Курсанты

Единодушным решением собрания из Комсомола Щебланова исключили. Тут же от имени организации возбудили перед командованием училища вопрос об его исключении.

Два дня ещё он жил в казарме, но в столовую уже не ходил, а всё бегал в штаб училища и на почту. Понимали, звонил отцу и ждал решения. Неизвестно, звонил ли отец в какие-то высшие сферы или нет, но вряд ли бы это помогло. За воровство в лётных училищах карали беспощадно и бескомпромиссно. По крайней мере, в те наши далёкие времена. За такие дела, помнится, попёрли из училища даже сына какого-то заместителя министра. Да там ведь было, как: не купишь целую комсомольскую организацию, она неподкупна и бескомпромиссна. И не остановится, пока своего не добьётся. И резонанс соответствующий создаст.

Кстати, мы не были уверены, что Щебланова не перевели в другое училище. Такое уже тогда практиковалось среди высокопоставленных родителей.

И вот ещё один и последний резервист появился в нашей казарме. Ещё одному хорошему парню повезло. Он был последним в уходящем году, Саша Толканёв, ставший прекрасным курсантом и лётчиком.

––

У курсантов 2-го и 3-го курсов закончились полёты, и приближалась пора отпусков. За последние два дня на базу слетелись десятки самолётов с четырёх летних лагерей, привезя с собой массу энергичных, весёлых, почувствовавших себя немного лётчиками ребят. Полгода они не были на базе и отвыкли от так надоевшего всем казарменного распорядка. В столовой, в курсантском клубе и в других местах вдруг стало тесно и шумно. Единственное тихое место – это библиотека училища. Желающих туда ходить было мало.

В преддверии отпуска в училище стала падать дисциплина и – удивительно – даже командиры, казалось, этого не замечали. Замечали, но относились к этому снисходительно. По отношению к своим курсантам. Конечно, за полгода ежедневных полётов устали все и все жили ожиданием отпуска.

Но к нам, ещё не нюхавшим неба, это не относилось. Мы жили по обычному воинскому распорядку, усердно занимались, всюду ходили строем и завидовали старшекурсникам, которые ходили по училищу без строя, исключая только развод на занятия и столовую.

И вот в казармы батальона зачастили отпускники. Выпрашивали у первокурсников фуражки – кому на юг, шапки – кому на север, брюки, кители и шинели. Огромные кирзовые ботинки до сих пор не знаю, почему прозванные говнодавами, выбрасывали в мусор и приобретали свои цивильные туфли. Атрибут этой форменной одежды на полётах себя не оправдал. Сильно потели ноги, в кабине не умещались в крепления педалей, что чревато при выполнении фигур высшего пилотажа. И начальство старших курсов вынуждено было закрывать глаза на такое вопиющее нарушение формы одежды. Единственное, что требовали: туфли должны быть чёрные и не остроносые.

Выданная на два года форма у них естественно пришла уже в потрёпанное состояние, а домой хотелось приехать во всей красе. Где ж взять хорошую форму? Естественно у первокурсников. И они, весёлые и до черноты загорелые под беспощадным степным солнцем, по вечерам вваливались в казармы батальона и искали земляков для обмена. И, несмотря на категорический запрет Юрманова обменивать свои вещи на старые, многие первокурсники уже щеголяли в обрезанных до колена шинелях, изрядно потёртых и выцветших кителях и брюках, и в фуражках с вытащенной из них пружиной, от чего они принимали такой вид, словно их долго жевала корова. Но это был своеобразный шик, крик, писк курсантской моды. Тысячи нарядов вне очереди зарабатывались за это, но вот кончался период отпусков, кончалась и мода. До следующего отпуска.

А на вопрос начальников, почему в старой шинели или кителе был один ответ: украли. Удивительно! За кражу макета самолёта тут выгоняли. И правильно делали. Но когда у половины роты украли…

Начальство прекрасно знало всё это, понимая курсантов, слегка наказывало дающих – подумаешь, вечером помыть умывальник или, простите, туалет! А отъезжающих в отпуск и не «замечало», откуда и почему они во всём новом. И как не боролся с этим самый рьяный поборник соблюдения формы одежды майор Юрманов, ничего сделать не мог.

В субботу вечером я заступил в суточный наряд дежурным по роте. Настроение у всех приподнятое, ибо завтра – выходной, а значит отдых от так надоевших построений, разводов, занятий. Да и не вставать можно было, если не хочешь идти на завтрак, поскольку утренней переклички строя не было. Для любителей поспать, таких, как Гарягдыев – лафа. А завтрак он просил кого-нибудь принести и съедал, под всеобщий смех и улюлюканье, когда просыпался. Да таких сонь не мало было. Но были и любители пожрать, как курсант Бакежанов (его окрестили кличкой «Худой») из нашей группы, или громадный боксёр Валера Ким, которые с вечера опрашивали, кто не пойдёт утром в столовую, и с удовольствием поедали их порции: не все хотели, чтобы им приносили завтрак в казарму и терпели до обеда. «Голодные» дни первых недель давно закончились, все привыкли к режиму, и никто уже никакого голода не испытывал. В столовой на столах даже многое оставалось не съеденным.

