Либерализм – Госкапитализм – Социализм. Для тех, кто хочет лучше понять экономику

Однако самой важной инициативой Нариакиры стала попытка реформирования образовательной системы и продвижения талантливых самураев. Он стал отправлять своих воспитанников на обучение в Нагасаки, Осаку и Эдо (современный Токио) для целенаправленного обучения и подготовки к предстоящему конфликту с Западом, и особенно обучению «голландским знаниям». Он также часто собирал своих самураев и обучал их сам в течение многих часов, обсуждая разные вопросы и стараясь их вдохновить. Многие из революционеров Мэйдзи, которые заложили основы модернизации Японии, были выходцами из его клана Сатсума, и среди них были такие выдающиеся деятели, как Окубо Тошимичи и Сайго Такамори, занявшие высшие политические должности в новом правительстве Мэйдзи; Матсуката Масайоши, ставший первым главой Банка Японии; Годай Томоатсу, сыгравший активную роль в организации новой индустриальной экономики Японии и многие другие[247 - Sagers, 2006. С. 68—72.].

После Реставрации Мэйдзи в 1868 году, японские лидеры отправили несколько миссий на Запад на поиски новых знаний и технологий, и одна из них – Миссия Ивакура (Iwakura Mission) в 1871—73 годах включала целый ряд официальных лиц, в том числе и Окубо Тошимичи. Во время своего путешествия японцы посетили множество Западных стран и встретились с несколькими европейскими и американскими лидерами. Особенно их заинтересовали Англия и Германия, и если в Англии они увидели будущий образ богатой и могущественной Японии, то в Германии поняли, как этого можно быстро достичь. В Германии японские лидеры также смогли встретиться с Отто фон Бисмарком, когда он пригласил их на встречу и искренне «поделился своими социал-дарвинистскими соображениями, что международная политика – это борьба за выживание»[248 - Sagers, 2006. С. 96.]. Это очень впечатлило японцев и сразу же предрасположило их к немцам. Окубо вспоминал слова Бисмарка:

Теперь разные народы мира кажутся дружественными и вежливыми когда взаимодействуют, но это только так кажется. На самом деле, реальность – это борьба, где сильный затмевает слабого, а большой пренебрегает малым[249 - Там же.].

В результате увиденного, главным девизом модернизирующейся Японии стал лозунг: «Fukoku kyohei» – богатая страна, сильная армия, а это означало, что национальная безопасность и военная мощь страны приоритетны и должны основываться на растущей промышленности. Индустриальное производство и технологическое развитие должны были стать краеугольным камнем новой экономики Японии. Сравнение же нескольких Западных экономических систем остановило японцев на модели Германии с экономическим национализмом Фридриха Листа и активной ролью государства в модернизации страны.

Бисмарк утверждал, что политика «laissez-faire» [невмешательства] – это логика сильнейшего. Правительства же менее развитых стран должны вначале защищать свои растущие отрасли. Бисмарк ссылался на теории Фридриха Листа, [который] … представил Германскую альтернативу теории свободного рынка Адама Смита и других, кто продвигал либеральную экономику Англо-Американского типа. Японцы сразу уловили эту идею. Они поняли, что индустриальная революция – это не насчет машин, – это больше насчет силы. Индустриальная стратегия – это вариант военной стратегии[250 - Terry, E. How Asia Got Rich: Japan, China, and the Asian Miracle. Sharpe, 2002. С. 331.].

Индустриализация стала главной целью японского экономического развития. Однако индустриализация изначально требовала иностранных технологий, а значит и иностранной валюты для их приобретения. И первым источником иностранной валюты стал экспорт продукции трудоемких текстильных отраслей, включая шелковое и хлопковое производство, а затем также добыча и экспорт угля и меди. Японии существенно повезло, когда в 1859—68 годах цены на японский шелк повысились в пять раз, и японцы смогли закупить и завезти Западные технологии, которые способствовали улучшению количества и качества продукции, стандартизируя качество своего шелка. К 1919 году шелковые товары составили более 40% от экспорта японского сырья[251 - Chandler и др., 1997.].

