К цели по серпантину

– Кто пол плохо помыл в классе?

– Это вот они, слепые ребята!

– Кто краски разлил или горшок с цветком уронил?

– Это, конечно, слепая троица!

– Кто мимо мусорного ведра накидал?

– Ну, кто, кроме них?!

Зрячие одноклассники быстро поняли, в чём польза от нас – от «новеньких». На нас можно было свалить все последствия баловства и хулиганства. Такая вот презумпция виновности, и бремя доказывания непричастности к случившемуся лежало на нас. Но, желая подружиться с ребятами и понравится им, мы охотно брали вину на себя. Для слабовидящих одноклассников это было удобно, а для персонала интерната – вполне логично, и не требовало каких-либо доказательств по существу. Со временем такое положение вещей упрочилось, и стряхнуть с себя роль главных пакостников удалось нескоро.

Новая воспитательница Сания Тагировна нас сразу невзлюбила:

– Ох и навязались вы на нашу головушку, – горестно вздыхала она.

Мы были инородными телами, грубо вторгшимися в ее гармоничный, слаженный детский коллектив. Сания Тагировна с первого класса вела этих детей и очень нетерпимо отнеслась к новобранцам. Надо сказать, дисциплина в новом классе была просто образцовой, а дети – ухоженными и прилежными. Девочки все как на подбор хорошенькие, скромные. Мальчики тоже вполне себе адекватные. Жить бы да радоваться, но теперь я вместе со своими прежними одноклассниками являлась бельмом на глазу Сании Тагировны.

По вечерам к новой воспитательнице захаживали коллеги, и не проходило и дня, чтобы они вслух не восхитились продуктом воспитания своей подруги.

– Какие у Вас дети красивые, особенно девочки, все как на подбор – башкирочки с татарочками низенькие, кареглазенькие, кроме этой. А она кто? – вопрошали женщины, указывая в мою сторону. – Русская что ли? Так и на русскую тоже не очень похожа. Кто она по национальности?.. А почему тебя поставили к ним воспитателем?.. А, они из этого сумасбродного класса. Да уж, Сания! Хорошее тебе приданное оставила Манигуль Силимьяновна. А её, кстати, куда перекинули?

Коллеги-подружки продолжали судачить, а я, униженная их словами, мучительно старалась понять, что во мне не так. «Неужели я и вправду такая несуразная? Может быть, дело в том, что я светловолосая и самая высокая в классе? Ну и что с того?» – тут же возражала я себе. А может я смотрюсь нелепо потому, что мама вечно рядит меня в красивые платья? Мне уже Сания Тагировна делала замечания по поводу моих помпезных нарядов.

– Скажи маме с папой, что здесь казенное учебное заведение, и нечего так выряжаться. Ведь ты не дома живешь, правда? Скромность надо иметь. Выглядишь, как цветочная клумба. И волосы чересчур длинные – надо подрезать. А если вши разведутся? Будешь моих девочек заражать?

Я страстно хотела понравиться нашей интернатской маме и ради этого была готова на всё. Как-то, приехав домой, я попросила маму коротко меня остричь.

– Ты что, сдурела?! – закричала та, – кто тебя на такое надоумил?

Но я не унималась:

– Мам, наряды нужно сменить на что-нибудь попроще, а то мне перед девчонками неудобно. Я среди них как буржуйка! А еще Сания Тагировна сказала, что мы ведем себя вульгарно, как эти, ну, «новые русские», а школе ничем не помогаем.

Родители после таких замечаний всерьез задались вопросом, чем они могут помочь школе, и зашли к директору для разговора. Теперь мама с папой могли себе позволить заняться спонсорством. У нас недавно открылось крестьянско-фермерское хозяйство и продуктовый магазин. Нас причисляли к «новым русским». Родители гордились своим материальным положением и кичились им перед односельчанами. То было время малиновых пиджаков, массивных золотых цепей, толстенных кошельков и вишневых «девяток». Всё это и многое другое являлось атрибутом благосостояния и принадлежности к числу смелых и предприимчивых.

