К цели по серпантину

Потянулась длинная вереница бритых наголо третьеклассников. Я шла за руку со зрячей подружкой. Она была городской девочкой, и на ее косичках тоже красовались огромные белые банты. Мы с ней как две сестренки гордо шагали, предвкушая момент, когда станем пионерками. Шутка ли, пионер – юный строитель коммунизма, готовящийся стать комсомольцем и ведущий за собой октябрят.

Кроме нас, во дворце пионеров были другие школьники, гимназисты, лицеисты. Мы с подружкой бегали по фойе, а пионервожатые нас всё время загоняли в группу лицеистов или простых школьников. Своей бритой гвардии мы, видимо, никак не соответствовали.

– Интернат! – взывал зычный голос пионервожатой, – стройся… Направо, шагом марш, раз, раз, раз, два, три, левой, левой, интернат, держим строй!

Мы с подружкой очень стеснялись того, что нас называют интернатом.

– Как баранов ведут, – возмущалась я.

Но пионерами мы пробыли недолго. В стране полным ходом шла перестройка, и имя Ленина теряло свою силу. Взрослые бурно обсуждали происходящее в высших эшелонах партии. Старшеклассники уже не носили красных пионерских галстуков, а из динамиков телевизора и радио лилась антисоветская пропаганда. Из открытых окон слышались песни хулиганского содержания.

Теперь Ленин из вождя великого народа вдруг превратился в немецкого шпиона, а товарищ Сталин перешел в статус главного врага страны. Даже стоящий у власти первый президент СССР Горбачев стремительно терял авторитет.

Гузель где-то услышала, что горбачевская перестройка подточила государственные запасы и оставила народ без продовольствия. Она со свойственной ей детской наивностью подошла к нашей воспитательнице и поинтересовалась:

– Скажите, а правда, что наш президент Горбачев всю одежду и продукты народа к себе утащил, а нас без еды и тепла оставил? Почему его до сих пор не арестуют?

В стране в это время прилавки продовольственных магазинов действительно пустовали, и продуктовое довольствие перешло на карточное снабжение. Продукты выдавались в ограниченном количестве и строго по талонам. Около магазинов с вечера стояли километровые очереди. В нашей интернатской столовой порции тоже серьезно уменьшились. Отопление включали в конце октября, и мы сильно мерзли. По нашей казарменной спальне в прямом смысле гулял ветер.

В спальной комнате нас, девочек из четырёх классов, было четырнадцать человек. К третьему классу я со всеми крепко сдружилась и уже не чувствовала себя так одиноко.

В особенно холодные дни мы укладывались по двое, но воспитатели, дежурившие по ночам, нас разгоняли. Тонкие прохудившиеся от долгой службы одеяла не спасали от холода. Мы ложились спать в одежде и еще долго дрожали, безуспешно пытаясь согреться. Вторых одеял нам не выдавали – не положено. Воспитателям задерживали зарплату, и они жаловались друг другу, кричали, срываясь на нас. Никто не знал, что будет дальше. Разбитые стёкла подолгу не вставлялись, а разваленные шифоньеры не ремонтировались. За батареями и в шкафах шуршали мыши, с которыми тоже никто не боролся. Тараканы полчищами разгуливали по тумбочкам. Нам стали запрещать привозить из дома продукты.

Теперь мы, подражая старшеклассникам, тоже перестали повязывать красные пионерские галстуки, и нас за это никто не наказывал; на это больше не обращали внимания. А Серега повязывал «кусок кумача», как он стал называть пионерский галстук, себе на голову и смешил нас, притворяясь бабушкой. Еще пару месяцев назад его могли исключить из школы за надругательство над священным символом юных строителей коммунизма, а теперь времена изменились, изменилась и сама жизнь в стране.

Глава 9. Влюблялки

Весной мои одноклассники завели моду влюбляться в девочек из соседних классов. Я взяла на себя роль главного писаря и составителя любовных посланий. Училась я на «отлично» и писала грамотно. Я могла в классическом русском эпистолярном жанре проникновенно выразить на бумаге все чувства и сердечные переживания влюбленных мальчишек. Если девчонки их пылких чувств не разделяли, они мгновенно меняли объект обожания, и я уже строчила письмо другой прекрасной Афродите. Только Серега отказы принимал болезненно, всерьёз. В писаря, то есть в меня, летели разные предметы и обвинения во всех смертных грехах. Я столь же метко швыряла в него прилетевшие послания и сильно не обижалась. Человек привыкает ко всему, и я привыкла к жизни в постоянной войне с Серегой и умела достойно ему ответить. Одноклассники прозвали меня «Нашей атаманшей».