Однако главной целью Японии было развитие промышленности, и скоро, при активной координации правительства, стали развиваться производство угля, железа и стали, а также сразу же кораблестроение, машиностроение и химическая промышленность. Такие капиталоемкие отрасли требовали соответствующего управления, и японцы стали приглашать иностранных специалистов.

Между 1870 и 1885 годами около 42% общих затрат Министерства Инженерии было израсходовано на приглашение иностранных экспертов, в 1877 же году эти затраты увеличились до 66%. Политика Министерства Промышленности была направлена на наем иностранных специалистов не в производственный сектор, а в стратегическую инфраструктуру: в 1872 году 80% от 800 иностранных работников были заняты в железнодорожной отрасли, на телеграфе и других проектах… Правительственные образовательные расходы достигли 15% от всех правительственных расходов к 1920 годам, расширяя обучение новым технологиям и открывая путь для социальной мобильности[252 - Inkster, I. Science and Technology in History: An Approach to Industrial Development. Rutger University Press. 1991. С. 189.].

Однако Япония не только приглашала иностранных специалистов, но и отправляла своих студентов за рубеж. С 1868 по 1895 годы всего около 2500 студентов и чиновников было отправлено в Европу и Америку для обучения и поиска новых технологий. Японские представители участвовали в более чем 20 международных промышленных и коммерческих выставках. Например, на большую выставку в Вене в 1873 году было направлено 70 японских делегатов, включая 24 технических специалиста из частного сектора, в чьи задачи входил поиск и приобретение важных для страны технологий[253 - Inkster, 1991. С. 190.].

Особое внимание японцы сосредоточили на Германии, куда направляли больше всего студентов и откуда приглашали больше всего учителей. Это, безусловно, было связано с высоким уровнем развития науки и технологий в Германии, а также особенной организацией промышленности и экономики, нацеленной на поступательное развитие всего государства как единой системы.

В своей книге «The Formation of Science in Japan» Бартоломью отмечал:

Четыре главные причины увеличения немецкого влияния на японскую науку это: привлекательность Германской политической экономии на японских бюрократов; относительно либеральный торговый режим, предложенный Германией для Японии; сравнительная открытость академической системы Германии и частота межуниверситетского обмена; а также высокий статус немецких экспериментальных программ, ассоциирующихся с именами Рентгена, Планка, фон Байера, Дизеля, Коха и фон Беринга. Японские студенты записывались на программы Коха по бактериологии, Артура Хантцша по стереохимии, Густава Тамманна по металлургии и Альберта Эйнштейна по теоретической физике[254 - Bartholomew, J. The Formation of Science in Japan. Yale University Press, 1998. Процитировано у Inkster, 1998. С. 398.].

Стремление японцев постичь новые технологии было настолько сильным, что они «хватались именно за последние достижения науки, вместо изучения духа науки, который сделал такие достижения возможными», – писал немецкий физик Эрвин Баэльц в Токийском Императорском университете в 1901 году[255 - Процитировано у Inkster, 1998. С. 424.].

В результате такой правительственной политики японская индустриализация стала давать хорошие плоды, и 1890—1913 годах экспорт стал увеличиваться на 8,6% ежегодно по сравнению с ростом в Германии на 5,1%, и общемировыми 3,5%[256 - Там же. С. 415.]. Таким образом, Япония, в отличие от Индии и Китая, благодаря прагматичности своих проницательных лидеров, смогла осуществить быструю индустриализацию при активной роли правительства, что позволило стране встать на путь устойчивого экономического роста, и успешно освоить современные технологии, не только сохранив свой суверенитет, но и став в начале XX века одной из многообещающих мировых держав. Как и Германия.

От империализма к Первой Мировой войне

Если первая промышленная революция основывалась преимущественно на инновациях в механике, то вторая больше стимулировалась новыми научно-техническими достижениями, не связанными с механикой. Основными продуктами второй революции стали химикаты и производство стали, тогда как в качестве энергетических источников стали развиваться электричество и двигатель внутреннего сгорания[257 - Lipsey и др., 2005. С. 254.].

