Изломы судеб. Роман

– Жаль, что я еще молод для армии, – обнял брата Николай.

– Я еще год назад охотником (добровольцем- авт.) хотел пойти, но из-за возраста не взяли, – ответил Лёнька.

– Становись! – раздалась команда.

– Надо же! Словно каторжников ведут! – вырвалось у Лёньки, увидевшего солдат с винтовками по краям строя.

– Направо! Шагом марш! – скомандовал одноглазый офицер с георгиевским крестом на мундире.

Забились в вое, заголосили бабы. Им стали подвывать детишки. Грустно, словно в последний раз, бросали на них взгляды мужики.

– Да, что же мы, братцы, словно на похороны идем?! Давай нашу любимую! – крикнул Лёнька завел, поддержанный хором с присвистом, типичным московским аканьем и типичным московским вкраплением слов, совершенно не влезавших размеры музыки и стиха:

– Пращай, Масква мая радная! Пращай, атец, пращай семья! Еще пращай, падруга, мая дарагая! Надолго вас пакину я.

– Пращай ты, новая дяревня, пращай радимыя края… – угасла за углом песня.

Бабы теперь не выли, а тихо плакали, расходясь в разные стороны.

– Храни вас Господь! – перекрестил скрывшихся за поворотом последних новобранцев Лебедев-старший.

Немногим удалось вернуться домой с той страшной войны, ставшей началом конца великой империи.

Коля с братом Шуркой следил за событиями на фронтах. Пацаны радовались победам русского оружия, грустили, когда нас теснил противник. А теснил он российские армии крепко. Вечером к карте, на которой мальчишки то на запад-восток, то на север-юг двигали бумажные российские, немецкие, австрийские, турецкие флажки, подходил Александр Федорович, вздыхал, глядя на них:

– Когда же это кровопролитие кончится? Не дело – христианам христиан убивать!

– Зато, папенька, заказов у нас полно, – наперебой говорили сыновья. – Половину армии сапогами, да седлами снабжаем!

– Заведение, конечно, процветает как никогда. Однако на все воля Божья. Будем терпеть, трудиться, благодарить Господа за дарованное!

Трудился Лебедев-старший не за страх, а за совесть, обрастая золотыми и серебряными медалями «За усердие» на груди и шее. На Рождество возглавлял обоз с подарками фронту. Сам дарил три воза: с обувью, седлами и конской сбруей, бочонками меда для лазаретов со своих подмосковных пасек. Семья позволяла себе больше, чем до войны. Случалось, правда, бабушка Акулина Никаноровна жаловалась, что мясо снова подорожало, а маменька Анфия Павловна сетовала:

– До войны у Елисеева продавалось шестнадцать видов черной икры, а сейчас всего лишь девять. Да и чай, хоть цейлонский, хоть индийский, хоть китайский уже не тот! Верно, примешивают к нему что-то!

В конце шестнадцатого года вернулся с фронта Лёнька. Он был в щеголеватой шинели с юнкерскими погонами, перепоясывавшими их ефрейторскими нашивками.

– Ты, что, Лёня, в юнкера поступил? – спросили Коля с Шуркой.

– Нет, я зачислен в школу прапорщиков. У нас такие же погоны, как у юнкеров. Я перед тем, как домой прибыть, в школу явился. Там в баньке от вшей пропарили, все новое выдали. Только этот «иконостас» оставили, кивнул на грудь двоюродный, снимая шинель.

Коля с Шуркой ахнули, увидев мерцавшие серебром георгиевский крест и две георгиевских медали на Лёнькиной гимнастерке.

– Теперь, Лёня, через четыре месяца станешь «вашим благородием», дворянином, – с завистью сказал Николай, мечтавший поступить в это учебное заведение, если война затянется, а он достигнет к тому времени призывного возраста.

– Вашим благородием буду, а вот с дворянством придется покурить. Обманул нас царь-батюшка. Многие шли в школу, надеясь получить титул. Ан, нет! дворянского звания нам не положено. Самое большее на, что можно рассчитывать – чин капитана. А после завершения военных действий немедленное увольнение в запас. Не об этом люди мечтали!

– Что ты, брат, говоришь?! Как царь может обмануть?! – изумился Николенька.

– А как он народ в девятьсот пятом году обманул? Вроде бы, даровал Государственную думу, свободу слова, собраний, шествий. Потом все это отобрал! Дума – обманка, за собрания сажают, шествия разгоняют. Как в гимне про царя поется? «Гордых смирителю, слабых хранителю, всех утешителю все ниспошли!» Смирил император распутинскую клику? Пьянствуют, кутят, развратничают, Россию вразнос продают! Хранит он слабых? Сколько крестьянских хозяйств разорилось! Сколько солдатских вдов с детьми малыми по миру пошли! Чем он этих вдов, да детишек утешил. Чем утешил служивых, руки-ноги в этой мировой бойне потерявших? Ничем!

