Они выпили три джезвы кофе.
– Кайф! – с удовольствием произнесла Лейла, закуривая очередную сигарету, ласково улыбаясь сияющей Аде. – Как я прикалываюсь к вашим с Микушей ссорам, ты бы знала. Всегда ясно, что все равно вы сто раз помиритесь и помрете вместе где-нибудь на тибетском перевале.
Лейла печально вздохнула, подперев щеку кулаком.
– А вот когда у меня ссора с очередным любимым, это значит – пора разбегаться. У меня по жизни все такие ссоры, в которых ну ни на пяточку любви, одна ненависть.
– Видела бы ты лицо Микки, когда последний раз он чуть не сломал мне руку! – обиделась Ада.
–Ну что ты, – замахала на нее руками Лейла, – вы такие зайки, не деретесь, а тискаетесь. А вот что было у нас с Кико неделю назад – я тебе скажу, если б не мое пузо…
Ада, наморщив лоб, попыталась было вспомнить что-нибудь кровь леденящее из их с Микки отношений, но тут в буфет вошла бледная грустная девушка в желтой майке и вытертых джинсах, с рюкзачком – «задницей», волочащимся за ручки по полу. Мгновенно перед Адским взором пронеслись красочные кадры ялтинской осени: профилакторские корпуса, мадера на разлив и кофе за столиками на набережной. Ада открыла рот, несколько мгновений не могла подобрать слов, а потом крикнула: «Саша!»
Так неожиданно скоро меняется жизнь. После всех переживаний и мытарств Саша сидела рядом с заботливо суетящейся Адой напротив теплых Лейлиных глаз, взволнованно поглощала бутерброды с сыром и колбасой (все исключительно из кожаной Лейлиной сумки), обжигалась вновь заказанным двойным кофе, благодарно улыбалась и в паузах рассказывала свою печальную историю непоступления.
– На сорок страниц рассказов и один короткометражный сценарий из жизни панков. Я была так уверена, что все это пройдет, потому и не дергалась, а тут еще появился этот Супер-Билли, и поступление временно отошло на второй план.
Ада с Лейлой понимающе заулыбались – закивали.
– Сначала я думала, что вызов на экзамены вот-вот придет, к тому же Супер-Билли сказал, что экзамены во ВГИКе могут быть когда угодно, даже зимой. Короче, я протянула время, потом поссорилась с Супер-Билли и решила все-таки ехать без вызова. И вот…
– Труба, нужно было связаться со мной, я бы все узнала на кафедре, – всплеснула руками Ада.– Ты же знаешь нашу хваленую советскую почту – твои работы могли просто не дойти!
Саша понурилась, ложечкой помешивая кофе.
– Подумаешь, нашли из-за чего обламываться, – ласково щурясь на греющее через стекло солнце, проворковала Лейла. – Не успела на экзамены! Лично я в жизни не была студенткой Школы и чувствую себя неплохо. Я сто раз снималась во всевозможных учебных фильмах половины операторского факультета, написала миллион рецензий для киноведов-иностранцев и сценарных заявок – для режиссеров. Вся проблема в том, чтобы найти себе здесь мужа, ну или просто парня с комнатой. Лучше, конечно, иностранца, потому что наши или бедные, или все пропивают.
– О, Господи, – расстроилась Саша, переводя взгляд с легкомысленно рассуждающей Лейлы на весело скалящуюся Аду. – А если я не выйду тут замуж и ни в кого не влюблюсь?
– Не бери в голову, – успокоила Ада. – В чем-то Лейла права. Тебе нужно зависнуть тут на год, до следующих экзаменов. Походить вольнослушателем на занятия, примелькаться, чтобы тебя знали. Тогда и поступить будет легче.
– А где я буду жить? – все больше напрягаясь, поинтересовалась Саша.
– Вот я тебе и говорила про парня с комнатой, – захихикала Лейла, туша окурок в стакане, поднимаясь, потягиваясь.
Ада также встала, на ходу допивая свой остывший кофе.
– Пошли, сегодня обширная программа на ночь. Все должно решиться как-нибудь само собой.
Из окон наверху сотый раз за день Махалия пела Гершвина.
А дело шло к вечеру. Никос сказал:
– Ну, что ж, жить можно, хоть и не Париж.
Збыш, взволнованно сопя, с шумом открыл окно, впустив теплую свежесть и звон трамвая – подышал, вернулся к дверям и молча поволок тяжелые сумки-чемоданы в угол у окна.
