Курсанты

Сегодня Гарягдыев проголодался с утра, ибо вчера на ужин не ходил и милостиво разрешил его сожрать Лёхе Шевченко, что тот и сделал, поделившись с Каримовым. Но утром – голод не тётка – вскочил быстро. Придя с завтрака, где умудрился принять две порции, сказал старшине:

– Дядя, на обед не буди, спать много буду. – Он всех, кто ему был симпатичен, называл дядями. И за это ему самому дали такую кличку. – И на ужин, если сам не встану – тоже не буди. Ладно?

– Хи-хи-хи! – захихикал Шеф, – лапу сосать будешь?

– Сам соси свой лапа, – огрызнулся Гена, укладываясь.

– А не отощаешь так? – спросил Цысоев. – Кстати, ужин-то кому завещаешь? Я бы не отказался.

– Такой маленький, а столько кушать будешь? – удивился Дядя.– Потом самолёт не поднимет. Вот он достоин моего ужина, – указал на Шефа. – Могуч станом и духом.

– И носом тоже, – подтвердил Серёга Каримов и захихикал, передразнивая Шефа и изображая указательным и большим пальцами, какой у Шефа нос. Но вспомнил, что лишним ужином Шеф должен поделиться с ним и бухнулся на колени:

– Прости, Шеф! Бес попутал! Я же твой друг.

– То-то же, – опустил Шеф кулак, уже готовый опуститься на голову Серёги. – Так и быть, половина – твоя, заморыш. Хи-хи-хи!

– Хи-хи-хи! – передразнивая Шефа, взвизгнул Каримов.

– Напросишься! – пригрозил Лёха.

– За что, теперь и смеяться нельзя?

На ужин Дядя не пошёл и потому утром вскочил быстро. Может, и не встал бы, но сегодня с утра военных занятий не было, должны были заниматься в УЛО, тем более в расписании стоял предмет: радио и приборное оборудование самолётов. Как раз то, что учил по основной специальности Гарягдыев в «Кривой Рога». Преподаватель – Дмитрий Максимович Лещенко был нам заочно знаком давно. О его принципиальности и жёсткому отношению к курсантам ходили легенды. Чтобы заработать у него оценку четыре нужно знать всё наизусть. Пятёрок он никогда не ставил. По его предмету у курсантов всех курсов было больше всего хвостов. Даже по не любимой метеорологии, которую преподавал Курякин – тоже человек со странностями, хвостов было меньше. К тому же он был нашей классной дамой – классным руководителем.

– Повезло вам, – смеялись старшекурсники. – Все предметы забудете, только его и будете учить.

Преподавал он и ещё какой-то доселе неведомый нам предмет, называвшийся сборником авиационной фразеологии, который мы потом сдавали ему, только механически вызубрив буквально всё наизусть. И уж потом, когда начали летать, поняли, что это были типовые правила переговоров по радио экипажа с диспетчером. В те времена было много вольных разговоров не связанных с полётами и их управлением и в эфире можно было услышать всё, даже анекдоты. Но полётов и самолётов становилось всё больше, лишняя болтовня стала отвлекать от работы. И с ней начали бороться. В итоге создали типовую фразеологию радиообмена, которой должны придерживаться лётчики и диспетчеры. Она только недавно была введена приказом министра. И не дай-то бог скажешь в эфир лишнее слово. У нас ведь как: заставь дурака богу молиться…

И вот за одно лишнее слово посыпались у Дмитрия Максимовича двойки, как из рога изобилия. Начальство встревожилось буквально обвалом успеваемости.

– Чёрт бы побрал этого Лещенко! – возмущался начальник УЛО Уфимцев. – Так и в министерстве прогремим. Но… он прав. Я присутствовал на его уроках. Курсанты говорят много лишних слов, особенно азиаты, плохо язык знающие. Похоже, эту фразеологию они никогда не освоят. Но… как же они летать будут? Что же делать?