– Ну, калекам пенсию дают, – встрял Шурка.

– С пенсии этой жить, может быть, будешь, а бабу поиметь не сможешь! Такая «большая» пенсия!

– Ты лучше, Лёня, расскажи, как в действующей армии? Как воевал?

– Что тут рассказывать? Сидим в окопах, кормим вшей. Когда кому-то из высокого начальства надо отличиться – получить очередной орден – идем в наступление. А патронов нет, гранат нет, снарядов нет. Хотя в тылу, на складах этого добра полно. Прём со штыками на пулеметы. Бьют нас германцы почем зря! Отобьем, умывшись кровью, линию окопов или деревеньку, получат господа-генералы кресты со звездами – получаем приказ отойти на прежние позиции. Своих потом тысячами в братские могилы кладем. Германцев – тоже. А ведь и у них жены, дети, старики-родители…

– Ну, ты-то, брат георгиевские отличия имеешь…

– Отличился по началу, по глупости. Потом тоже убивать пришлось. Не потому, что германец – враг, а потому что, если я его не убью, он меня убьет. А какой немец враг? Такой же рабочий или крестьянин. Так-то, Коля! На фронте народ быстро умнеет.

– Зачем же ты с такими настроениями в школу прапорщиков подался?

– Мелко еще плаваешь, Коля, жопа видна. Да хотя бы четыре месяца от передовой, от смерти, крови отдохнуть! А в тылу тоже кому война – кому мать родна. Пешком из школы домой шел. Заглянул в Елисеевский. Прилавки от икры с осетриной, да омаров ломятся. Правда, от Елисеева меня быстро выставили. Кстати, не посмотрели, что герой войны и георгиевский кавалер. «Не положено нижним чинам в заведении находиться», – сказали. Прошел по Тверскому бульвару до Никитских ворот. Там в магазине колониальных товаров ананасы на полках лежат. Дальше от центра в лавках очереди за дешевой колбаской. А у нас, на Пресне очереди за черным хлебом!

– Наши рабочие себя и белым хлебом, и пряником с крендельком побаловать себя могут. Папаша хорошо платит, да еще время от времени повышает жалование, – попытался возразить Николай.

– Это – ваш папаша, а мой дядюшка такой добрый. Остальные три шкуры дерут. Но недолго терпеть осталось. У рабочих и солдат сейчас совсем иное настроение, нежели в начале войны. Вы только, ребята, Александру Федоровичу, о чем мы говорили, не рассказывайте! Не то он расстроится.

Потом пришли бабушка и мать Лёни Аглая. Бросив дела, явился Александр Федорович. С ним Анфия Павловна. Долго сидели, вспоминая былое. Леонид больше молчал, а когда его попросили рассказать о войне, ответил:

– Рассказывать особо не о чем!

Потом у себя в доме Анфия Павловна сказала:

– Повзрослел Леонид…

– На войне быстро взрослеют, – ответил ей муж.

Убийство Распутина потрясло Россию. Уж больно крепко врос старец Григорий со своими многочисленными прихлебателями во все сферы жизни страны. Казалось, его всевластию не будет конца. Правда, находились те, кто искренне считал царского любимца святым человеком. Большинство же видело в нем жулика, шарлатана, пьяницу и развратника. Ходили слухи, что оттого столь крепко сидит Распутин, потому как в его любовницах оказалась даже сама императрица. Сам Коля как-то с Шуркой пошел в кинематограф. Папенька поощрил деньгами за хорошую учебу и примерное поведение, хотя сам кино не жаловал, полагая что оно – «от лукавого». Перед «фильмой» с господином Глупышкиным (французский комик Андре Дид – авт.) показывали кинохронику. Государя награждали орденом святого Георгия. Вдруг с балкона заблеял омерзительный голосок:

– Царь-батюшка с «егорием» (простонародное название награды – авт.), а царица-матушка с Григорием!

Дома пацаны рассказали отцу о происшествии.

– Не болтайте! – ответил тот. – Не то в компанию к дяде Арсению на Сахалин угодите! И вообще молоды вы еще такие вещи обсуждать! К тому же не вашего ума это дело… Марш чай пить!

Теперь труп старца глядел мертвыми глазами с газетных фотографий. А для людей все же был шок! Все хотели скинуть «Гришку» с кликой, судить их за взятки и казнокрадство, но никто не думал, что такое когда-либо случится.

– Ну и слава Богу! – вырвалось у Лёньки, зашедшего в увольнение домой.

– Какой там «слава Богу»! – сокрушенно покачал головой Александр Федорович. – Раньше виновным во всех бедах народ считал Распутина. Теперь его недовольство перекинется на царскую семью, самого государя-императора.

– Этого народу как раз и надо! – недобро ухмыльнулся племянник.

В огне революций