Курсанты

Мысленно я распланировал остаток сегодняшнего дня: библиотека, читальный зал, письма друзьям и домой, а там и отбой.

А в фойе казармы построились увольняемые. Горчуков, придирчиво осмотрев их, вытащил человек пять из строя и заставил чистить обувь.

–Чтоб сверкала! – приказал.

– Так ведь до проходной не дойдём, как грязная будет. Дороги-то у нас…

– Не разговаривать! Выполнять! Или не хотите в увольнение?

Осмотрев строй ещё раз, пошёл докладывать командиру.

– Все в соответствии со списком? – спросил Дубровский.

– Так точно!

– Предупреждаю, – начал капитан инструктаж, – никаких пьянок. Всем явиться в назначенное время, сделать отметку о прибытии у дежурного по роте. В городе вести себя достойно. Не забывайте, на вас лётная форма. И запомните: оттого, как пройдёт первое увольнение, будут зависеть последующие. В конфликт с местным населением не вступать. Пьяных шалопаев в субботние дни тут много. Будьте дипломатами, вежливо уступите, чтобы не нажить неприятностей. Всё понятно?

– Так точно! – дружно гаркнули счастливчики.

– Вопросы?

– Нет вопросов.

– Тогда, старшина, раздайте увольнительные.

Получив заветные листочки, ребята поспешили к проходной училища. Ко мне подошёл Гарягдыев, отчаянно зевая.

– А ты, дядя, зачем не пошёл в увольнений?

– А ты? – задал я встречный вопрос.

– Э, слушай, в такой колотун, какой увольнений? Да и женщина нет знакомый. А что делать в такой город, где нет женщина?

– Так познакомился бы.

– Где на улица? Там от мороза даже собак не бегает, не то, что женщин. А я человек южный, – сладко зевнул он. – Лучше будем немного поспать и ждать тёплый дни. Тогда и будем искать женщина. – И сверкнув очаровательной белозубой улыбкой, направился к своей кровати.

Я рассмеялся. Чем больше узнавал этого человека, тем больше меня поражала его способность спать. От военной подготовки он был полностью освобождён, так как уже закончил «Кривой рога» и был офицером. Но желание летать привело его в Москву к министру Гражданской авиации. Персональное разрешение требовалось потому, что он уже вышел из возрастного ценза. Министр разрешил, и он приехал в Красный Кут. А экзамены сдавал в Ашхабаде. И вот теперь ему практически нечего было делать, так как на первом курсе почти все науки были военные, и он изнывал от безделья. Но все-таки нашёл, как с ним бороться. Он спал. Мы уходили на занятия – он спал. Мы приходили с занятий – он спал. Вот и сейчас он завалился и через пять минут уже был в объятьях Морфея, и я не сомневался: не разбуди его – он проспит до понедельника. Казарменный гомон ему абсолютно не мешал.

Прибежал дневальный Корякин, в руках его была пачка писем. Он заорал:

– Почта, народ! Становись в очередь, подставляй носы!

Его мгновенно окружили. Счастливчики безропотно подставляли лица под конверт, получали шесть хлопков по носу – шестой день недели и только потом дневальный вручал им конверт. Кому было два письма – получал вдвойне. Корреспонденции было много и скоро дневальному надоело хлопанье по носам. Он бросил оставшиеся письма на тумбочку, нарушив привычный ритуал вручения, на который никто никогда не обижался, но, однако, пытался заполучить письмо без экзекуции. В оставшейся кипе обнаружили письмо и самому Корякину и ему тоже с особым азартом отхлопали по носу. Отмщенье. Письмом Лёхи Шевченко, или Шефа, завладел Серёга Каримов и с криком «Шеф, подставляй шнобель!» побежал к его кровати. Нос у Лёхи был добротный, и хлопать по нему было удобно.

– Отдай, убью! – вскричал, было тот, но подвергнутый всеобщей обструкции безропотно подставил лицо. Серёга хлопал его, после каждого удара визгливо смеялся, считал удары и приговаривал:

– Раз! А помнишь, как на той неделе меня бил? Два! Помнишь? Три! Или забыл? Три!

