Либерализм – Госкапитализм – Социализм. Для тех, кто хочет лучше понять экономику

Концепция Гамильтона о централизованном банке была принята в 1791 году, и новый банк, организованный по модели Банка Англии, получил лицензию на 20 лет, работая под управлением федерального правительства и частных лиц. Кроме государственных финансов, Гамильтон думал создать также и коммерческий банк для обеспечения капиталом новых предприятий и развития национальной экономики. То есть, хотя Первый банк США и напоминал сегодняшние центральные банки, он также и отличался существенно, предлагая коммерческие кредиты, чего современные центральные банки не делают.

Однако учреждение банка не прошло гладко. Многие считали, что создание такого центрального банка выходит за рамки правомочий, дарованных правительству Конституцией Соединенных Штатов. Многие конгрессмены опасались, что банк будет обладать монополией на эмиссию денег и предпочитать интересы промышленного Севера, а не аграрного Юга. В 1811 году эти оппоненты отказались продлевать устав Первого банка США.

Однако вскоре, финансовые проблемы государства и инфляция в результате Войны 1812 года снова привели к необходимости создания национального банка, так как растущий федеральный долг не оставлял иных удобных решений. Устав Второго банка Соединенных Штатов был смоделирован по образцу первого, однако теперь он функционировал больше как банк-регулятор, храня в резерве банкноты других коммерческих банков и не позволяя им выпускать слишком много банкнот. Роль Второго банка в экономике возросла, так как теперь он также стал выдавать займы банкам штатов.

Тем не менее, как и Томас Джефферсон, 7-й президент США Эндрю Джексон начал противостоять идее центрального банка, утверждая, что институт с такой большой властью может быть подвержен коррупции, попав под контроль могущественных элит, и станет неуправляемым для государства. И Джексон не был абсолютно неправ:

Банк начал выдавать займы тем законодателям, которые поддерживали его. Сенатор Дэниел Вебстер писал президенту Банка жалобу: «мой счет не был обновлен как обычно» и угрожал, более не защищать интересы Банка пока ему не вышлют денег[182 - Inskeep, 2015.].

Еще одной проблемой для Джексона было опасение, что все еще слабая американская банковская система может попасть под контроль уже сильных европейских банков, которые будут манипулировать американскими экономическими интересами и, в конце концов, угрожать американскому суверенитету.

Среди коммерческих банков Ротшильды инвестировали в акции и облигации Банка Луизианы, Коммерческого Банка Олбани, Торгового Банка Балтимора и Союзного Банка Флориды. Кроме того, Баринги инвестировали в Нью-Йоркский Банк коммерции. В общем, британцы приобрели доли в капитале, по крайней мере, 10 банков, расположенных в 5 штатах, включая 27-процентную долю Банка Жирар в Филадельфии. Голландские капиталисты инвестировали в 5 других банков Нью-Йорка, Луизианы и Флориды. Отчет штата Луизиана 1837 года сообщал, что иностранцы инвестировали в 12 из 16 банков штата и контролировали 52% банковского капитала штата[183 - Davis, L. и Cull, R. International Capital Markets and American Economic Growth, 1820—1914. New York: Cambridge University Press, 1994. С. 21.].

Став президентом, Эндрю Джексон все-таки смог закрыть Второй банк США, не продлив его лицензию в 1836 году. Тем не менее, желание Александра Гамильтона сделать Соединенные Штаты Америки такой же сильной державой как Великобритания на основе сильной финансовой системы, в конце концов, было реализовано спустя век. Гамильтон даже понимал опасения Джефферсона и Джексона, однако, видел во власти таких элит полезную необходимость.

Историк Артур Шлезингер видел в Гамильтоне «прислужника богатеев»[184 - Inskeep, 2015.]. Сравнивая его и Джона Куинси Адамса, 6-го президента США, он писал:

Оба, Адамс и Гамильтон, были, конечно же, Федералистами. И оба принимали взгляды Хьюма о человеческой природе, выраженные в цитате, которую любил приводить Гамильтон: «При оценке любой системы государства… каждый человек должен рассматриваться как плут; которым двигает только лишь его частный интерес. По этому интересу мы должны управлять им, и посредством этого интереса должны заставить его сотрудничать во имя общественного блага, несмотря на его ненасытную скупость и амбиции»… Гамильтон был готов довериться «богатым и родовитым»… Он верил, что «никакой план не может быть успешным, если не объединит интересы богатых и интересы государства». Адамс, с другой стороны, имел небольшой выбор между алчными богатеями и голодной беднотой. Он писал… «равные законы никогда не стоит ожидать: они будут писаны большинством для ограбления нескольких богатых, или влиятельными для обирания большинства бедных». Адамс, таким образом, считал, что общественная конституция должна принять во внимание деление, порожденное неравным распределением имущества и обеспечить безопасность обоих классов, предоставив каждому палату в законодательстве.

Философия Адамса могла, вероятно, создать социальную ответственность, но экономическую стагнацию; философия Гамильтона же создать социальную безответственность, но экономический прогресс[185 - Schlesinger младший, A. The War Between Adams and Hamilton. / «New Republic», 1 января, 1962.].

Гамильтон искренне верил, что, как и в Британии, для сильных Соединенных Штатов необходимо, чтобы богатство было сконцентрировано в руках небольшой элиты. Он считал, что подавляющее большинство народа слишком невежественно и неспособно играть значительной роли в государственном процессе. Народ, он считал, «беспорядочен и неспособен понимать, что правильно»[186 - Riffle, R. The Miracle of Independence. Xulon Press, 2009. С. 245—6.].

Второй инициативой Гамильтона в его «Американской системе» были правительственные инвестиции в инфраструктуру, что также было прогрессивно. Например, проект строительства Канала Эри (Erie Canal), который строился в 1817—1825 годах, стал одним из успешных ранних инфраструктурных проектов США. Финансирование строительства было реализовано через выпуск 20-летних облигаций в 1817 году штатом Нью-Йорк на 200000 долларов под 6% годовых. Однако, уже в 1821 году пошли доходы от сборов с завершенных секций канала и к 1825 году сборы существенно превзошли процентные платежи по долгу[187 - Neal, 2015. С. 178—9.]. Проект Канала Эри в свое время абсолютно подтвердил превосходство развития финансовизации американского государственного строительства.

«Американская система» Гамильтона впоследствии сильно повлияла на немецкого экономиста Фридриха Листа, который, приняв во внимание основные принципы Гамильтона, сформулировал свою концепцию «Национальной системы» для растущей тогда Германии, послужившей также для организации немецкого Таможенного союза «Zollverein» – торгово-экономического объединения германских земель, защищенного снаружи. История показала ему, что промышленное развитие является ключом к «производственному капиталу, богатству и национальной мощи», а протекция является ключом к промышленному развитию. Лист писал: «Менее развитые страны должны сначала развиться искусственными методами до такого уровня, до какого английская нация была искусственно поднята»[188 - Процитировано у White, L. The Clash of Economic Ideas: The Great Policy Debates and Experiments of the Last Hundred Years. New York: Cambridge University Press, 2012. С. 375—76.].

Однако, несмотря на то, что Гамильтон предложил почти готовую экономическую стратегию для США, его видение не получило широкой поддержки в Конгрессе, где доминировали южные плантаторы, не заинтересованные в развитии американской промышленности. Как было описано выше, промышленная революция в Британии и возросший спрос на хлопок сделали его экспорт очень прибыльным, и южанам было невыгодно что-либо менять в этой ситуации. Им также было удобно импортировать качественную производственную продукцию из Европы по низким ценам, а это не могло стимулировать внутреннее американское производство. Даже Томас Джефферсон активно поддерживал такую экономическую линию, сам будучи плантатором, так как для него идеальное общество основывалось на сельскохозяйственной экономике с самоуправляемыми фермерами[189 - Chang, 2007. С. 51.].

Южные аграрные штаты, предпочитающие свободную либеральную торговлю, постоянно пытались снизить тарифы, в то время как Северные индустриальные штаты, стремившиеся развивать промышленность, пытались держать их высокими для протекции своих «молодых отраслей» («infant industries») – именно этот принципиальный конфликт и стал основной причиной американской Гражданской Войны 1861—65 годов. Избравшись на пост президента, Линкольн, принципиальный сторонник индустриализации страны, смог поднять промышленные тарифы до их самого высокого уровня, которые держались так еще долго после войны. Тарифы на производственный импорт оставались на уровне 40—50% до Первой Мировой войны, и были самыми высокими среди всех стран в мире[190 - Там же. С. 52—54.].

Однако, такая экономическая причина казалась не совсем удобной для самой кровопролитной войны, где погибло больше всего простых американцев, и была сложноватой для понимания обычных граждан, поэтому населению больше запомнился «аболиционизм», т.е. движение за отмену рабства. Экономика южан сильно зависела от эксплуатации рабов, которые приносили огромные прибыли плантаторам на полях хлопка и сахарного тростника. Поэтому северянам было выгодно поддерживать движение аболиционистов для подрыва экономики южан – права чернокожих, на самом деле, мало кого интересовали, так как реальную свободу и права чернокожее население получило только спустя целое столетие, и больше ассоциировалось с движением Мартина Лютера Кинга в 1960-х годах.

Опиумное дело Британии

Как уже неоднократно описывалось выше, азиатские товары, в частности специи, всегда очень ценились в Европе. И после голландцев эстафета морской торговли с Азией перешла к британской морской державе. Британская Ост-Индская компания получила монопольное право от своей Короны на торговлю от мыса Доброй Надежды на юге Африки и до Магелланова пролива Южной Америки, т.е. на всю территорию Индийского и Тихого океанов.

Несмотря на популярность и других товаров и специй, к концу XVIII века основное внимание Британской Ост-Индской компании было приковано к чаю из Китая, который настолько стал популярным и модным напитком в Англии, что Парламент даже издавал законы, предопределяющие компании держать определенное количество чая в Лондоне как запасной резерв. К 1820 году китайский чай стал формировать одну десятую государственных доходов Англии и почти всю прибыль Ост-Индской компании[191 - Greenberg, M. British Trade and the Opening of China 1800—42. Cambridge University Press, 1969.].

Однако, в то время, как английский спрос на китайский чай все возрастал в конце XVIII века, китайцам все еще не было интересно ничего из европейского.

Когда в 1793 году лорд Макартни был отправлен послом в Китай с образцами британских фабричных изделий и представил их императору Чиен Лунгу, то получил такой ответ: «иноземные дорогие товары меня не интересуют. Как вы посол можете видеть сами, мы обладаем всем. Я не вижу ценности иноземным товарам и изобретениям, и не вижу использования изделиям вашей страны». Это заявление… отражало основную самодостаточность китайской аграрной экономики, огромную внутреннюю торговлю и уровень развития городского ремесленничества… Сэр Роберт Харт столетие спустя писал: «у китайцев лучшая в мире еда, рис; лучший напиток, чай; и лучшая одежда из хлопка, шелка и мехов. Обладая всеми этими базовыми товарами и их бесчисленными дополнениями, они не нуждаются в покупке чего-либо и где-либо еще даже на пенни». Отсутствие эффективного спроса со стороны Китая повлекло за собой фундаментальную проблему в Старой Китайской Торговле, ее односторонний баланс[192 - Там же. С. 5.].

К началу XIX века Китай демонстрировал сравнительно высокую экономическую стабильность и был самодостаточным по многим направлениям.

Процветание торгового класса взросло от по-настоящему массивной межрегиональной торговли, эквивалентной в категории на душу населения с Европой XIX века, а в абсолютных величинах намного большей. Экономика была очень монетизированной, и крестьянство, хотя и было под принуждением, тем не менее, не было прикреплено к феодальным структурам, в отличие от крестьян Пруссии до начала XIX века или России до отмены крепостного права в 1861 году[193 - Inkster, I. Technology and Industrialisation: Historical Case Studies and International Perspectives. Ashgate Publishing,1998. С. 410.].

Так, не имея другой альтернативы, Ост-Индская компания была вынуждена оплачивать свою торговлю большим объемом драгоценного металла и монет. «В течение пятидесяти сезонов в 1710—59 годах, экспорт из Англии на Восток составил 26 833 614 фунтов стерлингов сокровищами и только 9 248 306 фунтов товарами», писал историк Морзе в своих хрониках[194 - Morse, H. Chronicles of the East India Company Trading to China, 1635—1834. Процитировано у Greenberg, 1969.].

Однако это было время меркантилистов, и рост торгового дефицита считался большим злом, разрушающим национальное богатство. В результате активного поиска всевозможных решений таковое было найдено в Индии. Британцы обнаружили, что, не имея интереса к европейским товарам, китайцы, тем не менее, готовы были покупать индийские хлопок и опиум. После 1804 года компания уже почти не отправляла серебро из Европы в Китай. Напротив, рост индийского импорта в китайский Кантон вскоре изменил поток денег в обратную сторону[195 - Greenberg, 1969.]. В свою очередь, Индия должна была потреблять увеличивающийся британский текстиль. Это была великолепная схема: треугольная торговля между Англией, Индией и Китаем, где Индия должна была потреблять английские промышленные изделия, Китай должен был потреблять индийский опиум, и англичане вывозить китайский чай. И главное – прибыли от всей этой торговли шли к британцам.

Единственной проблемой было то, что у Индии было собственное развитое текстильное производство, особенно в Бенгалии, которая была главным регионом-экспортером текстиля[196 - Pomeranz и Topik, 2006. С. 215.]. Однако, вскоре англичане не только запретили импорт текстильной продукции из Индии в Британию, но и в целях устранения конкуренции наложили тяжелые ограничения и высокие сборы на индийскую текстильную отрасль в 1797—1825 годах[197 - Inkster, 1998. С. 411.].

Все эти события совпали с развитием английской промышленной революции как раз, когда это было остро необходимо для роста фабричной производственной системы, так как излишек производства требовал быстрой реализации. И создание мирового рынка для своего развивающегося производства стало важнейшей геополитической стратегией Великобритании в начале XIX века. Поддерживаемые военно-морским флотом, английские торговцы-экспортеры стали играть важную роль в реализации вовне излишков производства, позволяя своим новым фабрикам и машинам увеличивать производственные обороты и создавать настоящий индустриальный экономический бум в Великобритании.

Если, в 1800 году на Британию приходилось около 4% мирового мануфактурного производства, что делало ее четвертой в рейтинге крупнейших производственных стран после Китая, Индии и России, то к 1860 году она стала лидером по объемам производства, занимая около 20% мирового объема[198 - Bairoch, P. International Industrialization Levels, 1750 to 1980. Процитировано у Marsh, P. The New Industrial Revolution. Yale University Press, 2012. С. 5.]. Британское производство на душу населения выросло в 8 раз между 1750 и 1860 годами, что было в 4 раза выше уровня Франции и Германии. Соотношение же рабочей силы, занятой на британском производстве, выросло с 22% до 43% между 1700 и 1890 годами, в то время, как занятых в сельском хозяйстве стало меньше, с 56% до 16%[199 - Данные Ангуса Мэдисона, процитировано у Marsh, 2012. С. 5.]. Таким образом, обратной стороной британской промышленной революции стало расширение рынков сбыта, без чего эффект такой революции, вероятно, не был бы столь значимым, если бы Индия и другие страны не абсорбировали бы вынужденно такое количество новых изделий.

Между тем, британская опиумная торговля процветала. К 1839 году импорт опиума в Китай составил более 2550 тонн в год[200 - Отчет Управления ООН по наркотикам и преступности, 2008. С. 174—5.].

В целях предотвращения потенциальной конкуренции со стороны Турции и Персии, поддерживаемых США для проникновения на китайский рынок, Британская Ост-Индская компания сильно увеличила производство опиума в Индии. Площадь выращивания опиума в Бенгалии (восточной Индии), например, увеличилось с 36 400 гектаров в 1830 году до 71 200 гектаров к 1840 году и до 200 000 гектаров к 1900 году. В результате, цены на опиум существенно упали. Выраженные в испанских серебряных долларах цены за коробку опиума из Патны (Бихар) упала с 2500 долларов в 1822 году до 585 долларов в 1838 году. Это позволило еще большему числу китайцев пристраститься к опиуму, что привело к еще большим объемам потребления.

Опиумная торговля стала настолько важной, что обычные корабли уже стали неактуальными. В 1830 году появились специально построенные «опиумные клипперы», которые были тяжело вооружены для защиты ценного груза от пиратов и китайских властей, и быстрее обычных кораблей, что ускорило доставку на две трети. Вместо одного плавания из Индии в Китай и обратно за год, опиумные клипперы могли совершать три плавания, перевозя большие объемы опиума из Патны и Малвы в Китай[201 - Там же. С. 174—5.].

В 1834 году монополия Ост-Индской компании в азиатской торговле закончилась, так как лоббисты «свободной либеральной торговли» в Парламенте победили, и на прибыльный опиумный рынок хлынуло большое количество новых частных торговых компаний, которые стали открывать свои представительства на юге Китая и инвестировать капитал в расширение своих торгово-финансовых операций в Азии.

Экономическое завоевание Китая европейскими захватчиками происходило в три этапа. На первом, торговый баланс и поток серебра повернулся в пользу иностранцев в 1826 году. На втором этапе, британские производители начали приходить в Китай так, что страна известная своей текстильной продукцией к 1870 году потребляла Ланкаширские хлопковые изделия, занимавшие около трети ее всего импорта. И на третьем, приток иностранных производителей привел с собой иностранный капитал, вместе с железными дорогами, хлопковой переработкой и другими предприятиями, требующими аккумулирование капитала, чего в Китае не было[202 - Greenberg, 1969. С. ix.].

Развивая свой бизнес вдали от Лондона, такие новые торговые дома, одним из которых была знаменитая компания Jardine Matheson в Гонконге, становились глобализированными и космополитичными. Для них все меньшее значение имела своя родная страна, и новым пристанищем становилось место, где удобно капиталу и бизнесу. Создавалась новая концепция деятельности транснациональных торговых корпораций.

Опиумная же торговля в результате породила две Опиумные войны между Британией и Китаем, первая из которых в 1839—42 годах повлекла за собой потерю Китаем Гонконга и открытия пяти дополнительных портов для дальнейшей британской торговли. Нанкинский договор по результатам войны также даровал неприкосновенность и экстерриториальность британским торговцам на этих территориях, что стало огромным унижением когда-то великой Китайской империи, отказавшейся в свое время развиваться вовне, торгуя с «варварами». И это унижение стало критическим аргументом для японских лидеров при Революции Мэйдзи 1868 года, которые твердо решили ускоренно модернизировать свою военную силу и экономику, чтобы не допустить повторения китайского сценария у себя.

Глава 4. Расцвет и кризис капитализма в XIX веке

Известный историк бизнеса Альфред Чандлер писал, что между 1830 и 1885 годами быстрое падение себестоимости транспортных и коммуникационных операций в сочетании с относительно низкими тарифами (за исключением США) существенно увеличило объемы международной торговли и породило глобальное уравнение заработных плат, цен на землю, арендных цен и процентных ставок[203 - Chandler, A., Amatori, F. и Hikino, T. Big Business and the Wealth of Nations. Cambridge University Press, 1997.]. На этом фоне бурного глобального экономического развития, конечно же, особо выделялась Великобритания, которая смогла заметно опередить в своем развитии все остальные государства благодаря промышленной революции и явному военно-морскому превосходству.

К середине XIX века стало очевидно, что британская промышленная техника существенно опережает весь мир. Частные бизнесмены и представители правительств с Континента приезжали с турами смотреть… И само собой разумеется, что в 1851 году большая Выставка в Хрустальном Дворце (Crystal Palace Exposition) ознаменовала собой апогей Великобритании, как «мастерской всего мира»[204 - Landes, 2003. С. 124—5.].

Только четверть британской мужской рабочей силы была занята в сельском хозяйстве, в то время как, например, в Бельгии, которая считалась самой индустриализованной страной на континенте, эта цифра составляла 50%, а Германии потребовалось еще 25 лет до достижения такого уровня[205 - Landes, 2003. С. 187.]. Французская хлопковая промышленность далеко отставала от британской: фабрики были меньше, машины старее, а труд менее продуктивен. Структурно и технологически немецкая промышленность была близка к французской.

Чандлер пишет, что французские промышленные предприятия развивались медленнее из-за двух факторов: слабости рынков капиталов и особенностей управленческого образования. Финансовые рынки страны не могли мобилизовать большой капитал для реорганизации промышленности и создания крупных предприятий путем слияний и поглощений. И второе, французские школы обучали своих студентов общим знаниям, без особого внимания к бизнесу и экономике. И такие студенты, когда становились менеджерами промышленных предприятий, не имели достаточного понимания, как управлять капиталоемкими отраслями[206 - Chandler и др., 1997.].

Большинство инженерно-производственных предприятий: Schneider, Gouin или Calla во Франции; Cockerill в Бельгии; Harkort, Borsig, Egells в Германии, были готовы браться за что угодно: от локомотивов и морских двигателей до дистиллирующих аппаратов и токарных станков. Некоторые даже экспериментировали с текстильным оборудованием, хотя скоро было признано, что такими продуктами должны заниматься специалисты[207 - Landes, 2003. С. 183.].

Типичное предприятие было маленьким и семейным. Французы и немцы часто пытались копировать британские машины, а когда это было сложно, то покупали, выписывая также и британских специалистов. Однако их сильная решимость догнать была определяющей, и 1850—1873 годы стали временем беспрецедентного роста. Факторами развития послужили: (1) улучшения транспорта, (2) новые источники энергии и сырья, (3) существенное увеличение денежного предложения, и самое немаловажное (4) созидательная предпринимательская реакция на эту комбинацию новых возможностей[208 - Там же. С. 191.].

На протяжении всей истории увеличение объемов торговли всегда были выгодно одним и вредно другим. Падение стоимости транспорта позволило фермерам из США, Канады, Аргентины, Австралии, Новой Зеландии и Украины похоронить Европу под грудами зерна и мяса. С другой стороны, американские судостроители, которые полагались на дешевую домашнюю древесину, проиграли британским паровым и стальным технологиям[209 - Bernstein, 2008. С. 334.].

Британия, которая к 1850 году уже имела солидный опыт Банка Англии, развитую фондовую биржу и финансовый рынок Лондонского Сити, существенно выиграла от стремления Западной Европы и США индустриализировать свои экономики, предоставляя им свои технологии, специалистов и, главное – капитал, чья прибыльность за рубежом становилась выше. Однако во второй половине XIX века Франция и Германия стали быстро догонять Великобританию, развивая собственные финансово-производственные институты.

Легендарный французский банк Credit Mobilier, созданный в 1852 году, сыграл важную роль в истории финансовых институтов, впервые инвестируя в долгосрочные инфраструктурные проекты, и став моделью для многих других европейских индустриальных банков.

Отличие между Credit Mobilier и английскими банками было абсолютным. Английские банки играли небольшую роль в развитии индустриального кредитного рынка. Они предоставляли краткосрочные торговые кредиты, дисконтированные векселя и трансфер международных платежей. Железные дороги, каналы и другая инфраструктура в Британии использовали рынки акций и облигаций для долгосрочного финансирования, а не банки[210 - Hudson, 2012. С. 116.].

Напротив Credit Mobilier сыграл основную роль в финансировании железных дорог и других инфраструктурных проектов, мобилизуя сбережения многочисленных французских инвесторов на долгосрочной основе. Позднее эта модель была взята на вооружение большими немецкими банками, сыгравшими главную роль в индустриализации новой Германии.

Credit Mobilier, основанный братьями-мигрантами Перейр из Португалии, стал основным инвестором Восточной, Западной и Большой Центральной железнодорожных сетей Франции, в то время как французские Ротшильды – главные конкуренты братьев Перейр, заняли самые прибыльные направления железных дорог к угольным и железным рудникам севера Франции, а также к средиземноморскому порту Марсель. Благодаря своим связям на самом верху в Британии, Франции, Германии, Италии и других странах, Ротшильды смогли получить доступ к самым крупным инвестиционным проектам и стали очень влиятельными финансистами Европы XIX века.

Однажды парижский Ротшильд сказал Даффу Грину: «Ты можешь сообщить своему правительству, что видел человека, который стоит во главе финансов всей Европы, и что он сказал тебе, что они не смогут занять доллар, ни одного доллара»[211 - Jenks, L. The Migration of British Capital to 1875, 1927. С. 106. Процитировано у Lance, D. и Cull, R. International Capital Markets and American Economic Growth, 1820—1914. 1994. С. 92.].