Солнце светит одинаково

Не совсем протрезвевший, мучимый к тому же свежей виной в измене, Гена решил безоговорочно поддержать Зою и вообще бунт как таковой.

Он даже за вещами решил не возвращаться. И даже громогласно произнёс, выдвигаясь во главу колонны:

– Совсем они там в Москве охренели!

После картошки

(глава из повести Сомова)

Удивительно, но эта история закончилась… ничем.

Единственным человеком, подвергшимся наказанию, стал Гена Завьялов. Остальных участников бунта пожурили, но от репрессий отказались, поняв, что решение оставить курс на картошке было опрометчивым. И то правда: не стоило идти на поводу у руководства подшефного совхоза. Но, с другой стороны, бунт есть бунт! Да ещё в условиях социалистического реализма! Однозначно следовало хоть кого-нибудь наказать!

В том, что выбор пал на Гену, была своя логика. Он – единственный из дружного, сознательного коллектива грузчиков дезертировал с поля битвы за урожай. И все видели, как шёл он к автобусной остановке в первых рядах студентов, покидающих лагерь.

На комсомольском собрании, организованном вскоре после возобновления занятий, был инициирован вопрос об исключении Геннадия Завьялова из ВЛКСМ.

Всех, а не только Гену, шокировало это предложение Альбины Волощак, явившейся на собрание в качестве представителя комсомольского бюро факультета.

Студенческий люд относился к Альбине с настороженностью (всего-то третьекурсница, а уже назначена в «вожаки» – ох, неспроста!), потому ждал от неё любой гадости, но чтобы такое! Было же понятно, что за исключением из комсомола последует и исключение из института! А это уже воспринималось как покушение на святое! Впрочем, Альбина всегда была выше того, чтобы заигрывать со студенческой массой (потому-то и ценили её старшие товарищи).

– Хотелось бы узнать, что думает по поводу исключения Завьялова комсомолец Неретин, – прервала она угрюмое молчание, в которое погрузилось собрание. – Вот вы, бригада грузчиков, проявили же выдержку, не поддались эмоциям! Вы – прямо скажу – молодцы! А ваш товарищ – комсомолец Завьялов – тоже скажу прямо – предал вас!

Леонид, поднявшись со своего места, слушал Альбину и думал: вот взять и сказать ей, что не дрыхни мы беспробудным сном после самогона, ушли бы к чёртовой матери вместе со всеми! И чего ты тут разоряешься?! Сама-то хоть раз на картошку ездила?!

Альбина требовательно смотрела на него большими голубыми глазами, и всё её личико, отринув природную миловидность, было откровенно стервозным.

Неретин, однако, понимал, что рубить правду – себе дороже. Да и не только себе.

– Мы, конечно, осуждаем поступок нашего товарища, – верноподданнически объявил Леонид. – Завьялов оступился, но, я уверен, он сможет вернуться в наши ряды, и мы проявим неоправданную жестокость, если не протянем в этот тяжёлый для него час руку помощи. Считаю предложение об исключении чрезмерным. Предлагаю объявить комсомольцу Завьялову строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Он сел, оглядел присутствующих. Какой дикий фарс! Судим за то, в чём виновны сами! И при этом старательно принимаем безгрешный вид! Рехнуться можно!

Похожие мысли, несомненно, витали в головах и у остальных.

Чувствуя, что не просто горит, а испепеляется от стыда, встала Маша Дорохова.

– Это нечестно! – тихо, с сердцем произнесла она.

– Что-что? – упёрлась в неё холодным взглядом Альбина Волощак, и Маша опустила глаза.

Какой из неё боец? Она была вся такая мягкая, домашняя, будто бы застрявшая в детстве, – когда бархатное платьице, бабушка с пирожками, любимый плюшевый мишка…

– Это нечестно! – вдруг повторила Маша; она явно собралась и знала, что говорила (вот вам и домашняя девочка!). – Нечестно бросать товарищей в беде! Мы не должны исключать Гену… то есть Завьялова из комсомола! Поддерживаю предложение Неретина. Я за выговор!

– Тогда уж за строгий выговор с занесением, – поправила её Альбина и зло улыбнулась. – Кто-то ещё желает обложить Завьялова ватой?

– Желает! – подняла руку Зоя Терёхина.

Косинка в её горящих глазах была одновременно и грозной, и очаровательной. Неизвестно почему, но, видимо, только сейчас в ней пробудились те неистовые силы, что даются женщине для защиты ребёнка и возлюбленного.

– Ты сама-то хоть раз на картошку ездила?! – отчаянно атаковала она Альбину. – Ты чего сюда припёрлась нам указывать?! Колбасов (это групкомсорг), а ты что сопли жуёшь?! Веди собрание! Этой Волощак никто слова не давал!

Неприятель по имени Альбина был яростно смят. Нет, Волощак, конечно, пыталась сопротивляться, но преодолеть натиска так и не смогла, в результате чего молча просидела до конца собрания с пунцовым лицом, взывая к образу ядра, готового вот-вот взорваться. Впоследствии старшие товарищи укажут, что ей следовало бы покинуть собрание, ибо своим присутствием она «благословила» решение, противоречащее установке.

Как бы то ни было, ему объявили строгий выговор с занесением, и Гена, всякий раз натыкаясь памятью на Любовь Тарасовну, содрогался от стыда.

Правда, где-то там, в самой глубине этого чувства, неистребимо витал медовый привкус.

25 января

Дорогие читатели! У этого повествования помимо меня ещё два автора – Сомов и Елена Тихоновна. Каждый рисует своего героя, хотя это один и тот же человек – Леонид Неретин. И только я знаю его настоящего.

Видимо, пора приобщиться к этому знанию и вам.

Итак.

…Чудно было поначалу вчерашним десятиклассникам: ты зубришь, а все – в предвкушении Нового года, потом – в радости наступившего праздника… И хорошо ещё, что в расписании зимней сессии первый экзамен стоит не 2 января, как в других группах!

Но так было только поначалу. На втором курсе уже никто ничему не удивлялся. И даже просматривалось нечто занятное в подобном положении дел, поскольку возникала обратная ситуация: страна напрягалась в трудовых буднях, а студент гулял!

25 января, в Татьянин день, который ещё не отмечался как студенческий праздник, а просто был началом каникул, в комнате номер 28 собралась большая компания.

Как эти компании умещались на скудных метрах общежитейских комнат, большая загадка!

Под качающейся пеленой табачного дыма было, как всегда, шумно, весело и, конечно, пьяно, но без непотребств.

Если не считать того, что Гена очень быстро набрался.

Впрочем, непотребства в том никакого не было: он не рвал на себе рубашку, не выл, не дрался, а сидел с полузакрытыми глазами и, покачиваясь, чему-то про себя тихо радовался.

Разумеется, эта картина не могла вызвать ничего, кроме доброй усмешки. Пожалуй, только Зоя Терёхина время от времени поглядывала на Гену с какой-то материнской жалостью. Да ещё Лена – с угрюмым осуждением, невольно следуя модели отношений жены и непутёвого мужа.

Не вытерпев, она резко встала, затем, обойдя стул с улыбающимся Геной, наклонилась к уху Леонида, сидевшего по правую руку от друга:

– Зачем ты ему всё время подливал? Я видела!

– Ты что, Лен? – удивился Неретин. – Я-то тут причём? Он сейчас протрезвеет!

– Да идите вы к чёрту! – отрезала она и направилась к двери.

Леонид и Зоя посмотрели друг на друга.

Через некоторое время Неретин потряс Гену за плечо.

– Пойдём, дружище, прогуляемся!

Вслед за ними из комнаты вышла и Зоя.