Клад монахов. Книга 2. Хозяин Верхотурья

Но, неожиданно, откуда-то изнутри вырвалась наружу волна злости и ненависти: и этой волне было все едино, кто прав, а кто виноват. На кого выплеснется – того она и ударит! К несчастью, на этот раз на пути ненависти Сысоя оказались ни в чем не повинные люди, добрые и сердечные, которых когда-то определили в пустующий дом, пользующийся у всех местных дурной славой.

– Енто ты, подлая тварь, со своей курвой[9 - Курва – сплетница (местное, разговорное)] – дочкой. Родителев моих… Из-за дома! Ну, берехися: я скоро сюды вернуся! И тоды ты пожалеешь…

Сысой не договорил: резко развернувшись, он побежал к концу ограды, где стоял его конь. А через пару минут он уже скакал, хлеща его плетью в конец Ямской…

– Пойдем, Дашутка, в дом.… – дрожащими руками Анфим Захарыч обнял и поцеловал в лоб растерявшуюся дочь, захлопнул на щеколду дверь ворот и неожиданно ясно почувствовал, что в этот дом, разом ставший ему чужим, идти не хочет. Видимо и Дарья испытывала в этот момент нечто подобное, так как приходилось ее толкать руками.

Дарья шла с отцом ни жива, ни мертва: то смятение, которое она испытала от появления Сысоя, странным образом охватило все ее тело, парализовало волю, взбаламутило душу и надломило дух. Если раньше она была уверена в том, что одолеет все невзгоды сама, то сейчас этого уже сказать о себе не могла. Её так напугал этот рыжий незнакомец, рядом с которым Дарья невольно чувствовала себя беспомощной, что ноги не слушались своей хозяйки. Дарья, так и не успокоившись, быстро разделась и легла в кровать.

Сон, однако, не шел. Временами ей казалось, что именно этого человека она всю жизнь ждала и поэтому узнала сразу же, едва коснулась его тела своей грудью. Тем не менее, дух ее противился всякому проявлению этого человека в душе, создавая непереносимую боль в голове и во всем теле, понимая, что имеет дело с чудовищем. Душа же была в смятении…

Поэтому Дарья никак не могла понять, чего же хочет больше – видеть этого человека или, наоборот, не попадаться ему на глаза. А тело? Странное чувство охватило её тело немедленно, лишь коснулась она этого мужчины. Такого чувства не было, даже когда Фрол ласкал ее своими большими руками. Конечно, Дарья давала волю его рукам и поцелуям, но не больше…

А с Сысоем? Еще никогда ни один мужчина не был так ею желаем, и… так ненавистен! Его черные глаза доставали, казалось, до самого дна ее души, где пряталось затаенное желание обладать им. Эти волосатые руки зажигали в ней новый, невиданный ранее пожар, парализуя всякую волю к сопротивлению…

И, синим пламенем, сгорала в этом пожаре ее детская любовь к Фролу, от которой к утру остались только угольки. Рыжий черт теперь безраздельно властвовал ее чувствами и желаниями, несмотря на то, что дух, раз за разом рисовал картины ее гибели… Только к утру, Дарья смогла уснуть.

4.

Середина сентября 1918 года, г. Верхотурье.

Сысой был зол: все его расчеты быстро справиться с засевшими в монастыре белогвардейцами и белочехами не оправдывались. Более того, чувствовалось, что некто очень грамотно руководил и координировал общие усилия не только белых, но и монахов, создав из монастыря хорошо укрепленную крепость.

– Кузьмич, ну ты ж командир отряда… Так придумай чо-нидь! – требовал Сысой от Василия Кузьмича Петрищева, старого екатеринбуржца, большевика и командира отряда.

– Дак, я-то чо? Я – ни чо! – разводил руками Кузьмич. – Я ить кикидемиев ня кончал! И в ентих белогвардейских штучках-дрючках ни чо не понимаю! Вот ежели ба ты мене сказал чо-нидь на токарном станке изладить, то тут совсем друго дело: старик-Кузьмич показал ба ещё некоторым!

– Станке… Станке! – передразнил его Сысой. – Сам ты старый и ржавый как станок! И на хрена, таких как ты, назначать командирами отрядов!?

Ворчание Сысоя можно было понять: ничего нового, кроме примитивной осады монастыря ни он, ни Петрищев, придумать не могли, а между тем Мостовой, его прямой начальник, настойчиво требовал результативных действий. Кроме того, появившееся из-за осады свободное время нужно было куда-то девать. Налив себе и командиру по стакану кумышки[10 - кумышка – самогон (местное, разговорное)], Сысой выпил, не закусывая, лишь слегка крякнув при этом и смачно занюхав рукавом своей кожаной куртки.

Неожиданно к нему пришла развеселая мысль. – А чо, ежели наведатьси к «родственничкам»?

Именно так теперь про себя Сысой называл Васильевых, занявших его родной дом. Невольно представив ладную фигурку Дарьи, он пустил сладострастную слюну, от того, что вспомнил то самое чувство, которое невольно тогда испытал от прикосновения ее пышной груди к своей, задохнулся от переполнившей рот слюны и кашлянул в кулак.

– Слышь, Кузьмич, я тута наведаюся кое-куды… – Сысой отвернулся: сейчас он был не в состоянии скрывать своего желания, охватившего все его существо, и не хотел, чтобы проницательный командир отряда все понял. – Один черт, здеся, кажись, мы застряли надолго…

– Ну, чо ж, давай! Оно, конешно, дело молодое…– однако Кузьмич тут же раскусил конспиратора. – Гуляй, пока молодой!

Знакомая дверь оказалась незапертой и легко открылась. Однако это Сысоя не столько обрадовало, сколько насторожило. Легко наступая на пол, чтобы не скрипеть половицами, рыжий сладострастец вошел в дом. У окна за столом сидела Дарья в одной нательной рубашке и что-то шила. Вскинув голову, она увидела Сысоя, вздрогнула, привстала и растерялась.

– А… Отец… Пошел в сторожку… – сама, не зная почему это говорит, пролепетала девушка, чувствуя, что погибает: опять вернулось то самое ощущение, которое испытала при первом появлении Сысоя. Его черные глазищи впились в нее и, казалось, выпивали глоток за глотком всю ее волю. В какой-то момент ей показалось, что она – серая мышка, а он огромный рыжий кот. И все-таки малюсенькая надежда еще оставалась…

– А он мене без надобностев: я к тобе пришел! – усмехнулся Сысой, выхватывая из просвечивающей ткани большие груди девушки, узкую талию и проглатывая разом набежавшую слюну. Затем повернулся к двери и накинул крючок на дверь. – Так-то нам никто не помешат!

– Не подходи – закричу! – прохрипела хозяйка, видя, как пришелец сделал шаг к ней навстречу. Однако это была её последняя попытка к сопротивлению, ибо душа вошла в смятение сразу же, как только он вошел, и так и не решила, на чью сторону встанет в этой борьбе: на сторону духа или тела. Когда же Сысой подошел к ней и обнял, шитье вывалилось из рук на пол…

– Да хто ж яшшо окромя меня тобе тронеть, дура! – ехидно ухмыляясь, Сысой усмехнулся. – Вот так момент! Отца дома нет, Фролка тожа иде-то по делам шастат, и духом не ведат, чо с евоной бабой щаз будеть!

Он не отрывал глаз от этих синих очей, малиновых с невинным налетом уст, притягивающих к себе как магнит, и осторожно нежно коснулся их своими жадными губами.

Дарья совершенно не понимала, что происходит с ней: словно кто-то невидимый накинул на неё пелену, дух перестал сопротивляться, а душа, не видя более своего тела и не ощущая его, не могла определиться, на чью сторону встать. Зато тело, разом почувствовав того, о ком всю жизнь мечтало, невольно устремилось ему навстречу и огню, в котором видело свою гибель и спасение…

Но это был обман! И только дух по-прежнему взывал. – Куда ты, дурочка! Сгоришь в этом бесовском пламени…

Но все было бесполезно: Дарья перестала ощущать себя единым целым и духа больше уже не слышала.

– Я ж… За Фролку… Замуж хочу… – одними губами еле произнесла она, чувствуя, что ноги и руки уже не подчиняются ей, делая шаг навстречу своей гибели.

– Ну и чо: ты ведь мене ждала! И не ври – сам вижу! – Сысой глазами ощупывал каждый бугорок на этом зовущем теле, большую развитую грудь, тонкую талию и полные бедра. Слюна сладострастия выбежала из уголков его рта, делая уже совсем не нужной во рту цигарку. Как ее выплюнул и раздавил, и сам не видел.

– Не-е-ет! – выкрикнул дух в своей последней попытке остановить это противоестественное состояние, в котором и дух, и душа и тело не возвышают человека. Но и эта попытка не была услышана хозяйкой: та, закрыв глаза и откинув голову назад, издала еле слышный стон… Все: тело предало дух и отдало душу на растерзание!

Рыжий черт улыбнулся и протянул к девушке руки: словно тысячи иголок впились одновременно в ее тело. Оно затрепетало и начало дрожать. Волны то жара, то холода одна за другой начали свой неистовый бег сверху вниз, все ускоряясь и ускоряясь. Это его губы коснулись ее губ…

– Не-е-ет… – это закричала и заплакала душа, неожиданно поняв, что дух, а не тело право, но предательские губы уже сами открылись и впустили туда язык врага…

Поцелуй Дарью обжег: словно непомерная тяжесть свалилась на нее, заглушая последние призывы и крики о помощи со стороны духа и души. Ноги подломились и, ошеломленная и подавленная, хозяйка начала медленно опускаться на пол… Не в силах больше бороться с нахлынувшей страстью, пожиравшей все ее существо, девушка беспомощно металась между зовом тела и призывами духа и души, совершенно обессилив от этой борьбы и став легкой добычей охотника…

Сысой, не скрывая своей злости на нее за гибель своих родителей, рванул рукой мягкую ткань ее рубашки, оставив лохмотья на голом теле своей жертвы. Еще раз усмехнувшись про себя в том, что на этот раз месть его будет сладка, быстро спустил с себя штаны…

Она металась, стонала, что-то кричала и билась в его объятьях, как загнанная в силки птица, еще больше возбуждая его и заставляя все больше и больше наращивать усилие и темп, пока не зарычал он как дикий зверь от удара в голову, извещающего, что все кончено…

Не понимая и не принимая всё то, что с ней проделывал Сысой, Дарья ощущала сильное раздвоение: с одной стороны – это было полное единение со зверем, который наслаждался ее телом, а она – его телом, мечась, крича и кусая его… С другой стороны – это тело было не ее, а чье-то чужое, ничего общего не имеющего с ней… Но с каждым натиском Зверя, в ней самой все сильнее и сильнее пробуждалось звериное чувство страсти, заглушая зов совести.

И в тот момент, когда Дарья-НеДарья почувствовала, что сходит с ума от хлынувшего огромным потоком наслаждения, а зов совести оказался совсем не слышен, она закричала как бешеная волчица, впившись зубами в мякоть его плеча, когтями расцарапывая его спину, и упала без сознания…

Возвращение к действительности было тяжелым: гудела голова, словно колокол на монастыре, из памяти все стерлось. И, не понимая, что же с ней произошло, она смотрела и не узнавала Сысоя, который, буднично рассматривая ее тело, застегивал штаны.

– А ты ничо, дефькя сладкая! Ну, прошшевай… Как-нидь ишшо захляну! – и, откровенно издеваясь, добавил. – Фролке-то скажи, мол, опоздал он!

– Господи, чо ж я наделала? – только сейчас до нее дошло, наконец, то, что произошло: словно кто-то невидимый мгновенно ее вморозил в глыбу толстого льда – так стало страшно за себя. – А как жа Фролка? Кто мене замуж топерича таку возьмет? Кому я така… нужна?

И горькая обида на то, что роковое затмение разума, пришедшее к ней так неожиданно, застало ее врасплох и погубило навсегда, заставило кинуться к зеркалу.

– Господи, прости меня грешную, не дай погибнуть! – бормотала она как сумасшедшая, причитая и заговариваясь, хотя при этом как ни в чем не бывало успевала рассматривать и не узнавать себя; губы были синими, покусанными, на теле виднелись везде синяки и ссадины, вся рубашка была залита кровью… И тут до нее дошло, что не сохранила она девичью честь – главное свое богатство для любимого Фрола. Сначала Дарья горько заревела, проклиная Сысоя, а потом завыла как волчица, мотая головой из стороны в сторону. Возможно, появись в это время здесь Сысой, и глотку бы ему своими зубами перегрызла…

Сколько продолжалось это состояние, бедолага не помнила. Только пришла она в себя, когда слез в глазах уже не осталось.

– Сама виновата, вот и терпи! – свой сухой, жесткий, хриплый голос хозяйка не узнала: ей все еще казалось, что это произнес кто-то другой, со стороны.

И все-таки это была надежда… Шанс жить дальше, хоть и с тем, что получилось. Но главное, эта надежда мирила ее дух, душу с опоганенным телом: значит, жизнь продолжается!

Встав на обессиленные ноги, опустошенная и раздавленная, сняла с себя остатки рубашки и пошла набирать воду, чтобы смыть хотя бы грязь с тела. В этот раз вечер она ждала с ненавистью: предстоял серьезный разговор с Фролом…

– Эй, Дашк! – голос Фрола, к удивлению, не затронул ее души. Почему-то даже страха или ощущения собственной вины не было: в больной голове стоял ровный гуд, заглушающий все, что приходило извне. – Выходь…

Хозяйка, превозмогая боль, поднялась и приблизилась к дверям ворот, не открывая их своему дружку.