Либерализм – Госкапитализм – Социализм. Для тех, кто хочет лучше понять экономику

Почти монопольная торговля позволила стране постепенно саккумулировать огромный капитал, который, однако, не мог быть полностью абсорбирован внутренней небольшой экономикой без существенных технологических прорывов. И концентрация богатства стала постепенно превращать Голландию в торговую олигархию наподобие Венеции, только еще больше[109 - Findlay и O’Rourke, 2007. С. 175.]. В результате огромного излишка инвестиционных денег, который снизил внутренние процентные ставки и стал увеличивать цены и заработную плату, голландский производственный сектор стал неконкурентоспособен на международном рынке[110 - Bernstein, 2004. С. 206.]. Стало сильно увеличиваться потребление и, особенно, потребление товаров роскоши.

В то же время высокоразвитый голландский финансовый рынок стал очень привлекательным для финансовых спекуляций для финансистов со всей Европы и для местного населения. Один из таких самых известных случаев спекуляций – «тюльпаноманию» – хорошо описал известный американский экономист Джон Кеннет Гелбрэйт в своей книге «A Short History of Financial Euphoria» («Короткая история финансовой эйфории»):

То, что начиналось как просто престижное обладание тюльпановыми луковицами превратилось через постепенное повышение цен в дикую спекуляцию в 1636 году. В частности, конкурентный спрос на тюльпаны породил такую манию, что единичные экземпляры продавались за новые повозки и даже дома, иногда доходя до $25,000 и $50,000 за каждую луковицу. Спрос настолько повысился, что на Амстердамской фондовой бирже стал развиваться фьючерсный рынок на луковицы. Этот рынок, как и мечты многих спекулянтов, лопнул под тяжестью собственной абсурдности и впечатляющей жадности. Когда продавцы потребовали исполнения по своим контрактам суд не внял их доводам. Так как рынок был далек от производства реальных товаров или услуг, суд посчитал Тюльпаноманию чем-то немного более, чем обычной азартной одержимостью[111 - Процитировано у Martinez, 2009. С. 78.].

Голландия стала «париковым» обществом. Целый сегмент населения страны стал жить на спекулятивные инвестиционные доходы и ничего не производил. Большая часть излишнего капитала позднее стала искать инвестиционные возможности за рубежом. Капитал начал перетекать из страны со зрелой экономикой и излишком богатства в страны, где такого капитала остро не хватало для развития. Экономист Ян де Врис оценил, что голландские иностранные инвестиции к 1800 году достигли около полутора миллиардов гульденов, что было вдвое больше ежегодного ВВП Голландии. В то время Соединенные Штаты Америки смогли привлечь от 10 до 20% своего долга во время Войны за Независимость именно из Голландии[112 - Bernstein, 2004. С. 206.].

Голландский успех развития финансового капитализма, в конце концов, перешел к Великобритании. Так как процветающая торговля порождает зависть, англичане одновременно и завидовали голландцам, и в то же время восхищались их развитой торговлей и финансовой системой. В результате, так называемой, «Славной Революции» 1688 года английская знать «пригласила» голландского статхаудера Вильгельма III Оранского, чтобы он воссел на британский престол. Чувствуя, что дни Амстердама как мировой финансовой столицы уже на исходе, финансовая элита Голландии, включая такие известные банкирские дома как Баринги и Хоупы, последовала за Вильгельмом III в Лондон. «Португальские евреи Амстердама, изгнанные в результате Инквизиции из Испании и Португалии, массово прибыли в Лондон, и среди них был Авраам Рикардо, отец экономиста Давида Рикардо. В течение нескольких коротких декад Лондонский Сити стал новой мировой финансовой столицей[113 - Bernstein, 2004. С. 147.]».

Глава 3. Эпоха Промышленной Революции

Истоки могущества Британии

Географическое положение Англии с самого начала было довольно выигрышным. С одной стороны островное положение обеспечивало достаточную безопасность, с другой же позволяло развивать торговые коммуникации с континентальной Европой только морским путем. В XIV веке Лондон стал частью растущей торговой сети Ганзейского Союза, который растянулся от русского Новгорода на востоке, через Балтийские государства до Антверпена и Брюгге на западе. Ганзейская лига, главную роль в которой играли преимущественно немецкие города, достигла почти полной торговой монополии в регионе, доставляя английскую шерсть на восток, а с востока в Англию и Нижние страны зерно, древесину и меха.