Я, напротив, стеснялась нашего достатка. Мы были советскими детьми и хорошо усвоили, что капитализм и буржуазия чужды, враждебны здоровому обществу. Сания Тагировна читала нам советские книги патриотического содержания – про Тимура и его команду, про детство Максима Горького, она восхищалась честными поступками юного Володи Ульянова. Мы читали про образцовых советских мальчишей Чука и Гека из простой советской семьи. Мы восхищались поступками Павки Корчагина и ненавидели его богатую подружку Тоню Туманову.

– Душа Тони Тумановой проржавела и исказилась под влиянием социально вредных ценностей, – говорила нам Сания Тагировна, и мы искренне с ней соглашались.

Все книжные герои были бедняками, которым чуждо всё, что не вписывается в коммунистическую идеологию: понятие частной собственности, материальное благополучие, социальные различия.

Да, красных галстуков уже никто не носил, а в стране провозгласили демократию, но до сознания народа новые правила доходили с разной скоростью и понимались по-разному. Кто-то воспринял свободу и гласность как вседозволенность и наглость. Кто-то пошел дальше и считал демократический режим родственным анархии. Резко повысился уровень преступности. В умах молодежи нарисовался романтический образ народного героя – рэкетира. Многие мальчики стремились походить на плохих парней. Массово снимались фильмы про бандитский мир, где главный герой резал, грабил, убивал, но не для собственной наживы, а в целях восстановления социальной справедливости. Летели головы не только отрицательных персонажей, но и союзников главных героев. И те, и другие были преступниками. Одни – герои в жанре преступной романтики в духе девяностых, другие – убийцы и негодяи в классическом понимании. Из динамиков лились песни про сложную жизнь на зоне, про старушку-мать, которая ждёт бродягу-сына.

Что касается нашей воспитательницы, она враждебно отнеслась к новой политике государства и нас, своих воспитанников, продолжала вести по коммунистическому пути. Она регулярно устраивала проштрафившимся публичную порку. Мы собирались и обсуждали тот или иной поступок бедокура-одноклассника, потом Сания Тагировна просила нас всех удалиться из класса для тщательного обдумывания сути вопроса и выносила вердикт. Избранную меру наказания никто не обсуждал и не оспаривал. Любая инаковость строго пресекалась. Вечером мы отчитывались перед воспитательницей за совершённые в течение дня честные поступки. За дурные поступки отвечали по всей строгости, в соответствии с Кодексом совести и чести. Нам попадало за любую провинность: например, за то, что мы бегали по коридорам, за проявление чересчур бурных эмоций. Особенно строго нас наказывали за то, что недостаточно быстро поднимаемся с места в знак приветствия старших.

Иногда мы с Гузелькой соскакивали невпопад, приветствуя одноклассника, возвращающегося из туалета. Ребята покатывались со смеху! Или, наоборот, опасаясь ошибиться в объекте уважения, не торопились подниматься с места – тогда Сания Тагировна обрушивала на нас шквал гневной ругани:

– Уф, как неудобно получилось перед Чулпан Ахметовной! Я чему вас учу? Я вам не Манигуль Силимьяновна! Я вас быстро к порядку приучу!

Сания Тагировна была всем недовольна, особенно, когда дело касалось меня.

– За что она меня так ненавидит? – спрашивала я своих подруг.

Но те только пожимали плечами. Я чувствовала себя гадким утенком и буржуазным элементом в красивой и правильной системе Сании Тагировны.

Моё положение усугублялось тем, что к друзьям родители приезжали на электричках или автобусах, а ко мне – на вишневой «девятке». Модную в середине девяностых вишневую «девятку» воспевала Ирина Аллегрова и группа «Комбинация». Ребята окружали яркую машину и ощупывали её детали. Иногда папа катал их вокруг школы. Ребята восторгались кожаной оплёткой руля, мягкими сиденьями. А мама тащила сумки съестного к нам в класс. В то время она работала заведующей пищевого производства, и ей непременно хотелось всех накормить.

– Что себе позволяет твой отец?! – злобным шепотом возмущалась Сания Тагировна, – какое он имеет право катать интернатских детей на дорогой машине? Мы за них в ответе! А мама твоя по какому праву устроила здесь столовую? Ваша столовая там, и кушать вы должны только в столовой! Чтобы такого больше не было! Я ясно выражаюсь? Если такое еще раз повториться, я буду вынуждена доложить куда следует!

