Клад монахов. Книга 2. Хозяин Верхотурья

– Ты, вот чо, Фрол Нилыч… – не своим голосом произнесла она, еле сдерживая слезы. – Ты меня прости, но я больше к тобе не выйду. И ня ходи ты больше ко мне. Никогда!

Как раненая в сердце горлица, прислонилась лбом к щели в дверях, молча роняла горячие крупные слезы, до боли закусывая губы, шептала, чтобы не услышал дружок. – Прошшай, Фролка, любовь моя! Видать не судьба нам быть вместях… Ты ишшо найдеш свою горлицу, свою любушку… Вот тока это буду не я! А могла ба быть и я… Зачем тебе порченка? Топерича, Фрол Нилыч, жистя моя пойдет по другому путя… И ентот путь-дорожка – не с тобой!

Последняя фраза далась ей с особенно большим трудом. Сжав свое растерзанное сердце двумя руками, растрепанная и страшная, молча глотала текущие ручьем по щекам горькие слезы.

– Ты чо, Дашк? – голос Фрола почему-то в это время ей казался таким далеким и даже ненужным, но вместе с тем бесконечно дорогим и родным. Очередной приступ жалости к себе заставил слезы с новой силой бежать по щекам. – Да чо с тобой? Ты чо, заболела?

– Ой, Фролка, заболела… Да ишшо как заболела! – хозяйка дома стояла спиной к двери в полной прострации: ей уже начало казаться, что дом вот-вот закачается и упадет.

А кто-то в это время тихо-тихо в мозгу нашёптывал. – А может это не дом? А может, это в тебе самой сломалась какая-то подпорка али стержень, какой? Вот он, момент. Ну, приукрась то, что случилось. Соври, наконец… И выход будет найден!

Но нечто суровое и беспощадное, словно каменной стеной навалилось на язык, не давая произнести спасительные слова…

– Вот чо, Фрол Нилыч, уходь! Не люблю я тобе! – вместо лжи выдавилось из белого от безнадежности рта. Ноги подхватили ее и понесли на сеновал, где зарывшись в прошлогоднюю солому начала биться и рыдать, проклиная Сысоя и обрекая себя на горькое одиночество…

Меж тем Сысоя в отряде ждал сюрприз. Кузьмич, оглядел внимательно пришедшего откуда-то комиссара и ядовито усмехнулся.

– Однако, ты, Сысой, ровно из боя откуда-то приташшилси! – он, усмехаясь в прокуренные усы, рассматривал глубокие кровавые раны на его лице. – Антиресно, с какими кошками ты дралси?

– Слышь, Кузьмич, отстань! У тобе выпить чо-нидь есть? – Сысой, потрогав лицо и спину, тут же почувствовал сильную боль, прошептал. – Ну и баба! Дикая как кошка… Ишь как рожу-то располосовала! Ну, ничо: быстро обратаю…

– Ну дак не ходи… к кошкам-то! – усмехнулся Кузьмич, явно намекая на то, что делают между собой коты и кошки в марте.

– Ладно, не буду… – примирительно сказал Сысой, выпивая стакан кумышки из бутылки, припасенной им еще вчера. Остатки кумышки размазал по лицу и поморщился от боли. – Ну, дак, чо ж ты хотел мне сказать?

– Да тута наши мужики двух бабушков – монашек словили…

– Эх, Кузьмич, Кузьмич! Сколько раз еще мне тобе учить: не мужики, а революцьённые красногвардейцы! Темнота, а ишшо красный командир! – Сысой был доволен. – Вот так, знай наших… А то – кошки! Ишшо мене, красному революцьённому комиссару кажнай слесарь замечанья делать будить!

И уже примирительно добавил – Ну, так чо ж?

– Ну, дак, тово… Мужики говорят… Переодетьси можно, да проникнуть в монастырь… – похоже, Кузьмич уже и сам не рад был тому, что начал этот разговор, да остановиться уже не мог. – Да открыть нашим мужикам двери! Потерь меньше бут…

– Ну, Кузьмич, дак ты у нас не иначе как Суворов будешь! – Сысой ерничал, потому что никак не мог простить простодушному рабочему того, что сам не смог додуматься до этого. – Не, мало Суворова, Напольен будешь! Ишь, чо удумал!