– Ничего, научим, – говорили бывалые инструктора. – Лететь захочет – всё выучит. Хотя мы и сами-то толком не освоились с этой фразеологией.

На первом же занятии Лещенко обратил внимание на знание Гарягдыевым его предмета.

– Откуда у вас такие глубокие познания? – с затаённым ехидством в голосе спросил Дмитрий Максимович. – Я вижу, вы просто землю роете, товарищ курсант.

– Я Кривой Рога учился, – с гордостью сказал Дядя. – Я офицер.

– Что вы говорите? – удивился Лещенко. – И диплом имеется?

– Конечно.

– И вы хотите, чтобы я вас освободил от своих занятий?

– Меня от военный подготовка освободили.

– Ах, вот как! Но у меня предмет не военный. Я, конечно, могу освободить вас, но сначала должен убедиться, что вы знаете предмет.

Он оставил после занятий Гарягдыева наедине. О чём они там говорили неизвестно, но Дядя пришёл от него весьма злой и обескураженный. Первым, кого он увидел в казарме, был я, и он мне поведал:

– Дядя! Я в полном расстройстве нервной системы. Этот шплинт, – так он окрестил Лещенко за малый рост, – сказал, что я, как это, кое-как знаю приборы на три балла. От занятий он меня освободил, но экзамены всё равно придётся сдавать. И придётся на его предмет ходить в лабораторию кафедры помогать ассистентам.

– Ну и хорошо, – улыбнулся я. – Всё-таки для тебя разнообразие. А то ведь сонной болезнью заболеешь, чего доброго.

– Но такой болезнь нет, дядя!

– Есть, Дядя, и ты, возможно, ей уже болеешь.

– Больтун ты, дядя, – сверкнул улыбкой Гена. – На свете нет такой болезнь, я знаю. А шплинт этот странный, дядя. Очень странный.

Действительно странный. Был он маленького роста, с какой-то скачкообразной походкой, словно передвигался на протезах. В любую погоду ходил в коротком – выше колен – сером демисезонном довольно потрёпанном пальто с вечно поднятым куцым воротником и в белой кепке с большой чёрной пуговицей, как у клоуна. И только в сильные морозы кепка менялась на шапку. Носил какие-то фантастические туфли на увеличенном каблуке.

Руки его всегда были в карманах, под мышкой – чёрный потрёпанный портфель с конспектами. В свои 38 неполных лет он был холост, жил в общежитии, женщин боялся панически, потому что был на редкость скуп. А на женщину-то ведь нужно тратиться. В кино никогда не ходил, исключая бесплатные сеансы для курсантов. Коллеги по работе относились к нему иронически, и в преподавательской комнате он всегда был объектом незлобивых шуток. Особенно доставалось ему от преподавателя сопромата и авиадвигателей Николая Михайловича Карпушова, человека, любившего юмор, пиво и женщин.

Была у Лещенко и ещё странность: он любил говорить афоризмами, вставляя их к месту и не к месту. А многие придумывал сам. Никто никогда не видел его улыбающимся. Очень редко подобие улыбки возникало на его лице, когда он удачно вворачивал в свою речь тот или иной афоризм, но глаза при этом оставались холодными, как две отшлифованные льдинки. С ним нельзя было спорить, если ты даже сто раз прав. Пытавшиеся это делать, потом долго и нудно ходили к нему на пересдачу хвостов.

Лекции он читал, никогда не отрываясь от конспекта, а едва стоило это сделать, как начинал путаться. Да и оценки как-то странно ставил. Иногда за крайне плохой ответ мог поставить четыре – высший бал, а иногда за хороший ответ тройку, а то и двойку. Если у кого-то возникали вопросы или кто-то просил что-то повторить, он воспринимал это, как провокацию и, улыбнувшись одной из своих ледяных улыбок, заставлял стоять этого курсанта до конца урока, добавляя при этом:

– Не дойдёт через голову – дойдёт через ноги.

