Червонец

Милый мой, дорогой, любимый, самый сладкий на свете, самый красноречивый, самый сильный и красивый Корефаська! Если бы ты знал, как я люблю тебя! Сегодня исполнился уже третий год, пошёл четвёртый (я отсчитываю в душе каждый день), как мы в разлуке, как тебя ошибочно осудили по навету плохих людей, а я до сих пор, словно наяву, ощущаю тепло твоих крепких мужских рук, вкус твоих горячих губ. Поверь, Корефашка, однажды, когда ты приснился, даже стыдную обильную влагу промеж ног обнаружила! Чего никогда не случалось даже в реальном лежании рядом с этим… чьим именем это письмо пачкать-осквернять не хочется…

… Гляжу на нашу с тобой дочурку, которая тебя, родного отца, никогда не видела, а его называет папой, и плачу, плачу, плачу…

… С горя, от безысходности, прости меня, любимый… пожалуйста, не считай это изменой тебе… отдалась я несколько раз, стиснув зубы, малознакомым одному, другому, и как-то, не поверишь, легче стало. Вроде как отомстила этим… – дяде и племяннику. Имён не называю в целях безопасности, твоей в первую очередь.

А так, для меня единственный на свете мужчина – это ты, родной мой Корефасик! Как хитро и жестоко разлучили нас с тобой эти… людьми их назвать трудно… Чувствовала ведь задним умом обман, но страх за тебя, любимый мой, пересилил. Условие мне тогда поставлено было жёсткое: или я делаю то-то и то-то, или тебе – конец. Что, якобы, сядешь ты в любом случае и без моих показаний, но если я не соглашусь выйти замуж за племянника следователя, то даже представить страшно, что с тобой может произойти после вынесения приговора в тюрьме. Пусть твои тюремные начальники, наверняка прежде вас, сидельцев несчастных, сами читающие (и правильно, мало ли…) приходящие вам с воли письма, не воспримут на свой счёт, будто бы их кто-то подозревает в связях со всякими «дядями», заказывающими злодеяния. Возможно, все они хорошие, добропорядочные люди, имеют семьи – жён, детей, и служат как положено… Хотя, если подумать, и злодеяния-то эти тюремные скорее придуманы были, чтобы запугать меня. Ведь нас тут, тёмных сельчан, запутать и запугать ничего не стоит… Вот, я, вероятно, введённая в заблуждение (любовь с разумом редко дружит), и пожертвовала твоей свободой без твоего согласия, и собой таким недостойным образом. На целых десять бесконечных лет. Но, это всё-таки лучше, чем я согласилась бы, даже обманутая, пожертвовать не своим благополучием и твоей свободой, а твоей жизнью. Вот это было бы настоящим предательством!

… Я обязательно дождусь тебя, любимый. И ты отомстишь за поруганное наше с тобой счастье. Я уверена, ты придумаешь, как сделать это законным путём, не опускаясь до их, дяди с племянником, низкого уровня и грязных способов. Такие, как они, а не ты, должны сидеть в тюрьмах.

… Надеюсь, ничего нецензурного я не написала, и письмо это благополучно

дойдёт до тебя. Если что, может, и не так изложила, но – от души, и честно. За некоторую правду (о мужчинах), если она тебя расстроила, и если можешь, прости. Но, согласись, лучше кто-то, чем эта мразь… И лучше ты узнаешь это от меня первой, чем потом от кого-то, да ещё в преувеличенном виде… Правда, Корефанчик?

Много-много раз, крепко-крепко целую тебя, ненаглядного, вся твоя Александра…»

Нет, такие письмена выкидывать действительно глупо. Хотя, как хранимый кем-то для каких-то целей яд опасен в определённой степени и для самого хранителя… так и… Но он ведь нужен, яд этот!.. Александр Всеволодович всё более утверждался мысленно в правильности своего, без преувеличения, гениального озарения по поводу козырей в рукаве… Та-ак, что там у нас ещё? Ага, опять письмецо. Почерк – тот же, что и в предыдущем. Здорово, очень даже возбуждающе излагает, стерва! Сука – она и есть сука… Дата на этот раз значительно более поздняя – уже близкая к конечному этапу отбывания Десяткиным его первого законного десятилетнего срока.