Продвижения в химии, особенно в части применения к текстильному производству, стали особенно важными, так как новые химические красители (вытеснившие натуральные из Америки и Азии) стимулировали развитие нового направления – химической инженерии. Быстрое развитие химической промышленности, так же как и фармацевтики, началось в 1880-х годах одновременно в Соединенных Штатах и Европе. Особенно это ощущалось в Германии, которая недавно объединившись и встав на путь ускоренной индустриализации путем умной мобилизации ресурсов, использовала связку промышленных предприятий с научно-исследовательскими институтами при университетах (эта стратегия будет затем принята на вооружение и в США) и обеспечила, таким образом, лидерство Германии в Европе. К 1913 году от общего в мире производства красителей объемом в 160000 тонн, 140000 тонн приходилось на Германию, в то время как на Швейцарию приходилось 10000 тонн, на Британию – первопроходца в индустрии – всего 4000 тонн, а все остальное было распределено между Францией, США и другими[258 - Chandler, A. Shaping the Industrial Century: The Remarkable Story of the Evolution of the Modern Chemical and Pharmaceutical Industries. Harvard University Press, 2005. С. 116.].

Три немецких гиганта – Bayer, BASF и Hoechst – создали первые в мире крупные научно-исследовательские лаборатории и стали не только пионерами в химической и фармацевтической индустриях, но и заложили основы современного организационного управления в крупных научно-технологических предприятиях[259 - Chandler, 2005. С. 115.]. Hoechst, например, занявшийся фармацевтикой в 1880 году, стал финансировать Институт Роберта Коха в Берлине, где работали ведущие мировые ученые Эмиль фон Беринг и Пауль Эрлих, разрабатывавшие сыворотку от дифтерии, вакцины, болеутоляющее средство Новокаин, наконец-то ставший спасением от сифилиса Салварсан, и другие фармацевтические препараты[260 - Там же.].

Лозунг «конкуренция за рубежом – сотрудничество дома» стал лейтмотивом германского промышленного развития. Два крупнейших электрических гиганта Siemens и AEG договорились о разделе сфер влияния и, таким образом, минимизировали деструктивные расходы, связанные с конкуренцией, став крупнейшими глобальными игроками к 1914 году[261 - Chandler и др., 1997.].

Другой сферой бурного промышленного развития стало производство железа. В середине 1880-х годов инновационные методы пудлингования Корта и паровой молот Уилкинсона существенно снизили себестоимость производства стали и увеличили производительность почти в 10 раз. Увеличившееся предложение железа и стали на рынке сильно стимулировало рост количества новых железных дорог, мостов и других строений[262 - Bernstein, 2004. С. 220.]. В 1900 году мировое производство стали составило 28,3 миллиона тонн, что было в 400 раз больше по сравнению с полувеком ранее.

Обширный американский рынок по растущему населению и потребности в масштабном инфраструктурном строительстве особенно стимулировали развитие американской стальной промышленности. Общая капитализация американского стального гиганта US Steel, созданного в 1901 году и принадлежащего Джону Пьерпонту Моргану, составила 1,4 миллиарда долларов, в то время как бюджет страны составлял 350 миллионов, а национальный долг около 1 миллиарда[263 - Smith, 2003. С. 92.].

Подешевевшая сталь стимулировала не только масштабное инфраструктурное производство, но и вызвала появление множества потребительских товаров, таких как автомобили, швейные машинки, электрическое оборудование, а это также стимулировало рост производства промышленного и фабричного оборудования, способствовавших еще большему развитию химической, сельскохозяйственной, текстильной и бумажной отраслей. В этом смысле, удешевляющаяся сталь подействовала как катализатор роста для мировой экономики[264 - Marsh, 2012. С. 8.].

