Курсанты

В перерыве кто-то спросил его, что это за прибор такой? Цысоев, хитро улыбаясь, написал на доске: ДМЛ-150 СКК – Дмитрий Максимович Лещенко, рост метр пятьдесят с каблуками и кепкой. Мы посмеялись, но марку запомнили и скоро прибор этот знали все курсанты всех курсов и, бывало, с серьёзной и невинной рожей, не раз ещё просили пояснить, что это такое? А тот только беспомощно разводил руками, догадываясь, что эти подлые люди его разыгрывают. Но как доказать это?

Прошло три месяца напряжённых занятий в новом году. Близилась пора экзаменов и зачётов. Экзамены должны быть по общей конструкции самолётов – ОКС, по аэродинамике, по истории КПСС, по конструкции и эксплуатации авиадвигателей, по авиационной метеорологии, по теории самолётовождения. Помимо этого за первый курс предстояло сдать около двадцати зачётов по разным предметам. Успешно всё это сдавшие курсанты приказом по училищу считались окончившими первый курс теоретического обучения и переводились в лётные отряды. Тем же, кто не смог сдать сразу давалось время на подготовку для повторной сдачи. Кто и со второй попытки не смог сдать – отчислялся. Но таких ребят было мало, в основном из южных республик, у кого были проблемы с языком. В нашем отделении таким кандидатом на отчисление был Казар Акопян – Гриша. Он понимал это, много читал, но понимал в прочитанном тексте мало. Особенно трудным для него был предмет авиационные двигатели, который вёл Николай Михайлович Карпушов. Вообще-то уж не настолько он был и строгим, но чашу терпения его переполнила простая математика. И он стал периодически задавать курсантам из южных республик простейшие арифметические задачи: например, 0,25 разделить на 0,5. если с дробями не получалось, давал делить 21:2. Да, читатель, не смейтесь. И когда у Казара после деления столбиком в ответе получилось 110, Карпушов не выдержал. Схватился сначала за голову и долго ей раскачивал, а затем схватился за ручку и в журнале, где стояли точки, сразу вывел четыре жирных двойки и написал рапорт на отчисление, спросив при этом, но вовсе не ожидая какого-то ответа:

– Ты за сколько баранов аттестат школьный купил?

– Это, за шесть, – честно признался Казар, – и нэмного дэньги давал.

– Немного деньги давал, это сколько?

– Ну, это, адын тысяч.

– Тысяча и шесть баранов! – захохотал Карпушов, обнажив жёлтые прокуренные зубы. – И как же ты летать думаешь с такими знаниями?

– Я уже на планер летал.

– Ну, у себя в Армении ты хоть на метле летай. А здесь училище. Ты ведь людей возить будешь.

–Товарищ преподаватель, мы ему поможем, – заканючила аудитория.

– И дроби все заставим выучить.

– Да, и таблицу умножения тоже.

– Он знаете, как на пианино играет? Сам Бах позавидует!

– О чём вы говорите? Ему в школу в третий класс надо. Да и самолёт не пианино. Нет, не просите.

Казар был парень честный, не жадный и безобидный в отличие от некоторых своих земляков. За другого бы не просили. И когда за него встал и попросил старшина группы Тарасов, Карпушов не выдержал:

– Хрен с вами! – махнул рукой. – Дам шанс. – Он порвал рапорт, а после двоек, выставленных задним числом, поставил тощую тройку. Подумал и поставил в следующей клетке ещё одну. – Если сдвигов не будет – извините!

И за Казара взялась вся группа. Он был моим соседом по кровати и больше всего спрашивал меня. За каких-то пять дней мы раздраконили с ним все дроби. Хотя бы он стал иметь представление, что это такое и как их решать. Таблицу умножения, хохоча и повизгивая, с ним учил Лёха Шеф.

– Не бойся, Гриша, – уверял его Николай Иванович Цысоев, – если все дроби решишь – уже считай, что сдал. Трояк обеспечен.

– А если нэт?

– Ну, тогда… – разводил тот руками. Мы, дескать, сделали, что могли.

И Акопян решил подстраховаться. Уже через три дня в училище появились два его старших брата. Один – директор таксопарка, второй – директор музыкального училища в Ереване. Осталось тайной, (что, как, за сколько) они уговаривали нашего командира роты и Карпушова, но после их отъезда Казара оставили в покое. А Карпушов, вздыхая и матерясь негромко, ставил ему тощие тройки за решение дробей.