«Корефанчик, любимый мой! На дворе опять осенняя непогода, на календаре –восьмая година нашей с тобой разлуки, учинённой недобрыми людьми.

Вот уже неделя, как получила я через подружку твоё письмо, а слёзы мои никак не высохнут. Ты пишешь, что все эти долгие годы грезишь обо мне ночами… А я тут, мечтая о скорой уже нашей встрече, держусь из последних сил…

… Неужели доничтожат-доконают меня эти… ненавистные дядя с племянничком, и не дождусь я тебя, любимый мой, живая и невредимая? Хорошо, хоть, письма твои идут не сюда, в наше село, а на адрес моей доброй подруги в городе. А то бы совсем…

… Дядя этот стёпкин совсем осатанел, чего только не измышляет, добиваясь так и не достигнутой пока моей женской благосклонности по отношению к своему родственничку убогому. А судя по некоторым отдельным действиям, и для себя попутно тоже. Стёпка, похоже, догадывается о некоторых мотивах дядиного поведения, да помалкивает, ничтожество…

… Близится, любимый мой Корефаська, твоё, а по большому счёту наше общее с тобой освобождение. Твоё – от тюрьмы государственной, моё – от домашней, и не столь от домашней (как раз в четырёх-то стенах я ни дня взаперти не сидела), сколько – от тюрьмы духовной, психологической… И заберёшь ты нас с дочуркой отсюда куда подальше…

… Дочка уже в школу, в первый класс ходит. Умница и говорунья – вся в тебя! Как начнёт говорить по любой заданной на дом даже пустяшной теме – не остановишь!..

… Скорей бы уж… Уезжать как можно дальше однозначно… здесь житья нам эти… не дадут. Меня будут вечно изводить угрозами в отношении тебя, а с твоими судимостями, даже будь ты семи пядей во лбу, бороться за справедливость, оставаясь в пределах досягаемости таких страшных людей, как стёпкин «дядя Гриша» – дохлый номер…

Жду с нетерпением 1981 года, с середины которого можно будет начать новый, более счастливый отсчёт лет, лет нашей с тобой совместной жизни, совместного воспитания дочки и, надеюсь, ещё не одного ребёнка, которых я с величайшим удовольствием нарожаю тебе.

Ну, целую тебя тысячу тысяч раз, твоя самая любящая, самая ждущая на свете женщина…»

Рабочий день теперь уже полноценного прокурора области, без всяких «и.о.» и без пяти минут (документы о присвоении уже идут по почте) государственного советника юстиции третьего класса, что в сравнении с армейской или милицейской ранжировкой означает что-то среднее между генерал-майором и генерал-лейтенантом, хотя и с одной «генерал-майорской» звездой в петлице, а также практически утверждённого кавалера ордена Трудового Красного Знамени, кандидата юридических наук Александра Всеволодовича Стюднева подходил к концу.

День, по всем признакам, удавшийся. Все вопросы, требовавшие решения,

решены. Всё, с надеждой ожидаемое, ожидания оправдало. И даже сверх того – появился в его загашнике немаловажный козырь, который, при случае, может сослужить такую службу! И не просто козырь, а туз козырный! Козырный туз, уважаемый товарищ секретарь обкома Мордарь Григорий Михайлович… Смекаете?..

Уж теперь-то, дорогой наш партийный идеолог с замахом в небожители, хочешь ты этого или не хочешь, а наши с тобой карьеры дружка с дружкой накрепко, мёртвым узлом связаны. Попробуй, голубчик, только даже подумать сместить по какой-либо причине с поста Александра Всеволодовича, или утекнуть на повышение в Москву в одиночку, без него, без старого ценного соратника!..