Однако вскоре эйфория бурного глобального экономического роста стала натыкаться на первые системные проблемы. Подешевевшие транспортные морские коммуникации между континентами увеличили массивный приток дешевого продовольствия на европейские рынки. Зерно с равнин Северной Америки и степей юга России, импорт мяса из Аргентины и фрукты с тропических регионов увеличили их потребление европейцами, повысив их жизненные стандарты. Общемировому падению цен кроме глобализированной растущей конкуренции стало способствовать развитие новых технологий переработки продовольственных товаров – консервирования и охлаждения[265 - Landes, 2003. С. 242.].

Это была самая драматическая дефляция [падение цен] в памяти человека. Процентные ставки упали тоже… капитала было так много, как будто он стал бесплатным товаром. А прибыли сжались. То, что казалось лишь периодическими депрессиями, стало тянуться бесконечно. Экономическая система шла вниз[266 - Там же. С. 231.].

Великобритания теперь больше не была единственной мастерской всего мира, то есть перестала занимать исключительную верхнюю позицию в глобальной системе разделения труда. Конкуренция возрастала и ужесточалась, особенно со стороны молодых индустриальных государств – США, Германии и Японии, успевших догнать Великобританию на основе протекционизма Гамильтона, Фридриха Листа и Нариакиры Шимазу. Экономическое развитие превращалось в экономическую борьбу между несколькими центрами силы.

Оптимизм насчет будущего с бесконечным прогрессом уступил место неопределенности и чувству агонии… Все это усиливалось обострившимся политическим соперничеством, двумя формами конкуренции, слившимися на финальной стадии: нехваткой земли и погоней за сферы влияния, что стало называться Новым Империализмом[267 - Landes, 2003. С. 240—241.].

Французская экономика, будучи слабее британской и немецкой, пострадала особенно. Ее производство железа и стали упало с 15,4% в 1860 году (Британия 66,4% и Пруссия 6,8%) до 12,8% к 1870 году, тогда как Британии 65,8%, а у Пруссии 13%[268 - Copeland, D. Economic Interdependence and War. Princeton University Press, 2015. С.390.]. Французские сельское хозяйство и промышленность требовали возврата политики протекционизма, завершая эпоху свободной торговли 1860-х годов. После объединения в 1861 году итальянская политика протекционизма своей промышленности вызвала в 1878 году конфликт с Францией, когда Италия повысила тарифы на текстиль, основную статью экспорта Франции в Италию. Новая протекционистская политика Италии и России заставила французское министерство коммерции повысить импортные пошлины до 24%. После Италии тарифная война развернулась и со Швейцарией в 1892—95 годах[269 - Copeland, 2015. С. 390.].

Германия вступила на путь протекционизма и картелизации своей промышленности в 1869 году, еще более усилив такую политику в 1880-х. Тарифы увеличивались в 1879, 1890, 1902 и 1906 годах. Между 1879 и 1885 годами было организовано 76 картелей. Франция поднимала тарифы в 1875, 1881, 1892, 1907 и 1910 годах. Соединенные Штаты, поддерживавшие высокие тарифы еще в годы Гражданской войны, подняли их снова в 1890 и 1897 годах. Швейцария, Италия и Россия также не оставались в стороне. В результате таких повышающихся торговых барьеров, рост мировой экономики стал сжиматься в период между 1870 и 1914 годами, и многие отрасли промышленности во всех ведущих странах существенно пострадали[270 - Lewis, 2007. С. 35.].

Политика экономического национализма вызвала увеличение международных трений, и, в ответ, европейские правительства стали постепенно увеличивать свои военные расходы… С ростом такого экономического национализма, торговой политики «разори соседа» (beggar-thy-neighbor), а также картелизации, правительства стали надеяться, что колонии обеспечат рынок для производственных товаров и станут источниками нового сырья[271 - Там же. С. 36.].