Сысой уже злился по-настоящему: к женскому монастырю у него было особое отношение. И вот на тебе. – Не я, а простак Петрищев додумался до такого хода! Столько баб… А утварь золотая… А иконы!?

Сердце чуть не зашлось только от одной мысли, что наконец пришло то время, о котором он так мечтал в детстве и долго шел к нему. Ить сколь лет пыталси гробануть ентот монастырь, а времечко-то вот тока щаз и поспело…

– Ну, дак чо, комиссар, давай разрешенью на енто, да веди мужиков! – Петрищев подбоченился, изображая себя Наполеоном.

– Даю! – воображение комиссара рисовало все новые и новые картины, в которых все интереснее и интреснее получалось новое приключение: ему до чертиков надоела осада…

Монашки при охране ворот не ожидали от красных такой подлости: не успели они пропустить переодетых в монашек рыжего комиссара и еще одного красногвардейца, как те быстро разоружили и прикончили штыками их, открыв отряду двери. Хлынувшие в монастырский двор красные, как уничтожающие все на своем пути термиты, разбежались по монастырю. Сысой был счастлив: его хитрость удалась и теперь уже никто не скажет, что ее придумал не он… А через несколько минут двор наполнился криками, стонами и беготней мечущихся монашек и почуявших забаву мужиков…

Но Сысоя интересовало другое: уж кто-кто, а он-то хорошо знал, в чем было главное богатство монастыря. Не зря же столько раз был бит в детстве за то, что лазил сюда воровать золотую утварь! И ноги его вели вовсе не в кельи к молодым монашкам, а к храму. Потому и стрелял он во всех, кто становился на его пути, пока не добрался до красивой двери храма.

С силой дернув за толстую ручку и открыв дверь, он влетел в хранилище утвари и икон с маузером и остолбенел: храм был пуст! Голые стены словно издевались над ним, сияя своей наготой: ни икон, ни золотой утвари, ни пожертвований…

– А-а-а, курва! – закричал он в бешенстве, специально допуская самые непристойные выражения в божьем храме, чтобы его оскорбить, унизить, а получилось наоборот: мысли его были кем-то разгаданы… И память услужливо высветила из темноты времени лицо настоятельницы. Теперь он не только матерился в ее адрес, но и начал палить туда, где высвечивался ее образ. Пули ложились в купол, стены, иконостас. – Ну, попадися мне ишшо, святоша, убью!

С пеной у рта и размахивая во все стороны маузером, выскочил он из храма, стреляя во всех, кто попадался ему на пути.

– Мы ишшо посмотрим, кто кого! – теперь красный комиссар жаждал крови, поэтому бежал именно туда, где слышались крики и стрельба…

Ворвавшись в одну из келий, он увидел в углу на коленях перед горящей свечкой монашку. От шума та оглянулась и увидела Сысоя с маузером. Сделав вид, что не заметила его, стала еще громче молиться.

Однако рыжему разбойнику и этого мгновения хватило, чтобы увидеть молодое лицо. Осклабившись как хищник, он подбежал и резко ударил ее маузером по голове: монашка даже не охнула, падая на пол.

– Я… вас всех… – хрипел комиссар, накидывая монашескую одежду на голову ей: молодое непорочное тело блеснуло своей чистотой и вызвало еще больший приступ гнева. – Вот так… я… со всеми… вами…

Монашка очнулась, когда зверь уже взял ее тело, но не сдалась и молча боролась, пока очередной удар не поверг ее в бессознательное состояние: хоть враг и взял тело, но не получил души и не сломал ее духа.

Не в силах сносить такое унижение, комиссар встал и, не сказав и слова, выстрелил в непокорную монашку из маузера. Невольно на ум пришло сравнение между ней и Дарьей… Плюнув на безжизненное тело монашки, красный комиссар вынул из походной сумки остатки самогона и допил до конца. В этот момент ему все было равно, что будет с монастырем, монашками и им самим. И только один раз он ухмыльнулся, выйдя из ворот монастыря: это загорелся его вечный враг, в котором еще орудовали его бойцы, сражаясь с женщинами…

Свой бой Сысой проиграл, но никак не хотел даже себе в этом признаться: перед глазами еще была жива картина, в которой молодая монашка явно показала ему то, что можно опорочить тело, но дух и душу не взять силой… От этого стало так тошно на душе, что он достал вторую бутылку самогона и прямо из горла начал заливать горечь поражения от женщины. Так и притащился он к своей конуре как побитый щенок…

5.

