Иван Грозный. Книга 3. Невская твердыня

А если посол папы спросит о Лифляндской земле –

отвечать: «Государь Лифляндскую землю воюет потому, что эта земля – извечная вотчина государей русских. Немцы не стали нам дани платить, хотели отложиться от Руси, стали насилие чинить русским людям. Государь много раз требовал от них признать свои вины и исправиться. Но они ни в чем не исправились. Вот почему государь наш рать на них свою послал. Да и повтори не однажды, что Лифляндская земля – извечная вотчина наша, как то показывают многие прародительские грамоты к немцам и немцев к нам. Если государь наш уступит всю Ливонию и не будет у него пристаней морских, то ему нельзя будет ссылаться с папою, цесарем и другими государями».

– Государю твоему расстаться с мыслью о море том тяжело, нежели уступить Смоленск, Великие Луки и прочее, – сказал тихо, в задумчивости Иван Васильевич. – Помни это постоянно.

О многом и другом, предвидя вопросы Поссевина, говорил государь Залешенину, указывая, как ему отвечать на них.

Низкого роста, крепко сложенный, подвижный, острый умом дьяк Залешенин-Волохов был выбран самим царем для встречи иезуита Поссевина. Кроме того, Волохов был много раз в Польше и кое-что знал о сущности католической веры. Борис Федорович тоже не раз хвалил Залешенина государю, а в последнее время в Посольском приказе Залешенин вел переписку с польско-литовскими властями, хорошо зная польский язык. О «неграмотности» ему государь приказал говорить, чтобы он «больше слушал, чем говорил». В дальнейших приказах царя Залешенину дается наказ, чтобы он все записывал, что будет говорить Поссевин, и затем сообщал это царю лично.

Царь Иван напомнил Залешенину, что в разговорах с иностранными послами есть «речи тайные и речи явные».

– Мне хорошо ведомо, что думает папа о нас. Вот эта бумага писана в Риме кардиналом Комо... Отправил тот Комо бумагу к своему попу в Польше Андрюхе Калигару. Читай! – Царь отдал ее находившемуся тут же царевичу Ивану Ивановичу, которого он стал привлекать в последнее время к работе Посольского приказа.

Залешенин слушал с большим вниманием то, что читал вслух царевич.

В письме кардинала Комо нунцию Калигари было сказано о посольстве Шевригина в Рим:

«...Вероятно, в Польше уже есть слухи о прибытии сюда московского посла. Он – не важная персона, а только камергер князя».

Далее говорилось: «Из привезенного русским послом письма и из слов самого его видно, что великий князь желает союза со святым престолом и другими христианскими князьями и намерен открыть торговые сношения с нашими народами. Жалуется он на войну, которую ведет с ним польский король; просит посредничества папы в заключении мира. Царь стремится к соединению своих войск с христианскими против турок. Дело очень важное, но все понимают, что посольство вызвано не добрыми намерениями царя, но добрыми ударами короля в последние два года. Мало надежды, что из этого выйдет что-нибудь путное, тем более что о вере хоть бы единое слово! Это очень удивило его святейшество, который надеялся, что царь если и неискренне, то по крайней мере для виду окажет некоторое расположение к святому престолу, чтобы побудить его согласиться на свои желания. Тем не менее, обсудив дело и выслушав мнение опытнейших и благочестивейших людей, папа решился не пренебрегать и этим случаем, чтобы поискать заблудшую овцу...»

Иван Васильевич громко расхохотался, слушая письмо кардинала Комо. Его хохот был не веселый, а скорее страшный. Он вскочил с кресла и, дико расширив глаза, воскликнул:

– Я – заблудшая овца! Зрите меня, окаянного!.. О, как провинился я перед римскою церковью! Несчастный я! Еретик!

Царевич прервал чтение, почтительно склонив голову.

– Чего ж ты?! – строго крикнул на него царь. – Читай дальше! Славную писульку прислали наши друзья мне из Литвы! Читай!

– «Его святейшество, – говорилось дальше, – решил отправить к царю достойного человека, вероятно, иезуита, патера Антонио Поссевино».

– Слыхал?! – указывая Залешенину на бумагу, крикнул царь. – Читай!

– «Поссевино должен трактовать о вере и попытаться обратить в католичество князя и его народ».

– Вот-вот... чего они от нас хотят... Понял?! Ты?! – прошипел царь, изогнувшись в кресле. Лицо его перекосилось от негодования.

Царевич Иван читал:

– «Все это надо делать под прикрытием посредничества в перемирии, о котором просит царь. Послу Антонио его святейшество поручил оказать содействие к примирению Москвы с Польшей, если царь оставит свои схизматические заблуждения...»

С трудом переводя дыхание от волнения, Иван Васильевич сделал жест рукой, чтобы царевич остановился.

– Змий лукавый – папа Гришка! Душегуб! – прошептал царь. – Учинил смуту у франков... крови озера пролил в Париже... Того же хочет и у нас! Не быть по его. Он хитер – мы хитрее.