«Куда следует» – означало нашему грозному директору. Голос у директора был таким громким и зычным, что ему бы батальоном командовать, а не кричать на дрожащих от страха детей!

Мне было нестерпимо стыдно за эти бесшабашные поступки родителей. Сания Тагировна – всеми уважаемый педагог с многолетним стажем, и ей лучше знать, как должно поступать детям и их родителям. Ещё обиднее делалось от того, что я никак не могла найти с ней контакт. Что бы я ни предпринимала, она по-прежнему была мною недовольна. Примерное поведение никак не отмечалось; отличные оценки тоже оставались без внимания. Мои занятия музыкой были строго регламентированы. Если Галина Николаевна задерживалась, или начало урока откладывалось по другим причинам, я спешно уходила с любимых музыкальных занятий и бегом возвращалась в класс. Ведь главное – не рассердить воспитательницу! Сания Тагировна никаких оправданий не принимала, а полученную информацию никогда не перепроверяла, так как полагала, что всё должно строиться на честности и верности слову. Я с глубокой тоской думала о своей прежней интернатской маме. Вот Манигуль Силимьяновна доверяла мне и отпускала на уроки музыки даже по вечерам, чтобы можно было закрепить пройденный материал. А эта новая очень уж подозрительная – даже проверяет книги, которые я приношу из библиотеки, и не разрешает читать в неположенное время.

Свободного времени у нас почти не оставалось. После ужина мы шли гулять или слушали очередную балладу про честную советскую жизнь. А уже в половине девятого отбой, и рот на замок! Начальство воспитательницу за такую строгость хвалило.

– Всем надо у Вас учиться, – восхищались коллеги, – наши всё никак не угомоняться, а Ваши – как солдаты!

Так прошел год. Стасика тетя Лена из школы забрала. Ей наш класс не нравился по уровню интеллектуального развития и стилю воспитания. По словам тети Лены, только Стас и я хорошо учились, но, если задержаться в этом заморенном коллективе надолго, то и мы скатимся. В предыдущем классе, хоть и учились сложные ребята, но учитель был сильным и обладал истинным педагогическим талантом. Даже Сергей стал постепенно выправляться. А Стас и я, как считала тётя Лена, вообще очень способные ребята, и нам срочно нужна другая школа. Тетя Лена обсудила этот вопрос с моими родителями, но те не разделяли ее тревоги, так как всем были довольны.

Я тяжело прощалась с Тетей Леной и Стасом и еще долго ждала их возвращения. Они навестили нас только через три года. Мы обнимались со Стасом, как обнимаются брат с сестрой после долгой разлуки. Тетя Лена оставила его на целый день, и мы никак не могли наговориться. Поразительно, но Стаса живо интересовало то же, что и меня. Мы говорили о музыке, литературных героях и о жизни в целом. В совпадении наших вкусов не было ничего удивительного, ведь я несколько лет являлась практически полноценным членом этой семьи. Мы со Стасом воспитывались под влиянием тети Лены, Галины Николаевны, нашего первого учителя и щедрых тумаков Сергея. К сожалению, Стаса и его замечательную семью я больше никогда не видела и не знаю, как сложилась их судьба.

С остальными ребятами я со временем хорошо поладила, но для воспитательницы продолжала быть гадким утёнком. Своими замечаниями она оказывала влияние на мнение моих подруг, а девчонки любили выстраивать всевозможные рейтинги ума и красоты. Мы с Гузелью всегда занимали в этих рейтингах последние места, и это несмотря на то, что Гузель башкирка. Девчонки общались на родном языке, и их очень забавляло то, что я ни слова не понимаю. Я стеснялась своего роста, хотя была стройной и очень тонкой в талии. У меня были длинные волосы, одевалась я всегда со вкусом, однако всё равно оставалась для подруг и одноклассников белой вороной.