После ужина до вечерней поверки казарма опустела. Начало декабря было на удивление тихим, тёплым и бесснежным и народ разбежался кто куда: на стадион, гулять по «Бродвею» – центральной улице училища, но большинство – на танцы в курсантский клуб, ибо первокурсникам наконец-то разрешили туда ходить. Из нашей группы в казарме осталось только двое: Гарягдыев и Цысоев – парень слонёнок. Первый, пользуясь отсутствием начальства и своим офицерским званием, завалился спать, предупредив меня:

– Дядя, разбуди к вечерней поверке.

Ну, как отказать офицеру. Уже через десять минут от него исходил мощный храп. А Цысоев же молча ходил по казарме, шаркая ботинками по полу, яростно наскрёбывал пятернёй остриженный затылок и, казалось, о чём-то мучительно вспоминал и никак не мог вспомнить. Оторванный сразу же после школы от гражданской жизни, он очень скучал по дому, и, вероятно, на него напал очередной приступ ностальгии.

Пройдя по комнатам казармы и убедившись, что всё в порядке, я предупредил дневального, что буду в комнате отдыха писать письма. Через некоторое время дверь открылась, и вошли два старшекурсника. Один высокий и широкоплечий, второй размером поменьше. Он-то и воскликнул:

– Вот, Жора, этот, пожалуй, подойдёт.

Сначала я не понял, в чём дело. А парень бесцеремонно подошёл ко мне и, не обращая на повязку дежурного на моём рукаве – исполнение служебных обязанностей – окинул не меня, а мой китель взором сверху вниз так, словно он висел на вешалке, проговорив при этом:

– В воротничок бархотку вставим, беленькую проволочку для окантовки пришпандорим – будет люкс. Давай, снимай, примерим.

И бесцеремонно дёрнул меня за рукав. Почувствовался резкий запах спиртного. На вид он был лет на четыре-пять моложе меня. Вчерашний школьник. Я опешил. Встал, вышел из-за стола.

– Чего ты хочешь? – спросил, легонько отодвигая его от себя.

– Слушай, браток, махнёмся кителями на отпуск? – вступил в разговор Жора. – Приеду – верну.

Этот парень, кажется, был постарше и не такой наглый. То, что многие «забывают» возвращать взятое напрокат, я знал. Но и отказывать было неудобно, через год сами такими будем. Хотя, конечно, в отпуск нам разрешалось уезжать и в гражданской одежде, но ведь всем хочется похвастаться лётной формой. И я смотрел на парня, пытаясь определить: вернёт – не вернёт. Тот видимо понял мои сомнения и заверил:

– Да ты не бойся, земляк, верну. Я с третьего отряда, найдёшь, если что. Фуражку вот нашёл, а китель никак не подберу. Мне же в Сочи лететь, там тепло.

– А что же, гражданки нет?

– Да ты что, земляк! Папаня с маманей в штопор выпадут. Скажут – выгнали.

– Нашёл земляка, – пробормотал я и уже было решил поменяться, тем более, что и его китель был не так уж плох. Просто выцвел немного.

Но в это время, выдохнув в мою сторону порцию перегара, его спутник воскликнул:

– Жора, да что ты с салагой базаришь? Этот китель для тебя сшит, клянусь элероном. Я ж вижу! Он же новый совсем. Давай брат, распаковывайся.

«По выговору на одессита похож, – подумал я, – а они все приблатнённые. Ну ладно».

– Из Одессы, что ли? – кивнул на малого. – Оба черноморцы?

– Из Одессы. Тоже оттуда? Нет. Ну, так что, махнёмся шмутками?

– Махнулся бы, да вот друг твой нахал, а я нахалов не люблю.

– Нет, Жора, ты меня удивляешь? – экспансивно воскликнул малый. – Ты слышал, что он сказал? Это же салага, Жора! Чтоб мне подавиться подкосом шасси, если слышал подобное от салаг! И это я – то нахал? Жора, скажи ему. Может мне его ударить? Или сам ударишь?

Тут уж и я не выдержал. Гонору от таких пацанов много. Психолог липовый. На испуг пытается взять. Значит, не такой уж и пьяный, ещё соображает. Одесса – мама.

– Кого на понт берёшь, мелюзга? – двинулся на парня, вспомнив свои прошлые дела некогда ужасно бандитского города Балашова и включив ростовский акцент. – Ты шелуха луковичная! Ты кто такой? Я тебе сейчас прямо здесь отпуск устрою! Ударить он меня собрался! А ну, давай!

Слова «отпуск устрою» возымели действие. Жора едва не подпрыгнул, резко оттолкнул своего друга и повернулся ко мне.

– Да ты что, земляк? Успокойся! Никаких драк! За это знаешь, не только отпуска лишат, но и попрут отсюда под фанфары. Всё, всё. А ты выйди, освежись, – повернулся к «мелюзге».

– Но, Жора…

– Выйди, сказал!

Парень нехотя повиновался.

– Ты извини, дежурный! Выпили на радостях. Да он слабак на это. А трезвый безобидный. Ну, ты даёшь! Откуда ты?

– Какая разница! – махнул я рукой, едва сдерживая смех. Сценку разыграл, как по нотам. Кто ж отпуска хочет лишиться.

– Я вижу, ты из армейских?

– Нет, но постарше некоторых. Так вышло.

– Понятно. Где ж мне китель найти? У тебя и просить неудобно.

– Сейчас нет никого тут. На танцульках все. Приходи после отбоя, может, и подберёшь чего. Кстати, у нас и из Одессы и из Сочи ребята есть.

– Ладно. Не обижайся, дежурный.

– Да ладно!