В 1877 году Франция попыталась ограничить британскую торговлю вдоль западного побережья Африки, что вызвало сильную реакцию в Лондоне, и к 1881 году спираль взаимных обвинений раскрутилась в полную силу. Французская оккупация Туниса в 1881 году повлекла за собой британскую оккупацию Египта в 1882, а затем их взаимный и острый конфликт за Конго. Опасаясь, что «дверь» в Африку скоро закроется, Бисмарк также стал стремиться «застолбить» для Германии кусочек африканской земли на северо-востоке и на юге[272 - Copeland, 2015.].

На востоке Европы русско-германские отношения также стали ухудшаться после того, как Германия подняла тарифы в 1880-х годах на российское сырье и сельскохозяйственный экспорт. Ответные меры русских негативно повлияли на немецкую химическую и стальную отрасли[273 - Conybeare, 1987. С. 192.].

Британская экономика стала падать вслед за ухудшением позиций ее производственного сектора. Если ее доля в мировом производстве в 1870 году составляла около 32% против немецких 13%, то уже к 1900 году она упала до 20%, в то время как доля Германии увеличилась до 17%. По железу и стали, если в 1870 году Британия производила 61% от общего объема производства пяти стран – Британии, Франции, Германии, США и России, а Германия всего 13% и Россия 4%, то к 1900 году Германия уже производила 40%, Британия 30%, а Россия 13%[274 - Copeland, 2015.]. Германский экспорт стал всюду угрожать и вытеснять британский, что уже серьезно нервировало Лондон и ставило вопрос на грань конфликта.

Падение экспорта заставило британцев в конце 1880-х годов задуматься о прекращении своей либеральной политики свободной торговли и открытых рынков, и создании своего закрытого таможенного союза, аргументируя тем, что только система Имперских Преференций может спасти Британию от растущей германской и американской производительности. Рынки для Британии находились внутри империи, так как географически она все еще была самой обширной. Например, только две ее южноафриканские колонии – Кейп-Колони и Наталь составляли половину всего британского экспорта в 1896—1900 годах[275 - Copeland, 2015. С. 414—15.].

Эра неомеркантилистского протекционизма и империалистской агитации превращала экономические и геополитические конфликты во взаимно усиливающуюся игру с нулевой суммой… В эту эру обновленного меркантилизма, рыночное доминирование стало ассоциироваться с территориальным контролем или политической монополизацией стран-объектов. Это мнение постоянно раздавалось во всех сегментах бизнес-сообщества, политических кругах и влиятельных медиа-структурах во всех развитых странах[276 - Anievas, A. Capital, the State, and War. University of Michigan Press, 2014. С. 76.].

В итоге, колониальная политика стала результатом одновременной индустриализации многих государств, с ростом протекционизма и закрытия существующих рынков. Колонии оставались единственным выходом, куда все еще можно было сбывать произведенную продукцию и поддерживать экономику.

Европейские державы встали на путь империализма из-за давления капиталистических фирм, страдающих от перепроизводства и недопотребления дома… В то время, как финансовый капитал концентрировался в руках все меньшего и меньшего количества фирм и банков, на рынке было недостаточно спроса от низкооплачиваемых рабочих для абсорбирования всей продукции, выработанной высокоэффективными заводами. Столкнувшись с неиспользованными мощностями, могущественный бизнес-класс после 1880 года стал толкать своих лидеров на захват колоний в качестве рынков для излишков продукции и мест, куда инвестировать излишний капитал[277 - Copeland, 2015. С. 387.].

В своем труде «Империализм, как высшая стадия капитализма» (1916), Владимир Ленин писал, что правительства капиталистических стран, толкаемые могущественными бизнес-кругами, в конце концов, сталкиваются в геополитических конфликтах друг с другом за экономическую эксплуатацию новых территорий в качестве своих рынков, после того, как они заполняют свои. Эту стадию Ленин назвал «империализмом» – высшей стадией монополистического капитализма, который неизбежно следует в результате нормальной логики развития капиталистического уклада экономики. Ленин развил свой тезис на основе экономической теории, сформулированной Карлом Марксом в своей знаменитой книге «Капитал» (1867), где он писал, что капитализму присуща необратимая тенденция падения нормы прибыли в результате усиления конкуренции. Конкуренция и перепроизводство толкают цены вниз и, в целях сохранения прибылей, большой капитал должен поглощать конкурентов, что, в конце концов, неизменно приводит к концентрации и централизации капитала в руках небольшой группы могущественных и влиятельных олигархов. Новые территории обещают новые возможности прибылей, и такая экспансионистская политика, неизбежно, влечет за собой конфликты между странами, настраивает народы против народов и, в конце концов, достигает апогея в войнах[278 - Kurz, H. Economic Thought: A Brief History. Columbia University Press, 2016.].

