Неизъяснимая прелесть первоисточника

За одним исключением в данном исследовании рассматриваются только тексты, встреченные нами на страницах периодических изданий.

Начнем с весьма плодовитого автора. Публикация его рассказа в одном из литературных приложений сопровождалась бурными славословиями в его адрес со стороны собратьев по перу. Славословиями, вполне соизмеримыми с комплиментами, которых удостаивался незабвенный Леонид Ильич в период расцвета своего литературного дарования.

Цитированная в разделе «Не для?» писательница так характеризует творчество коллеги:

…встреча с тонким, ярким, интеллигентным собеседником, ибо эта проза предполагает диалог с читателем, фактов, мыслей, неожиданных умозаключений столько, что и затрудняешься классифицировать этот текст…» … выстраивает пространство текста совершенно драматургически: умелой рукой режиссера «ставит свет», озаряет неожиданно ярким лучом мизансцены, выводит героев под беспощадный свет прожекторов и неуклонно ведет читателя и зрителя к финалу. И, конечно же, – благотворное смещение красок: трагедия с фарсом, мелодрама с «суховатым» изложением фактов. «Пробежать» прозу нелегко. Выкинуть ее из головы после прочтения – невозможно…»

Другой прозаик подтверждает и дополняет высокую оценку.

…если подлинная интеллигентность неотторжима от высокой образованности и они помножены на прекрасный писательский дар, тогда перед нами…

…отменный мастер литературных портретов.

…блестяще владеет пером. Константин Паустовский учил меня: «В книге не смеет пребывать ни один абзац, который бы мог написать не писатель». … я ни одного такого абзаца не встретил.

Вот абзацы, которые встретили мы:

Он подходил к ней ближе, чем позволяли приличия, и произносил фразу, опять же совершенно для себя странную:

Элементарное литературные приличия требуют как минимум заменить «для себя» на «для него». После такой косметики фраза останется неуклюжей, но будет, по крайней мере, грамматически правильной.

Потом, пропуская спутницу вперед, они садились в сани, мчались по Кузнецкому мосту вниз.

Как они (Бунин и его спутница) могли пропустить эту спутницу вперед? Ответ находится за пределами здравого смысла. В отличие от предыдущей данная фраза не подлежит даже капитальному ремонту.

Дальше еще интереснее:

Он глядел на ее насурьмленные до самых бровей веки – так ему нравилось. И она не разрешала ему облизывать пересохшие губы, она сама облизывала его пересохшие губы; и помада облюбовала ее рот раной, и он заживлял раны, а потом утирался платком, и платок был у него вечно в красных следах, будто бы чахотка закипала у него на губах и он скрывал ее. Бунин вспоминал об императоре.

Неужели приличия позволяли литератору, уединившемуся в санях с юной красавицей (извозчика не считаем – он явно не конкурент будущему нобелевскому лауреату), во время обмена поцелуями внезапно вспоминать об императоре?! Ладно. Попробуем объяснить этот странный полет мысли. Предположим, что Бунин был ярым монархистом. Опираясь на эту гипотезу, можно допустить, что когда он целовал императорскую подданную, его неконтролируемые думы автоматически обращались к сюзерену.

Ошеломленный нестандартным поведением Ивана Алексеевича читатель, возможно, сразу и не заметит, сколько раз в этом остросюжетном фрагменте использованы формы личных местоимений. А жаль! Тринадцать раз.

С употреблением нашими авторами «божественно затянутых» периодов мы уже познакомились в одноименном разделе. Еще пара примеров. Вот, скажем, популярнейший детектив, соперничавщий по тиражам и с шедеврами Дарьи Донцовой, и с сочинениями урожденного Ульянова.

Да и потом, Александров, опытный кремлевский диспетчер и знаток сановного протокола при генеральном секретаре ЦК КПСС, никогда бы не поставил такую значительную фигуру, как председатель Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР, в унизительное положение, при котором члена политбюро уведомляют о встрече с генеральным секретарем партии всего за двадцать минут.

Хорошо, конечно, что автор столь добросовестно изучил штатное расписание ЦК КПСС. Но бесконечно-монотонное чтение этого синодика утомляет и усыпляет.

Однако в случае с Александровым и несколькими его коллегами Юрий Андропов знал то, что было недоступно многим членам политбюро: в общем-то невинные, но, как правило, содержащие в себе некоторое информационное зерно фразы, «утекавшие» из легендарного кабинета на Старой площади по якобы болтливости помощника генерального секретаря, на самом деле строго дозировались и направлялись по конкретным адресам самим Леонидом Брежневым, тщательно проверявшим, как действует эта с виду малозначительная, а подчас откровенно чепуховая информация на его ближайшее окружение и к чему она в итоге приводит.

Тоже красивое предложение. Правда, чрезмерно сложноподчиненное. Да и четыре разбросанных на его территории причастия не облегчают понимания.

Он бы и рад был избавиться от тяжких и даже унизительных воспоминаний фрагментов своего беспрецедентного восхождения к этой отвратительно-манящей, вызывающей одновременно ужас и восторг цели, но был бессилен: мозг жил своей собственной жизнью и упрямо не хотел расставаться с эпизодами и подробностями, которые Андропов мечтал навсегда забыть и с которыми он был обречен не расставаться до самой смерти.