– Пять уже! – заорал Шеф и выхватил письмо. – Как считаешь, прохвост?

– Хорошо, пять, – согласился Серёга. – Один должен будешь.

Скоро в казарме наступила минута тишины. Читались вести из дома, от друзей и знакомых. А кому писем, как говорил Каримов, при делёжке не досталось, старались не шуметь в такие минуты.

В числе тех, кому не досталось, был и я. А я ждал, очень ждал. И они иногда приходили. Но не от неё, от друзей, от матери. Больше писал Славка, друг мой Славка, с которым с детства мечтали об авиации. Но нелепая авария оборвала его мечты. Он довольно сильно обгорел, пытаясь потушить неожиданно вспыхнувшую машину. Писал Саша Саврасов, Иван Плеханов – мои бывшие коллеги по работе в школе и члены нашей дружной команды, в которой мы проводили все мыслимые и немыслимые праздники. Был бы, как говорится, повод.

Из всех этих писем я черпал разрозненные сведения о Томке. Друзья писали, что видеться с ней стали редко, она почти перестала появляться в их дружной компании. Вроде бы грустит, вроде бы помнит, стала раздражительна, писал Иван Плеханов, наш доморощённый психолог. На вопросы, что и как со мной – отмалчивается. А по другим слухам будто бы закрутила там с кем-то напропалую и будто бы назло отцу, который, оказывается, не хотел, чтобы она со мной, как он говорил, босяком, встречалась. Будто бы отец сильно пьёт и часто устраивает дома воспитательные акции. Так писали друзья.

Я ещё в первый месяц своего здесь пребывания написал ей большое письмо о себе, училище, своих планах, которые она, в общем-то, знала. Написал так, как будто у нас не было никакого недоразумения. Но ответа не получил.

––

Третий день исключительно тепло, плюс пять. А на солнце и больше. Нонсенс для февраля. Вдоль дорог начал таять снег, и от открывшейся от снега земли пошёл пар. И вот уже третий день надрывно каркает, собираясь в стаи, чёрное вороньё, нагоняя грусть. Обманутые капризной погодой птицы, вероятно, думают, что пришла весна. Погода по настоящему весенняя и как всегда весной хочется чего-то хорошего, весёлого и доброго.

Но здесь всё однообразно. Всё подчинено строгому ритму занятий, военному распорядку, не предусматривающему ни лишней радости, ни лишней печали, ни лишней заботы. А нет радости – особенно грустно в такую погоду и почему-то немного тревожно. И не понять причины. И ты живёшь с ощущением, что это радостное вот-вот произойдёт, отчего многое изменится в твоей жизни. Но что тут может измениться?

Уже завтра или послезавтра снова завьюжит, затрещат морозы, и развеет новый день все иллюзии, навеянные обманчивой погодой. И тогда всё встанет на свои места. Не будет снов, реже станут воспоминания, такие горькие и в то же время такие приятные. Не надо будет ждать писем.

Сегодня год, как мы не вместе. Вот и тогда в феврале было тепло, и был дождь. В этот день мы прощались с ней, гуляя по скверу на набережной. Ещё ничего не было сказано, Томка была весела, но весела как-то искусственно, я это заметил.

– Ой, Саня! Так хорошо сегодня! – воскликнула она, обнимая в сквере молодую берёзку. И погрустнела вдруг: – Но потом, после, всегда плохо бывает.

Я не придал тогда значения этим словам. А около дома были сказаны главные слова, ради которых она и пришла тогда ко мне. Из окна, помню, лилась песня.

Очень жаль, что иные обиды

Забывать не умеют сердца!

Но ведь не было никаких обид. Наоборот, был чудесный вечер, и мне подумалось тогда: как это всё же хорошо, любить такую девушку, любящую тебя. Удержи, я её тогда, возможно бы было всё иначе. Она ведь стояла тогда за закрытой калиткой и, мне показалось, плакала. Почему? Это для меня было тайной. Но не для неё. Была же какая-то причина.