Рудольф Гильфердинг в своей книге «Финансовый капитал» писал:

..это была последняя стадия капитализма перед неизбежным приходом социализма. В капиталистической экономике… маржа между тем, что банки платят за деньги и что они взимают за них, неуклонно расширяется. В результате, банки и банкиры становятся единственными выгодополучателями и властителями капиталистической экономики[279 - Процитировано у Drucker, P. Post-Capitalist Society. Harper Business, 1994. С. 166.].

Гильфердинг считал, что нормальное течение экономических отношений при капитализме влечет к возникновению картелей в промышленности, а в банковской сфере к возникновению центрального банка[280 - Kurz, 2016.].

Под занавес XIX века, хотя в реальной индустриальной экономике и наблюдались кризисы перепроизводства и застоя, финансовый капитализм, тем не менее, развивался хорошо. Развитие стимулировалось новым притоков золота из Южной Африки начиная с 1887 года, из западной Австралии с 1887 года и из американского Клондайка с 1896 года. Трансатлантическая экономика стала финансово подкрепляться классическим золотым стандартом 1880—1914 годов[281 - Neal, 2015. С. 210.]. Новые технологии второй промышленной революции стимулировали финансовый сектор, и акции новых компаний, занятых в новых отраслях, активно продавались на фондовых рынках Нью-Йорка и Лондона. По некоторым оценкам, в 1910 году в мире циркулировали акции публичных компаний на сумму в 32,6 миллиардов фунтов стерлингов, и которыми владело около 20 миллионов инвесторов: британцы 24%, американцы 21%, французы 18%, немцы 16%, русские 5%, австро-венгры 4% и по 2% итальянцы и японцы[282 - Smith, 2003. С. 102.].

Как обычно, вначале нормальное функционирование фондового рынка, в конце концов, привело к чрезмерному развитию спекулятивных операций, и Франция в 1893—98 годах приняла ряд законов, ограничивающих иностранное владение ценными бумагами. Схожие шаги предприняла и Германия, усилив регулирование рынка. Такие меры были приняты из-за растущих опасений, что спекулянты могут не только пострадать сами, но и нанести вред всем остальным, манипулируя рынком и повышая риски обрушения всей экономики. Власти пытались изгнать спекулянтов и переориентировать инвестиции в реальный сектор экономики[283 - Там же. С. 93—94.].

Однако в Америке спекуляции на фондовых рынках воспринимались нормально и даже позитивно, отражая дух «американской мечты» о возможностях каждого заработать быстрые и большие деньги. Это особенно подкреплялось появлением новых технологий, которые создавали убедительную атмосферу быстрого технологического прогресса и экономического роста. Также быстрый рост американской экономики стимулировался отсутствием обременяющих налогов в США, так как бюджет формировался за счет высоких таможенных тарифов из-за протекционистской политики со времен Гражданской войны, и это стимулировало приток инвестиций из-за рубежа, усиливая доллар[284 - Lewis, 2007. С. 32.].

Тем не менее, чрезмерная финансовизация и спекуляции не могли не вызвать нескольких финансово-банковских кризисов в 1884, 1890, 1893 годах и самый крупный – в 1907 году. Известный как «Паника 1907 года», этот кризис заставил пересмотреть основы банковской системы США, когда банкротство сразу нескольких больших банков стало серьезно угрожать всей финансовой системе и экономике США. Одновременный наплыв вкладчиков поставил банки на грань разорения, так как удовлетворить требования одновременно всех в условиях отсутствия резервных денег не представлялось возможным.