Со временем, стремясь получить больше привилегий в северной торговле, Англия начала более агрессивную политику по вхождению на рынки Ганзы и продвижению своих торговых компаний: «Merchant Adventurers», «Muscovy Company» и «Eastland Company», используя свои преимущества в шерсти и кораблестроении[114 - Conybeare, 1987. С. 105.]. Это привело к тому, что торговцы и их картели, вовлеченные в торговлю с Ганзой и продвигающие интересы Англии в такой конкуренции, в конце концов, стали доминировать в английском Парламенте и продвигать собственные интересы в формировании национальной торговой политики, вплоть до полной ее институционализации в Совете по Торговле[115 - Conybeare, 1987. С. 117.].

Шерсть стала первым сырьевым товаром Англии, который сформировал основные принципы дальнейшей английской торговой стратегии. В 1320 году торговый картель по шерсти получил поддержку Короны на запрет экспорта шерсти для иностранцев, которые теперь должны были ее приобретать у картеля в специальных зонах «staple towns» на континенте, а взамен за такую монополию торговцы снабжали Корону дополнительным доходом[116 - Там же: С. 118—9.]. До появления таких зон на континенте экспортная шерсть транспортировалась на собственных судах картеля, таким образом, увеличивая добавленную стоимость.

Подобная «индустриальная политика», способствующая развитию торговли в Англии, была также дополнена несколько Навигационными актами (законами), которые: (1) устанавливали, что торговцы могли использовать только английские корабли; и (2) требовали, чтобы все европейские товары, следующие к колониям, останавливались в английском порту и уплачивали таможенные сборы[117 - Hybel, 2010. С. 61—2.], почти так же, как это в античности практиковали Афины.

Английская классовая структура общества менялась с вертикальной на горизонтальную (экономический класс), что позволило группе торговых интересов сконсолидировать свою власть над торговой политикой. Растущий пыл ксенофобского национализма начал хорошо уживаться в рамках торговых интересов в Палате Общин. Это нашло отражение в так называемом «Пасквиле об Английской Политике» («Libel of English Policy») – шовинистическом манифесте, написанном в 1437 году и призывающем Англию изгнать иностранных торговцев и использовать свою гегемонию в европейской торговле шерстью для усиления своей экономики и ослабления своих врагов[118 - Conybeare, 1987. С. 118.].

Преимущество этого было в том, что от такой политики в Англии выигрывали практически все. Знать могла инвестировать в торговлю, кораблестроение и частное предпринимательство, в то время как интересы Короны заключались в налогообложении такой торговли, которое обеспечивало от 30 до 50% доходов Короны до XVI века[119 - Там же. С. 121.].

За два столетия такой политики Англия успела достаточно развить свое кораблестроение, а также усовершенствовать свою торговую стратегию и институционализировать некоторые ее аспекты. К середине XVI века, когда Португалия и Испания были на пике своего морского могущества, активно осваивая новые земли и перевозя заморские богатства к себе домой, «поднимающийся на ноги» английский флот наблюдал за ними с растущим аппетитом. Королева Елизавета I выдала разрешение группе королевских судов – так называемым «Морским псам» («Sea Dogs») – атаковать и грабить испанский флот в пользу государственной казны Англии. «Морские псы», ставшие, по сути, пиратами в международных водах, были вполне законными у себя дома, имея специальные каперские свидетельства («Letters of Marque») от королевы, т.е. правительственные лицензии, разрешающие пиратство за пределами страны. А лондонские торговцы даже получили возможность инвестировать в такие экспедиции, рассматривая их как выгодные деловые предприятия.

Обнаружение огромных серебряных месторождений в Боливии и Мексике в середине XVI века (как упомянуто выше) стало божьим даром для «морских псов». Когда знаменитый пират Фрэнсис Дрейк возвратился в 1580 году со своего первого рейда, его «добыча составляла пятьдесят фунтов на каждый фунт вложенный инвесторами, не считая 50000 фунтов в испанских долларах и золотых слитках». Когда же другой моряк Томас Кавендиш возвратился в 1588 году, «его моряки были одеты в китайский шелк, а паруса были из золотой ткани»[120 - Bernstein, 2008. С. 216.].