Середина сентября 1918 года, г. Верхотурье, Покровский женский монастырь.

– Девочка моя! – игуменья подозвала свою племянницу и обняла ее: в келье игуменьи никого кроме них не было, но и в этом случае мать-настоятельница прежде убедилась, что их никто не подслушивает. – Агашенька, девочка моя! Ты еще не монахиня – я не напрасно тянула с твоим постригом… Так что ты сможешь еще все начать сначала…

– Но, матушка… Я не хочу… – открытый рот Агаты, которой совсем недавно исполнилось двадцать восемь лет, излучал непокорность, и мать-настоятельница тут же положила свою ладонь на ее тубы.

– Не перебивай: у меня времени итак нет! Монастырь красные вот-вот захватят… – настоятельница перевела дух и вынула из складок своей сутаны письмо. – Ты сейчас пойдешь подземным ходом в Николаевский мужской монастырь и передашь это письмо настоятелю протоиерею отцу Феофану…

– Но, матушка. Разве это возможно? – от удивления послушница даже рот открыла: никто и никогда о таком ходе в монастыре не слыхивал, тем более когда-то упоминал.

– Да, но об этом знают только настоятели монастырей… – матушка Феодосия приложила палец к своим губам. – Поэтому поклянись, что никогда и никому не откроешь этой тайны!

– Клянусь! – девушка перекрестилась.

– А теперь возьми крест-ключ. Им ты откроешь и закроешь дверь из монастыря в ход и из хода в монастырь. Возьми письмо и иди с богом! – матушка настоятельница подошла к одной из своих стен и вставила в еле заметное углубление крест-ключ. – Прощай! И попробуй начать свою жизнь сначала… Господи, благослови ее… И не забудь: ты давала клятву хранить тайну… Храни и ключ!

С этими словами настоятельница вставила крест-ключ в углубление до упора и сделала полный оборот, а затем повернула массивный подсвечник, стоявший в стене неподалеку: что-то заскрежетало в стене, и тут же образовалась щель. Вынув крест-ключ, игуменья отдала его племяннице, поцеловала, перекрестила, отдала факел и втолкнула в ход.

– Что бы ни случилось – назад не приходи! Прощай и будь счастлива… Иди все время вперед, пока не упрешься в глухую стену. Найдешь камень с крестиком и откроешь дверь, как это сделала я. А сейчас, закрывай эту дверь в обратном порядке. Прощай… Иди с богом! – еще раз более подробно изложив ей весь путь и перекрестив племянницу, она начала закрывать за ней дверь.

Скоро Агата осталась одна одинешенька в чужом черном коридоре. Как механизм, закрыв за собой дверь, повесила на шею крест-ключ и сжалась от страха: черный длинный коридор враждебно смотрел на нее и тут же обдал своим зловонным дыханием. Пламя факела, отбросив ее собственную тень, вызвало мгновенный ужас.

И, если бы не задание матушки, Агата умерла бы от страха прямо на месте. – Нет! Я должна принести это письмо! Я поклялась! Я обещала!

Твердя про себя свои мысли как заклинание, Агата шагнула в темный коридор на подгибающихся от страха ногах.

Как это ни странно, из памяти невольно выплыл случай из детства на утесе Троицкого монастыря, когда она шла вместе с городовым против ненавистного рыжего черта Сысоя, спрыгнувшего с утеса прямо в реку. Тогда она долго стояла и смотрела на кадета, будущего мужа ее сестры.

– Эх, Николя, Николя… Ну, зачем тебе было так торопиться? Подождал бы еще пяток годиков-то… А там бы и я поспела! А какой верной женой я была бы тебе! И за тобой пошла бы хоть на край света… Ведь никого, кроме тебя я за все это время так и не любила! Даже в свой медальон твой портрет спрятала. Как глянул ты мне тогда в глаза… Нет, в саму душу – так и потонула навсегда! А теперь, и сладко… И горько… – шептала она, от страха крепко сжимая рукой факел.