И только теперь, спустя год, собрав всё воедино: письма друзей, её поведение – какие-то быстрые переходы, порой, от веселья к задумчивости и грусти, невольно заставили думать: большое влияние на неё оказывал отец, человек жёсткий, самолюбивый, с деспотическими наклонностями, абсолютно не терпящий иного мнения. Кроме своего. А мнение обо мне он мог иметь только одно: безотцовщина, мать больна, я – молодой человек без перспективы, помешанный на авиации. Работал в школе – тогда это было престижно, бросил. Ради чего? В итоге докатился до грузчика на заводе. Какое у него будущее? Да по слухам и парень хулиганистый. А слухи они не зря ходят. И с таким вот связалась его дочь! Его первая и самая им любимая из трёх дочерей. Стыдно! Мы-то ведь живём не хуже других. И не дай бог дойдёт до чего-то большего!

Да, Василия Ивановича, Томкиного отца многие могли понять. И больше всего его понимали её тётушки. Уж они-то меня не любили. Тогда, по крайней мере. А отец, в редкие с ним встречи, ни единым словом, ни жестом не показывал, что я ему неприятен. Собственно, как к мужчине он ничего и не имел. Не нравилась ему моя бедность. А мы, молодые, опьянённые любовью, на это тогда не обращали внимания. И не задумывались над этим. Хотя, и они-то по тогдашним меркам были не богаты. Просто некая зажиточность была, уверенность в будущем. Да ещё разве, мотоцикл «Урал» с люлькой был у Василия Ивановича, на котором иногда раскатывала Томка. Конечно, без прав. Правда, я ни разу так и не сел в него. На нашей улице был ещё один такой же – у Сашки Патина. Не его, конечно, а его отца. Но отец пребывал в основном в состоянии подпития и аппарат этот больше возил нас.

––

Последнее воскресенье февраля. Завтра будет уже март – весенний месяц. Немного жаль этих уходящих в небытие дней, ведь с ними уходит наша юность, наши какие-то несбывшиеся надежды. А надежды и мечты сбывшиеся остаются с нами, имеют продолжение в будущем, они – теперешняя наша реальность. Сегодняшняя и завтрашняя. Уже через три месяца начнутся полёты, пойдёт совсем другая, как тогда казалось, жизнь.

А пока, если спросить курсанта, какой день он больше всего не любит, то многие скажут: воскресенье. Привыкшие к ежедневному буднему распорядку дня мы не любили выходных. Мы просто от них отвыкли. И зимой, когда за окном минус тридцать и больше, и свищет позёмок, обжигая уши курсантов в куцых шапках словно автогеном, даже на ужин многие не ходили.

Счастлив тот, у кого есть хорошая книга, с ней можно скоротать мучительно тянущееся время, словно застывшее, как застыли, кажется, навсегда на заметённых снегом стоянках самолёты. Но кто-то не любит книги. Такие, как Гена Гарягдыев, спят целыми днями, словно медведи в берлоге, благо в выходной день в роте никакого начальства нет, а старшины уже смотрят на лежание на кроватях сквозь пальцы. Не как раньше. Да и самим поваляться охота.

Жизнь зимой в сильные морозы замирает. Даже стадион, где расположен гарнизонный каток пуст. В казарме у нас сравнительно тепло, где-то плюс шестнадцать. Правда в умывальнике утром вода покрывается тонким, словно бритва, ледком, но это мелочи, к этому давно привыкли.

За окнами казармы изредка рысцой пробегают курсанты, подняв куцые воротники шинелей и втянув голову в плечи. Даже желающих пойти в увольнение, сегодня нет. Ажиотаж был только в первые дни, но скоро убедились: делать в городе абсолютно нечего, если нет там знакомых.

Особенно неприятен такой холод для ребят южных: туркменов, таджиков, корейцев, узбеков и других. Чёрные от природы и от щедрого южного солнца они от здешних морозов почернели, кажется, ещё больше. Многие впервые увидели тут снег.