Английское государство всегда очень агрессивно продвигало свои торговые интересы и работало над продвижением своей индустрии не только устраняя барьеры к ее развитию, но также и предоставляя полную поддержку английскому военному флоту защищать ее торговые интересы[121 - Acemoglu, D. и Robinson, J. Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty. New York: Crown Publishing, 2012. С. 103.].

Начиная с XVII века так же, как и для португальцев, испанцев и голландцев, для англичан колониальные владения в Новом Свете, Африке и на Востоке стали казаться все более многообещающими. Англия стала вкладываться в развитие Карибской экономики, выращивая сахар, который становился все более привлекательным товаром на европейских рынках. Это было то время, когда для работы на сахарных плантациях из Африки стали завозить миллионы чернокожих рабов, эксплуатация которых стала настолько прибыльной, что оценочная стоимость хозяйства одного только острова Барбадос в 1730—31 годах составляла около пяти с половиной миллионов фунтов стерлингов[122 - Sheridan, R. Sugar and Slavery: An Economic History of the British West Indies. 2000. С. 144.].

Как отмечают Аджемоглу и Робинсон, в своей известной, но вызвавшей много споров книге «Why Nations Fail», согласно английской переписи населения 1680 года, общее население острова Барбадос составляло около 60000 человек, из которых 39000 были африканскими рабами, принадлежавшими 175 плантаторам[123 - Упомянуто у Acemoglu и Robinson, 2012. С. 75.]. И, несмотря на то, что Аджемоглу и Робинсон в своей книге убеждают, что причиной развития и богатства Англии были ее особые институты, основанные на «инклюзивности» и правах человека, они же, тем не менее, ясно показывают, что такие права на чернокожих не распространялись.

Эти крупные плантаторы имели надежные и защищенные права собственности на свои земли и на своих рабов. Если один плантатор хотел продать своих рабов другому, он вполне мог это сделать и ожидать, что суд исполнит его контракт. Почему? Из сорока судей на острове, двадцать девять из них были крупными плантаторами. Также восемь старших военных чинов были тоже крупными плантаторами[124 - Acemoglu и Robinson, 2012. С. 75.].

Все законы работали не просто в интересах белых, а в интересах высшего сословия, главным образом, в пользу групп с экономическими интересами, как это и было устроено в Парламенте со времен Ганзейской торговли. Государственная власть уже была полностью сосредоточена в руках того экономического класса, который определял торговую политику. Таким образом, еще до того, как Вильгельм Оранский из Голландии занял английский трон в 1688 году, Англия уже достаточно подчинила государственные институты интересам олигархического класса, развив у себя торговые и финансовые институты, привлекательные для переезда сюда из Амстердама голландских и германских торговцев, финансистов и банкиров, французских гугенотов и евреев-сефардов. Мировая финансовая столица переехала в Лондонский Сити.

Сразу же после «Славной Революции» лондонские финансисты в 1694 году инициировали создание Банка Англии, который подобно амстердамскому Висселбанку так же стал эксклюзивно печатать деньги для всей страны, несмотря на то, что он не был государственным и не был создан правительством. Капитал Банка Англии был собран из средств нескольких торговцев и банкиров Лондона, а также ряда голландских переселенцев[125 - Neal, L. A Concise History of International Finance: From Babylon to Bernanke. Cambridge University Press, 2015. С. 81.]. Вместе с Банком Англии Парламент учредил также создание Объединенной Восточно-Индийской Компании (часто упоминаемой как Британская Ост-Индская компания, наподобие голландской) и «Компании Южных Морей» («South Sea Company»). Все три компании часто называли «Три Сестры», так как совместно они постоянно держали большую часть английского государственного долга. Так, уже к середине XVIII века «Три Сестры» контролировали 97% национального долга страны[126 - Там же. С. 72—3.].

Банк первоначально был создан, фактически, не для регулирования валюты, а для помощи оплачивать войны… В 1694 году, после нескольких лет войн… Англия была близка к банкротству. Тогда группа торговцев из Сити… обратилась к канцлеру казначейства Чарльзу Монтегю, предлагая одолжить правительству 1,2 миллионов фунтов стерлингов навечно по процентной ставке в 8%. Взамен они просили право создать банк и выпустить банкнот на сумму 1,2 миллиона фунтов – это были первые официальные бумажные деньги Англии – и стать единственным банкиром правительства… Новый банк открыл свои двери для бизнеса под названием «Губернаторство и Компания Банка Англии»[127 - Ahamed, L. Lords of Finance: The Bankers who Broke the World. New York, 2009. С. 76—7.].

Дальнейший рост британской экономики и морского могущества страны уже были неразрывно связаны с развитием финансовых рынков Лондонского Сити, которые создали достаточный ресурс для экономической активности и поддержки британского правительства в его военных и колониальных экспансиях.

Новая высокомонетизированная экономика Британии способствовала развитию спекулятивного рынка ценных бумаг так же, как и в Амстердаме. Стали появляться разного рода акционерные компании, чьи акции активно циркулировали на рынке. На пике своего роста в 1720 году общая капитализация лондонского рынка оценивалась в более, чем 500 миллионов фунтов стерлингов – почти в сто раз больше, чем в 1695 году[128 - Chancellor, Е. Devil Take the Hindmost, 1999. Упоминается у Smith, 2003. С. 35.]. Увлеченные высокой оборачиваемостью спекулятивного капитала, лондонцы стали торговать всем, что только приходило в их очень предприимчивые умы: от человеческих волос до импорта метел из Германии и извлечения серебра из свинца[129 - Smith, 2003. С. 35.].

«Компания Южных морей» была создана для торговли с испанской Америкой и была вначале очень многообещающим предприятием, так как многие англичане все еще помнили горы серебра и сахарные плантации Америки. Среди увлеченных акционеров было даже очень много высокопоставленных чиновников британского правительства, чья «заинтересованность и авторитет поддерживали продолжающийся рост цен на акции[130 - Smith, 2003. С. 33.]». Однако, даже по прошествии достаточного количества времени компания так и не зарабатывала денег от торговли с Америкой, если не считать процента от инвестирования в государственный долг, в который компания частично вложилась.

Единственным способом, поддерживавшим компанию прибыльной кроме процента от государственного долга, была большая продажа своих акций на рынке… В наши дни это бы называлось схемой Понци, в которой прибыль для текущих инвесторов формировалась получением денег от будущих инвесторов[131 - Там же. С. 36.].

В конце концов, когда ресурс такого пирамидального роста акций компании был исчерпан, и пузырь лопнул, обанкротив всех, кто остался с ее акциями, история Компании Южных морей стала таким же уроком, как и тюльпаномания в Голландии веком ранее. Простые лондонцы, как это обычно и бывает, стали жертвами своей же близорукости и алчности, поддавшись обещаниям спекулянтов быстрого богатства и «золотых гор». Феномен такой спекулятивной игры с неизменным последующим крахом хорошо описал экономический историк Чарльз Киндлбергер в своей известной книге «Manias, Panics and Crashes»:

Сначала появляется что-то новое, например, новая технология или изменение в политической ситуации, кажущееся создающим уникальную возможность для роста и прибыли. Смекалистые участники рынка включаются в игру и покупают соответствующие акции, создавая ажиотаж и рост рынка. Пузырь раздувается еще больше когда в определенный момент такое «умное» инвестирование дополняется достаточно большим спросом со стороны менее информированных участников; легкие кредиты и низкие проценты, позволяющие легко занимать деньги и вкладывать в такие спекуляции, часто являются важной и необходимой предпосылкой[132 - Процитировано у Smith, 2003. С. 24—25.].

Согласно Киндлбергеру, спекулятивный бум следует тогда, когда в игру включается большое количество непрофессиональных игроков. У новичков мало опыта, и они всегда склонны реагировать эмоционально, еще больше раскачивая колебания цен. Когда цены растут, все больше «инвесторов» хотят поучаствовать в этом и заработать легкие деньги. Пузырь растет до тех пор, пока, в конце концов, количество «инвесторов», несущих свои деньги, не будет исчерпано.

Как бы то ни было, англичане получили этот опыт и… им это понравилось. Быстрые и легкие деньги на спекулятивном рынке стали привлекательными, даже несмотря на закономерные крушения рынка. Культурные особенности англичан позволили им относиться к этому «философски», то есть их устраивало то, что жизнь жестока и нет в мире никакой социальной справедливости. Агрессивная политика торговцев в Парламенте успела приучить к этой суровой реальности всех жителей Англии. Значит, надо попросту быть порасторопнее и успевать продавать акции до крушения рынка, и пусть несчастье постигает других – это их проблемы, значит они «не вписались в рынок». Этот культурный феномен англичан особенно интересен в сравнении с французами.

Бум развития «Миссиссиппской Компании», созданной шотландцем Джоном Лоу в 1720 году в Париже, имел схожую историю с английской Компанией Южных морей. Бурный рост акций Миссиссиппской компании вовлек в игру большое количество французов и стал еще больше разгонять рынок, создавая такой же спекулятивный пузырь. Сильно вырос спрос на товары роскоши: «кузнецы, ткачи, ковровые мастерские и изготовители фарфора были завалены заказами[133 - Smith, 2003. С. 30.]». Весь процесс проходил по классическому спекулятивному сценарию, однако коллапс этого пузыря вызвал в католической Франции несколько иные последствия, чем в протестантской Англии: «горькое разочарование и сильная антипатия к финансовым институтам… Дошло даже до того, что слово „банк“ не хотели произносить еще 150 лет после этого… Старая антипатия к спекуляциям и финансам, типичная для Средневековья, снова возвратилась[134 - Smith, 2003. С. 46.]».

Несмотря на высокую рискованность спекулятивной игры на рынке, авантюрный характер англо-саксонского капитализма оказался очень выигрышным для Британии на этом отрезке истории. Авантюрный, но активный рынок ценных бумаг позволил особо предприимчивым дельцам аккумулировать капитал для вложения во многие «перспективные» направления и технологии, хоть и не всегда успешные. И, несмотря на крушения многих таких рисковых предприятий, к XIX веку Лондон превратился в мировой финансовый центр, куда стекались все мировые торговцы и финансовые спекулянты, где продавались и покупались ценные бумаги со всего света. Натан Ротшильд – третий из сыновей знаменитого основателя династии Майера Амшеля Ротшильда как-то сказал: «все сделки мира, будь то в Индии, Китае, Германии или России – все управляются и решаются через эту страну[135 - Там же. С. 48.]», имея в виду Британию.

После 1815 года Британия стала активно поддерживать южноамериканских революционеров, таких как Симон Боливар в Колумбии и Венесуэле, борющихся за отделение от Испании. Новые формирующиеся государства остро нуждались в деньгах, и Лондонский Сити был самым подходящим местом для быстрого привлечения нужных средств, так как британские граждане видели в этом новые прибыльные возможности, как и описывал выше Киндлбергер.

Коллапс испанского контроля над своей Американской империей во время Наполеоновских войн привел к возникновению к 1820 году нескольких независимых государств из прежних колоний. Воюя друг с другом за контроль над стратегическими транспортными путями, реками и портами, государственными предприятиями, обычно рудниками, каждая из сторон обращалась за поддержкой к иностранным инвесторам как к источнику государственных финансов, а также для привлечения технологий и экспертизы взамен старых испанских. И их правительственные облигации и акции рудниковых предприятий нашли хороший рынок в Лондонском Сити, который стал доминирующим рынком финансового капитала во времена Наполеоновских войн[136 - Neal, 2015. С. 155.].

Например, вновь сформированное государство Колумбия смогло первым привлечь средства в 1822 году, разместив свои облигации, деноминированные в фунтах стерлингов под 6%. За ней сразу же последовали Чили и Перу. Эти инициативы были встречены очень позитивной реакцией на британском рынке[137 - Smith, 2000. С. 51.]. Однако, в конце концов, и эти положительные начинания обратились в безудержные спекуляции и закономерный последующий крах. В 1825 году в Лондоне случился большой обвал фондового рынка, вызванный как чрезмерным раздуванием пузыря, так и появлением мошенников, которые стали продавать акции выдуманных государств (примером является история Грегора МакГрегора и его страны Poyais). Это стало возможным как раз из-за того, что большинство обычных граждан даже не знали, во что вкладывались, и, в погоне за быстрыми и легкими прибылями, слепо верили красивому «маркетингу» мошенников.

Однако даже после большой паники 1825 года, когда в Англии обанкротились несколько именитых банков и множество простых граждан, на рынок снова быстро вернулся оптимизм. На этот раз всех заинтересовала возможность обогатиться за счет новых многообещающих технологий. В том же 1825 году в Англии была открыта первая железнодорожная линия Стоктон-Дарлингтон, которая сначала не привлекла особого внимания. Однако же после того, как Парламент поддержал появление шести новых линий, включая большие Ливерпульскую и Манчестерскую, которые были запущены в 1831 году и выплачивали 10%-ные дивиденды, инвесторы снова массово хлынули на рынок[138 - Smith, 2003. С. 66—67.].

Войны и деньги в европейской истории

До 1945 года Европа практически всегда была ареной для бесконечных войн. Агрессивная конкуренция сначала за территории, а затем за торговые пути сделала войну основной движущей силой европейской истории. Современные контуры Европы, главным образом, были сформированы в результате множества жестоких войн Средневековья и последующих эпох. Историк Дезмонд Сюард так описывал одну из самых кровопролитных войн Европы – Столетнюю войну между Англией и Францией 1337—1453 годов:

Разграбление больших городов (таких как Кан в 1346 году) частично заменяло необходимость оплачивать войска, а также увеличивало доходы Английской Короны через долю короля в общей добыче. В некоторых случаях города могли откупиться и не быть разграбленными. Вдобавок, для пленников существовали большие вторичные рынки… Вся Англия была заполнена французской добычей, а вся затея напоминала совместное венчурное предприятие, где король был главным акционером. Дополнительным мотивом к разграблению было разрушение всех ресурсов, которыми могли воспользоваться при французском сопротивлении, и английские военные экспедиции во Францию упоминались как «chevauchee», или как бы мы сегодня назвали – «политика выжженной земли»[139 - Seward, D. The Hundred Years War: The English in France, 1337—1453. 1982. Процитировано у Conybeare, 1987. С. 95.].

И хотя цену, в конце концов, всегда платил простой народ, войны в Европе никогда не прекращались.

Война стала главным стимулом для государственного строительства в Европе. Развитие государства было вызвано продолжительной геополитической военной конкуренцией, которая охватила континент начиная с конца XIV и начала XV веков. Постоянные войны вели к разрастанию аппаратов европейских государств. В это время, правителям требовались большие деньги для ведения войн и усиления государства. Война, деньги и развитие государственности стали взаимосвязаны в средневековой Европе… И извлечение доходов из территорий за пределами собственных юрисдикций, будь то через разграбление в войнах, колонизацию или империализм, стало важным источником доходов для европейцев[140 - Pollack, S. War, Revenue, and State Building: Financing the Development of the American State, Cornell University Press, 2009. С. 20.].

Военные расходы были всегда огромными, и временами даже занимали большую часть государственного бюджета.

Война включала не только рекрутирование и оплату войска. Государства должны были все время снабжать свои армии. В XVII веке обычная армия из 60000 человек с 40000 лошадей могла потреблять около миллиона фунтов еды каждый день: часть еды переносили с собой, а в основном приобретали по месту нахождения, но все это требовало хорошей организации и расходов. По ценам того времени миллион фунтов зерна было эквивалентно заработной плате 90000 средних рабочих. Вдобавок к пропитанию войскам были необходимы оружие, лошади, одежда и пристанище[141 - Tilly, C. Coercion, Capital, and European States: AD 990—1990. 1990. С. 81.].

С таким количеством расходов королей всегда беспокоили две проблемы: (1) каким должен быть оптимальный размер войска в постоянном распоряжении короля, и (2) как его финансировать[142 - Там же. С. 55.]. Обычно войско страны состояло из небольшой постоянной дружины короля, дополняемой во времена войн дружинами вассальных феодалов, которые имели свои экономические ресурсы и военную силу. Из-за дороговизны постояннодействующих армий в XV – XVII веках – критическом периоде образования европейской государственности, во время войн стали все чаще привлекать наемников[143 - Parrot, D. The Business of War: Military Enterprise and Military Revolution in Early Modern Europe. 2012; Thomson, J. Mercenaries, Pirates, and Sovereigns: State-Building and Extraterritorial Violence in Early Modern Europe. 1994; Tilly, 1990.], удобство использования которых стало ответом на первый вопрос. Ответ же второй вопрос нашелся с развитием высокомонетизированной экономики с использованием торгового и финансового капитала, и это показало свою высокую эффективность сначала в Венеции, затем в Голландии, а потом и в Британии в XVII – XVIII веках.

Таким образом, война не только создавала хороший стимул для развития государственности, но также толкала правителей на поиск и экспериментирование всех возможных, иногда агрессивных, методов пополнения казны. В конце концов, было развито два основных способа: налоги и заем. Короли занимали у всех, у кого могли, и под любыми возможными условиями.

Природа и уровень экономического развития государства являлись главным ограничителем военно-мобилизационных возможностей своих правителей. Государства с капиталом, сосредоточенным в городах, следовали по «капиталоемкому» пути государственного строительства. Среди таковых были коммерчески развитые Генуя, Швейцария и Голландия. Государства же, у которых не было доступа к капиталу, не могли себе обеспечить таких источников доходов. В больших сельскохозяйственных странах земельная аристократия мобилизовала крестьянское население через воинский призыв. Такими стали большие «основанные на принуждении» империи: Россия, Польша, Венгрия, Швеция и Пруссия. Самые успешные государства Европы пошли по капиталоемкому пути. Они смогли использовать богатства своих городов и их коммерческой активности и стали самыми развитыми и доминирующими странами Европы после XVII века. Позднее они стали великими нациями-государствами XIX века. Они стали доминирующими политическими организациями Европы именно из-за своего преимущества (финансового и военного) над конкурентами. Эти страны имели «доступ к комбинации из большого сельского населения, капиталистов и коммерциализированной экономики», что давало им военные преимущества. Нация-государство Европы стала моделью для всех остальных государств именно из-за своей мощной комбинации «принуждения и капитала»[144 - Tilly, 1990, процитировано у Pollack, 2009.].

Государства, которые могли быстрее занять деньги под залог будущих доходов теперь могли быстрее мобилизовать свои армии и имели лучшие шансы на успешную войну. Доступность кредита зависела от наличия финансистов и торговых капиталистов, а также от репутации правителя, как он выплачивал долги ранее. Система гарантий выплаты долга стала важнейшим фактором и обрела институциональные рамки в виде законов и концепции частной собственности. «Капиталисты стали обслуживать государства когда этого сами желали, как кредиторы и как держатели долгов», – писал Чарльз Тилли, «английские короли не хотели такого могущественного Парламента; они просто были вынуждены уступать своим баронам, а затем аристократии и буржуазии в процессе убеждения их занять денег на войну»[145 - Tilly, 1990. С. 85—6, 64.].

«Капиталисты – кто мог одолжить деньги – всегда существовали даже при отсутствии капитализма… На самом деле, большую часть истории капиталисты выступали как торговцы, предприниматели и финансисты, а не как непосредственные организаторы производства»[146 - Tilly, 1990. С. 17.]. Все исторически успешные страны хорошо иллюстрируют это: и Шумер, и Вавилон, и Греция, и Рим, и Финикия с Карфагеном, и Византия, не говоря уже о Венеции и Голландии.

На фоне политических и военных событий XVIII века в Европе росло влияние международных финансов, которое сопровождало и расширяющуюся международную торговлю, и более дорогостоящие войны между конкурирующими державами. В центре финансового развития было возникновение симбиоза двух финансовых центров Европы после 1720 года: Амстердама и Лондона. Торговые банкиры других коммерческих городов Европы также были важными участниками, особенно вдоль исторической Лотарингской оси, протянувшейся от Нижних стран до Средиземноморских портов Италии, в то время как новые центры финансов стали возникать на другом конце Атлантики[147 - Neal, 2015. С. 100.].

Знаменитая германская семья банкиров Фуггеров стала одним из крупнейших кредиторов европейских королей. Фуггеры занимали в крупных объемах в Антверпене и финансировали испанские войны, обанкротившие испанскую корону несколько раз. Под залог своих кредитов Фуггеры контрактовали будущее испанское серебро из Америки[148 - Tilly, 1990. С. 86—7.].