Ярлык гадкого утенка на меня уже навесили, и переломить такое отношение казалось невозможным. Я стала стесняться не только своих модных нарядов, но и своей внешности. Я была самой высокой девочкой в классе, и, чтобы не выделяться среди низеньких башкирочек, начала сутулиться. По той же причине я отказывалась от туфель на каблуках. Мама ругала меня за упрямство и искренне не понимала, почему мои вкусы изменились. Но моя чрезмерная скромность проистекала из одного желания – желания не выделяться.

Надо было как-то с этим жить. Да, я – гадкий утенок, но не всем же красивыми быть! А если природа не дала красоты, разве ты права на счастье не имеешь? Посмотреться в зеркало и самой понять, действительно ли я неказистая, возможности не было, ведь зрение в последнее время сильно снизилось, и я теперь видела только тени.

Тети Лены уже рядом не было. Она бы поговорила со мной по душам и направила мои печальные мысли в позитивное русло. Одна Галина Николаевна, учительница музыки, никак не унималась в своих восторгах относительно всего, что я делала. Она часто говорила мне:

– Ну и хорошенькая же ты, Юленька! Как красивая куколка! Фигура у тебя уже обозначилась, как у взрослой девушки. Ну чего сутулится начала? Что-то раньше я за тобой этого не замечала. Что с тобой случилось? Какая-то угрюмая стала. Тебе очень идет улыбка. Ну не хмурься ты! А ну-ка, улыбнись!

Я не верила Галине Николаевне, хоть и любила ее всем сердцем. Авторитет подружек был сильнее. «Она просто любит меня, поэтому так говорит», – думала я.

Я решила поговорить о своей внешности с мамой. Мама только вздохнула и сказала:

– Если ты была бы зрячей, тогда была бы симпатичной! Столько врачей в самых лучших клиниках страны, и всё равно ослепла. Что поделаешь! – мама заводила одну и ту же пластинку про наши столичные мытарства и борьбу за спасение моего зрения. Она не оставляла надежд вернуть мне солнце, и мы при любом удобном случае возвращались в Москву.

Гузелька вела себя в точности наоборот. Она считала себя первой красавицей несмотря на составленный девчонками рейтинг красоты. Она где-то добыла туфли на высоченных каблуках, а чтобы каблуки звонче цокали, всадила в подошву канцелярские кнопки. Шляпки кнопок звонко стучали по полу. Гузель надевала ярко-красное платье и оставалась вполне довольна собой, хоть и не видела себя в зеркале.

В шестом классе за моими хорошенькими подружками начали ухаживать мальчики. Я же сутулой каланчой громоздилась среди них. Мои платья непременно ниже колен; мягкие туфли на плоской подошве и волосы, заплетенные в тугую косу. Я всем своим видом показывала, что знаю о своей некрасивости и выделяться не стремлюсь.

Конечно, было тяжело и обидно за себя, но я изо всех сил душила в себе зависть. «Зависть – чувство грязное, черное, отравляющее человеку жизнь. Надо найти себя. Надо чего-то достичь, стать лучшей в каком-нибудь деле, выделиться за счёт своих способностей, раз уж мне так не повезло с внешностью. Попробую хорошо учиться и стану круглой отличницей, – размышляла я. – Вот вырвусь из этой тюрьмы, скину ярлык гадкого утенка и заживу той свободной жизнью, о которой так сладостно мечтаю!»

На окнах первого этажа школы поставили решетки. На вахте дежурили дотошные сотрудники. Выпускали из интерната только тех, у кого на руках имелась «вольная». «Вольной» мы называли заявление от родителей. Бумага была примерно следующего содержания: «Я, родитель такой-то, разрешаю моему ребенку покидать стены школы-интерната с целью посещения магазинов и поездки домой». Полностью незрячих детей не отпускали даже под ответственность родителей.

Напротив музыкального кабинета располагалось единственное окно без решеток. Я подолгу стояла у этого окна. В смелых мечтах я вылезала из него и сбегала домой, к родителям. Я живо представляла себе изумлённые лица родственников – как они обрадуются и удивятся моей выходке, а потом мама скажет, что меня можно перевести в местную школу, а папа согласится. Как ни странно, к шестому классу я всё никак не могла смириться с участью оторванного от дома ребенка. Меня постоянно тянуло домой. «Вылететь бы из этого окна и пронестись свободной птицей над городом! Домой, домой, домой!»