Нам с Гузелькой мальчики из класса тоже присылали любовные записочки, но я их сразу рвала или читала вслух, отмечая грамматические ошибки. Не я ведь себе писала, потому ошибок было море! Мальчишки обижались на меня за огласку и обещали больше не писать. А мне только того и надо. Несмотря на то, что я адаптировалась в этом непростом мальчишеском коллективе, я очень уставала от резких перепадов настроения Сереги и пакостных проделок пацанов. Мне часто приходилось увёртываться от тумаков и тычков, а иногда давать обидчикам сдачу, чтобы не приняли безответность за слабость. Наш класс считался классом трудных и плохо управляемых детей. Мои подруги боялись даже близко подходить к нашей двери. Я встречалась с ними на лестничной площадке или сама ходила в гости. Мою дружбу с девочками мальчишки принимали за предательство и мутузили моих подруг, отваживая их от нашего коллектива.

Однажды Серега организовал военный поход на меня и моих подруг. Он налил воды в пустой тюбик из-под канцелярского силикатного клея и пришел нас обливать. Примерно такими же образцами вооружения были экипированы его однополчане. Мы с девчонками играли в дочки-матери, как вдруг дверь пинком распахнулась, и Серега звонким голосом вызвал меня на поединок. Девочки боялись наших хулиганов и попрятались в шкафы, но у меня за плечами был трёхлетний опыт каждодневной борьбы. Я теперь сама была немного хулиганкой.

Алёна из третьего «Г» в тот день была дежурной в нашей спальной комнате и мыла пол. Я подбежала к пятилитровому ведру, наполненному грязной водой, и окатила Серегу обмывками с ног до головы. Серега даже охнул от неожиданности. Его горе-бойцам тоже досталось. Военачальник, оставляя мокрые следы на линолеуме, пошлёпал за подкреплением. Но завидев Сергея и почувствовав его душевное состояние, все желающие стать новобранцами испарились. Более того, у участников первого похода боевого пыла тоже поубавилось. Серега пообещал отрубить мне голову или сжечь на костре. Но уже на следующий день, когда я с опаской вошла в класс, Серега был в прекрасном расположении духа – мастерил очередную «магнитолу двадцать первого века» и о вчерашнем происшествии даже не вспоминал.

Перед самыми летними каникулами нам сообщили, что Серегу и других мальчиков переводят в другую школу. Из нашего класса остаёмся только я, Гузель и Стасик. Мы обнимались и прыгали от счастья. Нас переводят в класс, в котором учатся наши с Гузелькой подруги! Теперь жизнь наладится, и всё будет хорошо! Расставаться с одноклассниками было не жаль, наоборот, даже радостно.

Глава 10. Дочь полка

На летних каникулах отец часто брал меня в командировки. Он водил грузовую машину, и его вместе с другими шоферами отправляли за зерном, сеном для скота и зелёнкой. Зелёнкой называли свежескошенную траву, которую комбайном насыпали в кузов самосвала.

Как только папа заводил двигатель, я резво спрыгивала с кровати, мгновенно одевалась и, пока отец готовился к длительной поездке, я с подушкой уже сидела в высокой кабине. Папа брал с собой картошку, сало, хлеб, соль и что-нибудь ещё. Мы выезжали рано утром и несколько часов тряслись по бездорожью. Мы ездили не одни: как правило, грузовики шли целой колонной. Папины коллеги меня хорошо знали и называли дочерью полка.

Мама не очень одобряла эти поездки:

– Дорога всё-таки, мало ли, что может случиться!

Но я всегда склоняла отца на свою сторону и на следующее утро снова восседала в кабине большегруза. Я хорошо знала начинку грузовика: вот тормоз, вот газ, а вот педаль сцепления. Вот рычаг, откидывающий кузов, а рядом – ручной тормоз; главное – их не перепутать. Когда приходило время сгружать содержимое кузова, я уверенно дергала нужный рычаг. Папа спокойно поручал мне такую работу. Иногда, когда я откидывала кузов, папа включал заднюю передачу и газовал, от чего машина становилась на дыбы. Это было невероятно весело! Угроза опрокидывания самосвала как-то не заботила ни папу, ни, тем более, меня.

Однажды я переключала папиному грузовику скорости. Ручная коробка передач мне тоже была хорошо знакома, и на повороте я, абсолютно уверенная, что машина сбавила скорость, переключила с третьей на четвертую. Моя самоуверенность нам дорого обошлась! Мы чуть не перевернулись! Папа меня сильно отругал и на некоторое время отстранил от исполнения этой обязанности.

Однако скоро мне удалось реабилитироваться. Дело было ночью. Мы возвращались из Башкирии длинной колонной самосвалов, под завязку груженые зерном. Вдруг на подъеме в гору папина машина чихнула и встала. Лампочка расхода топлива давно горела, предупреждая о низком уровне бензина в баке, но папу это почему-то не беспокоило. Другие машины тоже остановились. Бензин у многих заканчивался, а до дома еще добрых пятнадцать километров.

Выбрали добровольца, слили ему все последние литры и отправили с канистрами до ближайшей бензоколонки. Коллеги ругали отца за беспечность и неосмотрительность. Если бы не папа, остальным хватило бы горючего до дома. А бросать товарища одного на трассе было непринято. Папа оправдывался и хохотал. Наша машина, груженная пятью тоннами зерна, стояла в колонне первой. На улице кромешная тьма, и трасса почти пустая.

Мужики решили покурить и, чтобы не дымить на меня, отошли в конец колонны. Вдруг папина машина еле заметно дернулась. Я насторожилась и коснулась горячего капота. И, о ужас, капот плавно выходил из-под рук. Машина пришла в движение и начала медленно набирать скорость. Под колесами уже шуршал гравий. Мужчины в конце колонны испугано закричали. Груженный пятью тоннами самосвал мог улететь в кювет, зацепив остальные большегрузы. Я побежала за удаляющимся светом габаритных огней. Машину отца я знала досконально и ориентировалась на звуки и тени. Вот кабина, подножка, ручка с кнопкой на двери. Я рванула ее на себя, не слезая с подножки открыла дверь и легла животом на сиденье. Вот рычаг ручного тормоза. Главное – не перепутать с рычагом, откидывающим кузов. Дернула вверх заветный рычаг. Машина продолжала катиться. Еще раз, посильнее, резкий толчок, всё нарастающее шуршание шин сменилось коротким шорохом трения резины об асфальт; наконец, машина остановилась. Крики мужиков приблизились. Первым бежал мой отец. Он выхватил меня из кабины и стал обнимать. Потом меня уже обнимали все его коллеги, подкидывали и качали на руках. Меня называли спасительницей и всё оставшееся время, пока не вернулся гонец с бензином, бурно обсуждали произошедшее.

Когда с полными канистрами бензина вернулся нарочный, он не сразу смог понять, что случилось. Сначала он не понимал причины всеобщего оживления и галдежа, потом не мог поверить в то, что толпа мужиков ничего не сумела сделать, а маленькая девочка предотвратила трагедию.

Мужики постарше на чём свет ругали моего отца за то, что он чуть беды не натворил из-за своей неосмотрительности.

– Ты представляешь, что могло случиться? Твоя груженная машина сталкивает мою машину, стоящую позади, моя машина – следующую, и вся вереница по цепной реакции катится под гору, как костяшки домино. Ты видел, как падают десятитонные костяшки домино? Не видел? А мог бы лицезреть, все мы могли бы, если бы не Юлька!

Более молодые коллеги мерили расстояние от фаркопа папиной машины до бампера следующей.

– Прикиньте, ребята, – кричал кто-то, – до катастрофы всего сорок сантиметров оставалось.

– Какие сорок, – возражал другой, – видишь, у меня пядь, ровно двадцать сантиметров, – и он растопыривал большой и указательный пальцы, – две моих пяди тут никак не помещаются, сантиметров тридцать, не больше.

Рулетки не было, поэтому мерили кто чем: ладонями, вершками, пядями, локтями. Обещали добраться до дома и с пристрастием замерить соответствующие части тела и сделать окончательный вывод, сколько же оставалось до катастрофы, чуть не лишившей совхоз всего парка грузовиков. Но все сходились в одном: «Юлька – героиня и отчаянная девчонка». Однако я себя героиней не считала. Я лишь боялась, что о происшествии узнает мама и строго-настрого запретит мне ездить в командировки с папой.

Иногда мы с папой возили в молоковозе воду коровам на пастбища, и местные пастухи сажали меня на своих лошадей. Мне очень нравилось кататься верхом. Галопом я ездить боялась, да и папа не разрешал.

Зимой мы в составе этой же колонны ездили в таежную деревню Александровку за запасами для фермы. Долго ехали вдоль тайги, подскакивая на ухабах. Отец рассказывал про зверей, перебегающих нам дорогу: волки, лисы, зайцы были явлением привычным. Но помимо зверья, на дороге вдали от деревни встречался старый дед, одиноко бредущий по обочине. Мы с папой решили, что это злой колдун. Правда, папа несколько раз рискнул остановиться и предложить довести старика, но тот только что-то бурчал под нос и шел своей дорогой.