Довольный, с сияющим лицом человека, добившегося торжества справедливости, удовлетворённый и работой, и жизнью в целом, Александр Всеволодович аккуратно взял со стола папку с только что читанными им бумагами, любовно стёр с её поверхности мнимую пыль и спрятал во внутренний, предназначенный для особо важных вложений ящичек сейфа.

ХХIV

Через пять лет после вышеописанных событий, глубокой осенью 1986 года недалеко от контрольно-пропускного пункта одной из североуральских исправительно-трудовых колоний строгого режима остановилось обыкновенное легковое такси – жёлтая «Волга» ГАЗ-24.

Из машины вышли, и в нетерпеливом ожидании прохаживались взад-вперёд статный интеллигентный мужчина средних лет и яркой красоты нарядная, чуть моложе его женщина с огромным пышным букетом цветов в руках.

Как только в дверном проёме проходной появился крепкого спортивного телосложения мужчина с небольшой котомкой на плече, оглядываюший заворожённым взором небо, горизонт и всё вокруг, что можно теперь называть вожделенным словом «свобода», женщина со всех ног бросилась к нему…

Надо ли описывать в деталях эту долгожданную встречу двух

выстрадавших её любящих людей?

Выдержав тактичную паузу, ожидавший у такси мужчина медленным шагом двинулся в сторону счастливой, обнимающейся с редкой страстью парочки. На секунду оторвавшись от поцелуя, парочка подалась навстречу мужчине, и дальнейшее объятие продолжилось, более сдержанно, конечно – мужики всё-таки здороваются, – уже втроём.

– Здравствуй, прокурор! Спасибо тебе за всё…

– Ну, во-первых, давно уже не прокурорский я, а самый заурядный преподаватель юридического факультета, только-только защитивший скромную кандидатскую, когда мои однокашники уже вовсю в профессорах ходят.

– Но, так, это же здорово, что ты в учёные перековался! Законодательная база государства от этого несомненно выиграет, качественно улучшаясь благодаря таким сподвижникам как ты. Следовательно, выиграет и множество законопослушных граждан этого государства. А от кандидатской до докторской – срок условный, не в нашем «зэковском», конечно, смысле… Станешь ты профессором ещё до появления седых волос на твоей умной башке. Это я тебе говорю – провидец по жизни Корифей Еремеевич Десяткин.

– Может быть, и здорово. Если не считать какого-то непонятного табу на мою работу в правоохранительных органах. Как со следовательской должностью в междуречье после твоего осуждения расстался, так потом и не смог нигде во всей стране устроиться по специальности. В разных её концах сначала обращался в прокуратуру – её территориальные областные и краевые органы, затем брал спектр поуже – транспортную и так далее. Потом – милиция, адвокатура… и везде отказ. Первичные-то ознакомительные беседы проходили на «ура», а как потом запросят личное дело, да изучат – вся доброжелательная приветливость куда только улетучивается. В конечном итоге даже в пожарники не взяли.

– Но твоя нынешняя работа никак не менее, а в чём-то даже и более полезна и престижна, чем низовая следственная, да и посолиднее в зарплате будет.

– Да что мы всё обо мне, да обо мне. Пойдёмте-ка в машину, шампанского

шампанского по такому делу ой, как пора! Порушил-таки я твою «червонную» теорию, не дал тебе досидеть до полного её торжества.

– Не могу поверить , что на свободе… но, как ты сумел?

– Так ведь, Перестройка ж на дворе, Корифей Еремеевич! Курс на новое мышление, раскрепощение сознания, гласность и тому подобное. Реабилитация невинно репрессированных в худшие годы Советской власти идёт ныне широким фронтом. Ну, как тут было не воспользоваться моментом! Вот, под шумок… удалось вскрыть и этот нарыв.