И как показывает история, этим шансом очень умело воспользовался знаменитый банкир Джон Пьерпонт Морган, продемонстрировав свой гений в организации спасения всей американской банковской системы. Согласно легенде, Морган, организовав в своем офисе временный штаб операции, фактически ставший временным центральным банком, занял 42 миллиона долларов от правительства и использовал их для выкупа проблемных долгов банков, а также смог скоординировать процесс взаимозачета между разными фирмами и банками. В итоге, даже его основные конкуренты Рокфеллер и Гарриман, согласившись с эффективностью его операций, присоединились к нему. Кризис был погашен, а авторитет Моргана среди банкиров теперь не подлежал никакому сомнению[285 - Хазин, М. и Щеглов, С. Лестница в небо: диалоги о власти, карьере и мировой элите. Москва: РИПОЛ, 2016.].

Сразу же после кризиса, для избежания таковых проблем в будущем в 1908 году в США была создана Национальная Монетарная Комиссия, которая подготовила около 30 отчетов и докладов о причинах и путях решения таких кризисов, и рекомендовала создание центрального банка, который должен был обеспечить аварийное кредитование для проблемных банков, аналогично операциям Моргана, и предотвратить цепную реакцию банкротств[286 - Smith, 2003. С. 100; Neal, 2015. С. 229—30; Хазин и Щеглов, 2016.]. Банкиры и финансисты видели слабость банковской системы США в «неэластичности» и государственных ограничениях в печатании денег. Все хотели создания в США такого же мощного банка как Банк Англии или немецкий Рейхсбанк, которые являлись кредиторами последней инстанции и страховали коммерческие банки от банкротств. В конце концов, это привело к созданию в 1913 году Федеральной Резервной Системы, выполняющей роль центрального банка США.

С мощной промышленной и банковско-финансовой базой, а также большой территорией и растущим населением Соединенные Штаты становились новой мировой державой, играющей все большую роль в мировой геополитике. Другим растущим гигантом, к удивлению многих, была Россия, всегда на Западе казавшейся отсталой. Железные дороги способствовали активизации экономики, а растущее население быстро осваивало обширную территорию с ее ресурсами.

Неудивительно, что в начале XX века многие европейцы начали ощущать, что Европа неизменно будет затмеваться этими двумя разрастающимися на Восток и на Запад колоссами. В 1883 году британский историк сэр Джон Сили написал, что Россия и Соединенные Штаты были уже «огромными политическими формированиями», чья скрытая мощь, однажды будучи мобилизованной «паром и электричеством», а также железными дорогами, может полностью «превратить в карликов такие европейские страны, как Франция и Германия, и отодвинуть их ко второму классу»[287 - Tanaka, A. The New Middle Ages: The World System in the 21st Century, 2002. С. 3.].

Алексис де Токвиль в своей книге «Демократия в Америке» писал: «В настоящее время в мире только две великие нации, у которых будет одинаковое будущее, хотя они и начали с разных точек: я подразумеваю русских и американцев… Их начальные точки были разными; однако каждая из них кажется отмеченной волей Неба для оказания влияния на судьбы половины мира»[288 - Процитировано у Tanaka, 2002. С. 3.].

Расширение России далеко на восток, а также вглубь Центральной Азии, вызвало в XIX веке острую конфронтацию с Великобританией, которая также с территории Индии пыталась продвинуться вглубь Центральной Азии с юга через Афганистан. Это геополитическое соперничество получило известность как «Большая игра» между Российской и Британской империями за стратегический контроль над Центральной Азией. В 1904 году английский геополитик Халфорд Маккиндер представил в Королевском географическом обществе свою теорию так называемого «Хартленда» (Heartland), где назвал всю обширную территорию России и примыкающую к ней с юга Центральную Азию «основным центром» (the Pivot Area) или «Хартлендом» не только Евразии, но и всего мира. Смысл «Хартленда» Маккиндер сформулировал так: