И она укусила его за губу.
Ладеев отпрянул, а она устремилась взглядом туда, где стоял Лёня, – и никого не увидела!
Теперь Лена знала: она один на один с одуревшим Ладеевым.
И вдруг простая вещь пришла ей в голову.
Она свободно вздохнула и рассмеялась:
– Андрей Сергеевич! На мне столько всего надето, что у вас ничего не получится!
А Ладеев и так уже отступил.
Вся его фигура с рукой, поднятой к укушенной губе, выражала растерянность.
– Прости, Лена, прости! – твердил он и пятился.
И такое горькое раскаяние звучало в голосе Ладеева, что не оставалось никаких сомнений в его искренности!
Всё-таки в человеке иногда взметается то тёмное, слепое, первородное, что у него от зверя, и тогда опрокидываются разом все табу!
Беда, если человек не может обуздать этот вихрь!
Ну а если сумел, опомнился?
Перед Леной не стояло выбора: судить Ладеева по закону или по совести. Она судила по совести – и простила. Да и как иначе, если её и саму подмучивало чувство вины, пусть и невольной.
Она простила его совсем, то есть так, чтобы никогда не вспоминать о случившемся – ни ему, ни ей.
Об этом она и сказала Ладееву на следующий день, когда после завтрака все шли «грузиться» в совхозные автобусы, а он стоял в сторонке, уткнувшись в какую-то тетрадь.
Готовый провалиться сквозь землю, Ладеев так и не смог посмотреть ей в глаза.
Но ответил твёрдо:
– Если бы сейчас мы были одни, я встал бы перед тобой на колени…
Однако переживания, связанные с поступком Ладеева, меркли, когда подступал мучительный вопрос: так был вчера Лёня на аллее или не был?
Если был… У Лены холодело сердце: неужели Леонид решил уступить её Ладееву?! Ведь он знал, как она нравится его учителю-наставнику (они как-то шутили с ним по этому поводу). Нет, в это невозможно поверить!
Сам Леонид объяснил, почему не встретил Лену, очень просто: в качестве бригадира грузчиков он проводил небольшое производственное совещание и не рассчитал времени.
В общем-то, это подтверждалось: Лёню она застала у столовой, где обычно и проходили собрания, он стоял в окружении ребят-грузчиков и собирался идти её встречать.
– Ты уже? – взглянул он на часы. – Я думал, у меня ещё есть время. Прозаседались, как всегда.
Настораживало только то, что Лёня был подчёркнуто спокоен и то и дело вытирал ладонью лоб, словно бы на нём проступала испарина. И ещё он не спросил об очевидном. А весь её внешний вид кричал, что что-то случилось! Зайдя в туалет и взглянув в зеркало, она не сразу узнала в отражении своё заострившееся, серое, с горящими глазами лицо…
Впрочем, решила она в конце концов, это, скорее всего, её выдумки, нервы и блажь. Девицы – народ впечатлительный, чего им только не примерещится! Это Лена хорошо знала по своим подружкам. Можно подумать, она из другого теста!
Словом, уговорила она себя забыть тот случай и вместе с ним утопить все свои сомнения в самом глубоком колодце памяти.
Думала навсегда, а вот – поди ж ты…
Арсению о том происшествии знать незачем, да и никто не должен знать!
Тем более что к «исходу» оно не имеет никакого отношения.
«Исход»
Солнце с ленцой смотрело сквозь небесную белёсую дымку и мягко приглашало к покою. Внемля светилу, сонно дышала вскопанным полем земля, и на краю равнины притаилась в багряном осиннике осень, и даже воздух, удерживая тишину, стоял недвижим.
И только люди всё копошились, ползали, глухо позвякивая ручками вёдер.
Леонид приоткрыл глаз. Он лежал на груде пустых мешков, под головой – чья-то спина, правая нога затекла, придавленная частью тела другого брата-грузчика.
Так, лёжа вповалку, в полудрёме, ждали они, когда приедут на поле машины. Тогда они встанут и пойдут грузить мешки с собранной картошкой. Каждый мешок – сорок-сорок пять килограммов; бывало, попадались и «крокодилы», весившие все шестьдесят, – их забрасывали в кузов вдвоём. Иногда грузовики следовали один за другим, но роптать ребятам не полагалось – язык на плечо, а вкалывай до последней машины! Потом наскоро устраивали лежбище и валились с ног. Сначала лежали обессиленно, бездумно… Затем возникали эти переходы: от пустоты к благодатной тишине в душе, будто внутри вот так же с ленцой взглядывало неяркое солнце; потом через умиротворение начинала просачиваться какая-то маленькая радость – она освежала, бодрила, и вдруг у души вырастали крылья!
Всё-таки был кайф в работе грузчика! И это помимо того, что считалась она уважаемой (из-за тяжёлых нагрузок далеко не каждый шёл в грузчики), а сами грузчики держались наособицу от «земляных человечков».
«Сегодня четверг, – подумал Неретин, – завтра ещё денёк – и прощай картошка! В субботу по домам!»
Да и в самом деле было пора: золотая осень заканчивалась. Дни – один к одному ясные, в паутинках – уже дважды умывались дождями, надвигались слякоть, зябкий свет померкшего неба и прочая бесприютность, при мысли о которой невольно передёргиваешь плечами.
– Бригадир! – позвал Лёню женский голос.
Он повернул голову.
Перед ним стояла совхозная начальница, тоже что-то вроде бригадира, ежедневно определявшая, в каком количестве и где студентам работать (помимо картофеля они собирали морковь и свёклу).
Звали её Любовь Тарасовна, и была она в очевидном расцвете бабьей силы. Миниатюрные фигуристые студенточки по-своему, конечно, хороши, но тут было торжество обильного женского тела, своего рода триумф плодородия природы.
В иное время однокашникам показалась бы подобная роскошь чрезмерной. Такой красоте тесно в городских условиях, но как же влечёт она на сельских просторах!
Неретин повёл взглядом: все грузчики с псиной умильностью смотрели в сторону Любови Тарасовны.
– Бригадир, есть работёнка!
Её красный пухлый рот вздрогнул, и легко и грациозно взлетела белозубая улыбка.
– Что надо делать? – Неретин окинул взглядом работодательницу, скульптурную грудь которой пыталась стискивать короткая курточка, а чёрное трико, заправленное в сапожки, плотно охватывало на манер лосин ядрёные бёдра и стройные, крепкие ноги.
– Работа аккордная. Нужно на дебаркадере пару-тройку машин разгрузить.
– Сгрузить на баржу? (Однажды они это уже делали, и им заплатили живыми деньгами.)
– Ну да, вы же знаете. Оплата по окончании, на руки.