– Всё равно невероятно. Непросто это всё. В моём, особливо, специфическом случае.

– Вы вот что, Корифей, давайте-ка с Александрой Евсеевной сзади, как голубки влюблённые, устраивайтесь. Выпивку, закусочку доставайте. А я рядом с водителем сяду. И – поехали подальше от этого мрачного места, по пути и наговоримся, он ведь не близок.

– Ох, мальчишки, какая я счастливая сегодня! – подала, наконец, голос и сияющая как начищенная золотая монета Александра. – Аж, кричать и смеяться во весь голос хочется.

– А ты кричи и смейся, тут никто тебя не сдерживает… Эх, поженим вас, Шура с Корифеем, в лучшем виде! – так же готов был сорваться в громкий хохот от счастья бывший следователь прокуратуры Наконечный. – Ведь, мало того, что удалось, скостив наполовину срок отсидки дружка твоего ненаглядного, сэкономить для счастливой семейной вашей жизни целых пять лет, за которые умеючи можно не одно дитя настрогать, а и замуж ты, красавица, выходить будешь за человека, полностью реабилитированного по обоим неправедным делам – и убийству, и изнасилованию. По первым мелким мальчишеским судимостям, простите, формальных оснований для отмены приговоров не нашлось.

– Онемевшая при этих словах от избытка чувств Александра, глотая слёзы, подалась вперёд, взяла сидевшего вполоборота Наконечного за лежавшую на спинке водительского сиденья руку, и прижалась к ней губами.

Наконечный руку не отдёрнул, иначе это могло быть воспринято как ханжество. Наоборот – второй, свободной в этот момент от стакана с выпивкой и закуски, рукой мягко поглаживал роскошные чёрные волосы женщины, ни за что ни про что испытавшей столько несправедливости в этой жизни. Ни за что ни про что – это если, конечно, не считать все происшедшие с нею коллизии эквивалентной мистической платой за счастье настоящей большой любви.

– Но, тем не менее, ребята, с Корифея, может быть даже до вашей свадьбы, будут сняты и те прежние судимости. Только, не как эти два сфабрикованных случая, не путём отмены юношеских приговоров, которые, что ни говори, но были всё-таки законными, и под реабилитацию, естественно, не подпадают, а – путём автоматического погашения по истечению сроков давности. По этому основанию – всё в порядке.

– Владислав Игоревич… – Александра рыдала, уже не сдерживаясь.

– Значит, говоришь, на свободу воистину с чистой… – задумчиво произнёс потемневший в глазах Десяткин.

– Репутацией, Корифей! Совесть твоя и без того всегда чиста была.

– Хорошо. Справедливость вроде бы, в какой-то мере, в отношении кое-кого из участников всех этих событий, меня в частности, восторжествовала. Но ведь, именно в какой-то мере… Я реабилитирован по тяжким обвинениям, снимаются или, говоря юридическим языком, погашаются судимости по старым мелочам. Но, кто вернёт мне те пятнадцать лучших, цветущих, как говорят, лет жизни, которые я в общей сложности безвинно оттарабанил за две несправедливые отсидки не в самых комфортабельных местах обитания? Кто восстановит мне пять с лишним тысяч ночей, проведённых без любимой женщины? Кто-то хоть ответил, или когда-нибудь ответит за это? Чего молчишь, товарищ кандидат юридических наук? Сколько мне теперь отмерено для полноценной жизни? Вряд ли более чем десяток-другой лет, чтобы успеть испытать счастье позднего по обычным меркам отцовства; освоить и реализовать в деле какое-то достойное ремесло при минимальных шансах, опять же в связи с упущенным возрастом; получить приличное образование или хотя бы нормальную квалификацию на удачной практике… А ведь, виновные в моих, наших с Шуркой несчастьях жируют, веселятся, живут в почёте и спокойствии, как за своё личное благополучие, так и за будущее своих детей, а вероятнее всего и внуков, которым заранее все пути открыты.