Были такие вещи, которые никто, кроме разве что самого Брежнева, знать не мог, да и не должен был. Андропова связывали особые отношения с Александром Шепелиным, «железным Шуриком», удивительным человеком и уникальным циником, любимцем советского комсомола, как никто умевшим придавать какой-то особенный, неповторимый блеск любому делу, за которое он брался. Именно Шепелин сумел надежно прикрыть Андропова в очень сложной, запутанной ситуации, когда после свержения Хрущева шла лихорадочная борьба за кремлевский престол, жертвами которой стало великое множество аппаратчиков, единственным прегрешением которых была романическая увлеченность хрущевскими реформами.

В этих двух фразах переизбыток причастий выжжен каленым железом. Но счастья как не было, так и нет. Вместо четырех разнокоренных причастий видим прилагательное «который», повторенное шестикратно.

С целью полнее оценить ширину творческого диапазона наших прозаиков обратимся к произведению автора, исповедующего иные принципы построения фраз. Фрагмент рассказа:

…званый.. ужин… подошел к концу и гостеприимная хозяйка сказала мне с чувством:

– Проводите Фиру – вас ведь все-равно никто не ждет.

И я попер. Я о чем-то задумался и не сразу сообразил, что моя спутница мне что-то с жаром рассказывает. Я быстро стряхнул с себя оцепенение и включился в ее откровение в качестве слушателя.

Краткое, энергичное «И я попер» в сравнении с предыдущим безразмерным пассажем выглядит весьма выигрышно. Правда, немного смущает изобилие личных местоимений – их девять.

Шагайка. Из рецензии на роман еще одного беллетриста.

…невостребованный гений… изобретатель самодвижущего лазерного монстра под названием «шагайка». Несчастный инженерно технический Моцарт исчезает в безвестности, не найдя заказчиков ни в Израиле, ни в России, а его изобретением пользуются другие. Заодно мы переносимся в некое иудейское Беловодье, Икарию, страну Муравию, возникшую… на бескрайних пространствах Сибири.

…. Авторская фантазия не знает границ… …События развиваются вначале в России, затем в Израиле, снова в России, Чечне, Сибири, Ново —Киеве и в конце концов неизвестно где.

К сожалению, у нас нет возможности процитировать непосредственно текст романа. Но, думается, сказанного рецензентом вполне достаточно, чтобы привлечь к «Шагайке» внимание читателей.

В газетной заметке излагается содержание занимательного романа о Смердизах и Камбизе.

Камбиз посылает из Египта в Персию своего самого преданного слугу Прексаспа, чтобы тот убил Смердиза. Прексасп заманил Смердиза на охоту и там убил… …двое магов решили организовать заговор против Камбиза. Один из этих магов был царским домоправителем, и у него был брат, похожий на Смердиза. Мало того, звали брата тоже Смердизом. Мага же домоправителя звали Патизифом. И этот Патизиф посадил своего брата Смердиза на престол, разослав при этом глашатаев по различным областям, а также Камбизову войску в Египет указы, что отныне следует повиноваться не Камбизу, а Смердизу, сыну Кира.

И на этот раз маловато имен собственных, но изложение неплохое.

Еще один не менее занимательный роман другого автора.

Живет в старом замке… …прекрасная золотоволосая принцесса, увлекающаяся на досуге изготовлением целебных настоев… …И к этой – то замковой затворнице попадает израненный в схватках израильский странствующий рыцарь… …По всем законам жанра благородный воин должен спасти свою даму сердца… На первый взгляд задача десантника… …проста, как репа. Нужно победить злодеев, порешить дракона и в конце пленить сердце принцессы. Но (имя автора) делает все хитрей. Принцесса конца XIX века отдается своему паладину не в финале, а в самом начале романа (и продолжает добросовестно и смачно отдаваться на протяжении всех 464 страниц)…

Можно предположить, что рыцарь мог бы в качестве альтернативы этому марафону предпочесть схватку с драконом.

На тему участия репатриантов в политической жизни Израиля беллетристы создали немало произведений. Ниже воспроизводится

диалог из одного такого сочинения. Не располагая полным текстом романа, предполагаем, что аббревиатурой обозначено какое-то политическое образование.

– У нас ничего невозможного нет. Вова записался в ПИЗДОМ… Извини.

– Ничего, валяй.

– И стал в ПИЗДОМе активным членом… Извини

– «Член» – этоничего, допустимо… Ну и?

– А Грета присоединилась вроде бы тоже к ПИЗДОМу, но который не с Брюховым, а с Довом Ферцыком.

– Ох Ты Господи! То есть, ох Ты Я! Что же получается?

– А вот что. Если победит левый Тэндер. К которому примкнул Брюховский ПИЗДОМ, а в нем, как я тебе объяснял, числится Гретин Вова или как там его, значит Грыжнерманы выходят как бы победителями, и Грета может претендовать. Если же мэром станет Блумхер, а Ферцык со своим ПИЗДОМом…

– Ты, охальник, даже за сквернословие извиняться перестал!