Чем ближе были экзамены, тем больше и чаще листали мы конспекты. А в военном цикле уже сдали два экзамена: по общевойсковой тактике и военной топографии. Но больше всего боялись аэродинамики и самолётовождения.

Три раза в неделю – вот беда – были политзанятия. Ни зачётов, ни экзаменов по ним не предполагалось, и мы украдкой читали другие конспекты. Тем более, что занятия проводили всегда разные люди: замполиты, преподаватели и, иногда, даже старшины. А в последние недели нашего пребывания в батальоне явился вдруг сам замполит батальона – заместитель Юрманова по политической части Агеев.

– Вопросы задавайте, больше вопросов, – успел шепнуть назад старшина Тарасов. – Тяните время до звонка, чтобы не спрашивал.

Агапову посыпался град вопросов. Первое время он отвечал с удовольствием, но вскоре понял уловку хитрой аудитории: вопросы задавали только русские ребята. Азиаты же сидели молча, ничего не понимая в политической коммунистической марксистско-ленинской белиберде. И он сказал:

– Ну, довольно вопросов. Побеседуем о наших делах. Я буду задавать вопросы, а вы отвечать. Вопрос первый: что вы знаете о политических органах нашей авиации? Когда они созданы, для чего? Обрисуйте их структуру. Может, кто-то хочет добровольно ответить?

Добровольцев не нашлось. Каждый пригибался за спину впереди сидящего, чтобы его не спросили.

– Ну что же, скромность не худшее качество, – заключил Агапов. – Тогда попросим ответить, – Агапов не зная ни одной фамилии курсантов нашей роты (да и других не знал) уставился в журнал. – Попросим ответить курсанта Каримова.

Все облегчённо вздохнули. Серёга задёргался, но быстро нашёлся:

– А с места можно отвечать, товарищ замполит? – встал он. – Я у доски волнуюсь, когда отвечаю по этому предмету. Да я по любому предмету волнуюсь. Вот вчера отвечал Дмитрию Максимовичу, например. Предмет знаю, а вышел к доске – растерялся. В пот меня бросило.

– А не тошнило? – спросил Агапов, понявший: курсант тянет время.

– Нет, не тошнило, – растерянно ответил Серёга.

– А сейчас не тошнит?

– Н-нет.

– Ну, тогда отвечайте.

– Значит, так, – бодро начал Каримов. – Наши славные политические органы были созданы в тысяча девятьсот мдвадцатом году. Они призваны были…

– В каком году? – переспросил Агеев.

– Ну, в этом самом, – Серёга, кося вниз глаза, никак не мог найти в конспекте нужной страницы. – Ну, где-то в тридцатые годы. Наверное. Я так думаю. Забыл точно, в каком году, товарищ замполит.

– Ладно, кто-нибудь потом дополнит, – разрешил Агеев, – продолжай дальше.

– Значит, органы эти были созданы для того, чтобы следить за этой… за порядком, и, значит, за дисциплиной. Ну и за всем остальным – тоже.

Что дальше говорить, он не знал. Мозг его работал лихорадочно, вспоминая, что им говорили на прошедших занятиях. Ничего не вспоминалось.

– Ну, вот, например, – нашёлся он, – на улице ещё холодно, ночью минус двадцать, а в казарме холодно. Всю ночь не спишь, в голову ничего не лезет. Учишь, учишь – а никак…

– Это потом, товарищ курсант, – перебил его замполит. – Отвечайте по существу.

Что говорить по существу Серёга не знал. Возникла явная угроза схлопотать неуд, и он мучительно искал выход. И, о, счастье! На столе преподавателя он увидел почётную грамоту.

– А кому эта грамота, товарищ замполит?

– Это грамота нашему батальону за первый квартал нового года, – ответил Агеев. – Но я слушаю.

Пока замполит отвечал, Серёга, напрягши ухо-локаторы, успел услышать несколько разрозненных фраз подсказок, шёпотом лившихся к нему со всех сторон. Кое-как сгруппировав их, что-то пробормотал.

– Слабовато, – заключил замполит. – Тогда ещё вопрос к вам. Вот я являюсь замполитом батальона. Может ли моё персональное дело разбирать партийная организация батальона?

– Может, – уверенно ответил Каримов.

– Нет, не может, – перебил Агапов. – А почему?