Ослепительно пуста была комната, только сложенная диванная крышка торчала у белой стены. Никос упал на нее, вытянув по полу длинные палки ног в голубых джинсах, классически продранных на дочерна загорелых коленках.
Збыш потоптался у окна, глядя на цветной горох народа, хлынувший от остановки к вагонам подошедшего трамвая.
– Мне нравится без мебели, – чуть в нос негромко произнес он, поворачиваясь в комнату. – Будем спать на полу в спальных мешках, а стены обязательно разрисуем, что-нибудь красивое.
И Збыш, закурив, дымком сигареты изобразил в воздухе абрис «красивого».
– Дурак, – дружелюбно отозвался Никос.– Мебель мы натащим со всего общежития или вытрясем из этого жида-коменданта. «Спать в спальных мешках»! А если я девушку приведу? А письма домой писать или, к примеру, жрать?
Збыш заулыбался, радуясь солнышку, высохшему дождю, перспективе еды и девушек.
Никос ударил себя по коленям.
– За работу, Польша! Будем охлаждать напитки, – и пошаркал стоптанными не зашнурованными кроссовками в ванную.
– Приколись, – тут же раздался оттуда его восхищенный голос, – здесь ванна сидячая, размером с квадрат Малевича. Тащи водку и пиво!
– И две бутылочки шампанского для дам охладим, – хлопотливо засуетился Збыш у развалившейся под окном сумки, полной алкоголя.
Никос на всю мощь включил холодную воду, пошарился в поисках пробки, нигде не нашел и, стянув с себя майку, заткнул ею сливное отверстие. Глядя как бурно набирается вода, он зевнул, почесал в паху и как раз получил из рук Збыша первую партию водки.
– Кинь платье!
– Тише ты! Держи.
Еврей на цыпочках прокрался к двери и прислушался.
– Моются они там что ли?
Длинная Вера хмыкнула.
– Холодной водой? Мой друг, горячую воду вчера отключили. Но, конечно, если они моржи…
Она встала и, двигаясь, как рыбка в воде, натянула свое зеленое платье-майку на голое тело. Дождь за открытым окном окончательно высох и в комнату беззвучно упал наклонный столб вечернего красноватого солнца, идущего на посадку. Еврей, наскоро задраив шорты, пересек столб как рентгеновский луч, наклонился над низким диванчиком и аккуратно застелил его атласным малахитовым одеялом. Обнаружив рядом на полу свернувшийся розовый комок трусов, поддел его босой ногой и отбросил Вере.
– Не забывай, ради Бога.
Вера хихикнула и принялась кокетливо-долго надевать предмет туалета.
– Шамиль, ну чего ты дергаешься? Вот подумаешь, оставил бы себе на память – если я, конечно, тебя на себе не женю.
– Не женишь, – огрызнулся Еврей, нервно расчесывая свои длинные черные волосы индейца Джо. – Неужели не понятно – тут новые соседи вселяются, иностранцы, фиг знает, что они подумают, если увидят тебя и твои трусы у дивана.
– Они поймут, что к ним ты приставать не будешь, – удовлетворенно улыбаясь широкими розовыми губами, Вера уселась на краешек низкого дивана (голые руки-ноги были ослепительно-золотисты) и, свесив набок спутанные желтоватые волосы, закурила. – Расслабься, видела я в Школе твоих новых соседей. Нормальные ребятишки, вот увидишь, как тут у вас будет весело. Держу пари, что сейчас они остужают в ванной водку и все такое.
Еврей мимолетно просветлел, почесал затылок и глубоко вздохнул, словно готовясь к прыжку. Он подошел к двери, оглянувшись на Веру, сделал ей знак сдвинуть колени вместе и открыл дверь.
Как внезапно и нежно розовеет летний вечер, бросаясь из горячего золота дня в набегающую тень ночи! Ева сидела в кресле-качалке Риты и смотрела в окно, выходящее на север, на места, где Яуза и вдалеке зелень Лосиного острова. Солнце садилось там, на другой стороне общежития, а здесь, в незаметно потемневшей комнате, был виден лишь багрово-розовый отсвет в воздухе, на деревьях и в стеклах посылающих огненный СОС окон.
Где-то далеко, в Болгарии, в Софийском аэропорту, целовали и обнимали Риту родители, а, может, они все вместе уже садились в машину и ехали домой, и Рита забывала печаль по мифическому Диего, всего-то что попросившего у нее спички на пятачке перед школьным буфетом.