Тяжело вздохнув и как бы отгоняя от себя какие-то навязчивые мысли, царь Иван вытянул вперед голову и погрозился на Залешенина:

– Смотри! Что слышал здесь, держи про себя. Отныне знай, что папа хлопочет не о нас, а о себе и о своем богомольце – короле Стефане... Ну-ка, царевич, читай.

Иван Иванович медленно, с ударениями на отдельных словах, прочитал:

– «Мир с Москвой сулит выгоды королю, удовлетворит его и даст ему возможность распространить свои владения. Просите его величество дать пропуск послам, чтобы ускорить это дело. Если Бог поможет благополучно устроить все это, оно обратится к расширению пределов Польши и к вечной славе короля. Можно ли сомневаться, что, когда дойдет до заключения мира, его святейшество охотнее будет держать сторону католического короля и ревностного защитника веры, чем поддерживать интересы московского князя?»

– Слушай и понимай! Дьяк ты у нас смышленый. Вера им служит к расширению королевств. А посему знай, что везешь ты к нам хитрого, лукавого змееныша, папиного иезуита; а работает он на папу и на короля Степку, но не на московского государя. Однако виду не кажи; будь ласков с римским гостем, пускай думает, будто мы ничего не знаем, не понимаем, а папу величай «святым отцом». Потом исповедуешься в грехе своем. Покаешься у митрополита.

Повернувшись к царевичу, царь кивнул ему головой:

– Наблюдай, чтобы нашему делу порухи не было. Пускай Борис и Бельский берегут посла, как бы меня самого. Да и довольствием и вином пускай не обижают ни посла, ни людей пословых. А мы – ничего не знаем, мы – русские простаки! Так и Никите, и всем другим внуши. Иди в приказ, Никифорович!

Дьяк Залешенин поклонился сначала царю, потом царевичу и вышел из царских покоев.

В доме Бориса Годунова собрались его дяди Никита и Степан Васильевичи. И тот и другой по приказу царя должны были принять участие в церемонии встречи Антония Поссевина.

Жена Бориса, Мария Григорьевна, со своими сенными девушками приготовила богатое угощение гостям. На столе появились меды и вина разные, печенья, соленья, варенья, студени и прочее.

Беседа шла о толмаче Франческо Паллавичино.

Шевригин рассказал царю о верной службе Паллавичино, но государь не велел его допускать к посольским людям, едущим от папы.

Оказывается, государю стало известно, что Франческо в Тирольской земле в «городе Филог» вместе с Шевригиным остановился у одного извозчика, на подводах которого везли скарб посла. Здесь же они встретили красивую девку – камеристку князя Эрнста, брата германского императора-цесаря. Она ехала к князю Эрнсту в Вену. Вечером, перед ночлегом, Франческо Паллавичино напился, а ночью пытался «над тою девкою насильство учинить». На уговоры Шевригина не сдавался, стал буйствовать, выхватил шпагу...

Царь, узнав об этом стороною, от другого толмача, сказал, что этому Франческе надобно было бы голову срубить, чтоб не позорил государево посольство, а ныне, так как в Москву едет тоже итальянец, посол папы, царь скрепя сердце решил оставить голову Франческо у него на плечах. Обидно это было царю, но что делать?

– И слава Богу! – произнес Борис Федорович с улыбкой. – Девка та девкою и осталась, а толмач-то Франческо хоть куда, не чета Федьке Филиппову, с которым у них постоянный спор. Голову срубить невелика трудность, да только такую голову лучше оставить. Пригодится.

– Слыхал я, – сказал Степан Годунов, работавший в Посольском приказе, – появился в Москве некий человек, а звать его не помню как... Бежал-де он из Италии. На галерах он там работал и языку их зело приучился. Умеет читать и писать. Не худо бы и его приблизить к нам, толмачом.

Борис Федорович приступил к трапезе, налил всем по чарке вина.

В это время к дому прискакали несколько всадников.

Выйдя на крыльцо, Годунов увидел царевича Ивана Ивановича.

– Добро жаловать! – весело крикнул Борис.

Среди провожатых царевича оказались молодые Шереметевы, Синицын Петр и личный дьяк царевича Спиридон.

Когда царевич вошел в дом, Годуновы быстро вскочили со своих мест и низко поклонились ему.

Быстрым, внимательным взглядом Иван Иванович окинул Степана и Никиту Годуновых и, указав с улыбкой на стол, насмешливо сказал:

– Так поднимем, что ли, чарки за здоровье его святейшества римского папу!

– Бог с ним! – с усмешкой махнул рукой Борис Годунов.

– Как так?! – возразил царевич. – Стало быть, ты царя не поддерживаешь?

– Полно шутить! – улыбнулся Годунов, указав на место под образами, и попросил царевича не погнушаться убогим угощеньем, разделить трапезу вечернюю среди его сородичей. Годунов обратился с тем же и к провожатым царевича Ивана.