Как-то на крутом повороте дверь кабины резко распахнулась, и моя шуба вывалилась на снег. Я не вывалилась лишь чудом, точнее, благодаря отцовской выучке. Папа всегда так резко поворачивал руль, что я заваливалась в сторону, поэтому приходилось крепко держаться. И вот, на одном из таких поворотов я вцепилась в ручку на приборной доске, а плохо закрытая дверь резко распахнулась. Слава Богу, всё обошлось!

Вскоре моя жизнь тоже резко повернула на очередном вираже судьбы; распахнулась дверь в новый класс.

Глава 11. Гадкий утенок

Первого сентября я со светлыми надеждами перешагнула порог нового, четвертого «А», класса. Коллектив был знаком только наполовину. В этом классе учились мои подружки, которые жили вместе со мной в спальной комнате. Здесь же была и лучшая подруга Лена С. Класс считался слабовидящим, пишущим по плоскопечатному, учебники у нас тоже были обычными, только буквы крупнее. На уроках ИЗО ребята рисовали карандашами, кисточками гуашью, а мы с Гузелькой и Стасиком не знали, чем заняться. Учительница выдавала нам специальный прибор для тактильного рисования, представлявший собой прямоугольную резинку, как раз под размер листа, и мы острым грифелем выдавливали фигурки человечков, цветы и прочие рисунки, но наши художества были бесцветными и корявыми. Зрячие ребята смеялись над нашими произведениями, а потом брали цветные карандаши и раскрашивали уродливые трафареты. Я жутко стеснялась своих рисунков и ревностно оберегала их от насмешек одноклассников.

Гузель же относилась к этому намного проще. Она сама просила у ребят карандаши или краски и раскрашивала свои произведения, а иногда даже укоряла некоторых ребят в непонимании ее творчества.

– Ну как вы не поймете, что здесь изображено!? – искренне удивлялась Гузель, – это же Гулливер тянет корабли. Всё очевидно: вот Гулливер – ноги, руки, голова; вот веревка, линия берега, а вот корабли и волны, а это – чайка.

И чумазая, сильно взлохмаченная Гузелька с гордостью прикалывала свое творение булавочками к стенду на выставке лучших работ учеников школы.

Незрячими в классе были только мы с Гузель и Стасиком. Но я никак не желала относить себя к слепым и при любом удобном случае демонстрировала свой небольшой сохранившийся остаток зрения. Я даже крупные буквы могла прочесть с близкого расстояния и людей узнавала по лицам, но всё же я видела на несколько порядков хуже, чем мои новые одноклассники.

Гузель, в отличии от меня, совершенно не стеснялась своего положения. Она училась писать обычной ручкой наощупь. Строчки, конечно, получались корявыми, буквы плыли и прыгали, но Гузель не сдавалась. Она всё время искала способы писать ровно, пусть и наощупь: подкладывала линейку или выводила плоскопечатные буквы в клеточках брайлевского прибора. Я завидовала Гузелькиной раскованности. В отличии от неё, я никак не могла справиться с чувством неловкости, которое испытывала перед зрячими. Я, хотя и видела немного, но этого было недостаточно, чтобы стать одной из них. Надо мной насмехались, если я спотыкалась или искала какой-нибудь предмет:

– Эх ты, слепошарая! – глумились ребята.

Во мне такие слова отзывались страшной болью. Гузелька поступала проще: она сразу била обидчика по физиономии. Наши роли как будто переменились – теперь мушкетером в юбке стала она. А я рассуждала так: «Опять драться, кулаками добиваясь уважительного к себе отношения?! Нет, драться я больше не буду, хватит. Я хочу быть прилежной и скромной девочкой. Атаманши больше нет. Мои новые одноклассницы – такие славные, тихие девочки! А на отдельных дураков нечего обращать внимание, они его просто недостойны!»

Мы с моими прежними одноклассниками были здесь чужими. Мы трое громко стучали грифелями при письме по Брайлю, вели счет в уме, игнорируя вычисления столбиками; учебники у нас были громоздкие – раза в три толще обычных. Читали мы кончиками пальцев, тогда как другие ребята открывали нужную страницу и надевали очки. Тот, кто мог читать без лупы или очков, занимал особое положение. Слабовидящие ребята мало чем отличались от полностью зрячих, и с ними все обращались как с обычными детьми. Нам же заранее выдавали кредит недоверия.