Нередко к концу занятий в аудитории стояли столбами половина группы. Первоначально он производил на нас гнетущее впечатление, но потом к его странностям привыкли и даже ждали его уроков, чтобы поднялось настроение. Ну а неуды – вещь поправимая.

Утром, как всегда за десять минут до начала занятий пришли в УЛО. Кафедра авиационных приборов была на втором этаже. Старшина Тарасов Володя предупредил дежурного по классу парня из Краснодара Виктора Плыса, весело хохочущего:

– Подготовься, Плыс, доложи громко и чётко. Иначе будешь стоять у кафедры, как пень.

– Да понял я, старшина, не волнуйся!

Прозвенел предупредительный звонок. Это был звонок для курсантов. В курилке торопливо заглатывали последний дым курильщики, швыряли недокуренные сигареты и мчались в класс, чтобы успеть до появления преподавателя. Кто не успевал, даже входя в класс за спиной входящего туда преподавателя, считался опоздавшим. И мог схлопотать наряд вне очереди. Второй звонок звенел через две минуты. Он означал начало занятий и был сигналом для преподавателей, и имелось в виду, что преподаватель был уже в классе. На практике же так всегда не было. Преподаватели, как правило, опаздывали. Надо сказать, что все звонки давали те же курсанты – дневальные по УЛО – учебно-лётному отделу. И не засекали они по секундомеру. Иногда даже забывали вовремя нажать кнопку звонка. Но на этот раз дневальный был пунктуален.

Дежурный Плыс, несколько раз отрепетировав доклад и решив, что вызубрил его, сел за стул кафедры преподавателя, ожидая второго звонка, когда и должен был громогласно и чётко доложить вошедшему преподавателю о готовности группы к занятиям и расходе людей на сегодняшний день, то есть отсутствующих по уважительным и не уважительным причинам.

Но второго звонка не было. И Плыс, развалившись в кресле преподавателя и вытянув длинные ноги в громадных кирзовых ботинках вдоль стены, с безмятежной улыбкой с кем-то болтал. В дальнем углу, как всегда, о чём препирались Серёга Каримов с Шефом и заразительно хихикали, и от них исходило больше половины шума, создаваемого в классе. Усердно помогал им Цысоев, смеясь не менее заразительно и чего-то при этом комментируя. Сразу с двумя заядлыми спорщиками – Володей Архинёвым из Одессы, и Володей Кондрусом из Краснодара – по кличке Вофа, препирался Гарягдыев, доказывая, что шплинт, как он его окрестил, плохо знает авиационные приборы и от конспекта не может оторваться. А где-то сзади два казаха затеяли национальную борьбу.

Второго звонка не было. Преподавателя заметил старшина Тарасов, сидящий за первым столом у входа. Он-то и скомандовал вместо дежурного:

– Встать! Смирно!

Гремя стульями, все устремились по своим местам. И только Каримов с Шефом в последних рядах всё суетились и хихикали. Лещенко, как не пытался рассмотреть, вытянув шею, кто там и что делает – не смог. Ростом-то маленький, и за спинами стоящих ребят ничего не видно. Но вот он ступил на кафедру и стал сразу на полметра выше. С минуту смотрел в аудиторию своими стеклянными глазами. Наконец его взгляд встретился с глазами Каримова и Шефа, на физиономиях которых ещё не остыли смешинки. Лещенко ткнул пальцем в их сторону:

– Выйдите и станьте вон там у стены.

Остатки веселья моментально сползли с безмятежных лиц курсантов. Перед ним стоял, вытянувшись, дежурный по классу, но Дмитрий Максимович даже не удостоил его взглядом.

– Так, так! – произнёс он. – Весело начинаем рабочий день, народ. Ну, ничего, посмотрим, как дальше будете веселиться. – И многозначительно посмотрел на стоящих у стены курсантов Шевченко и Каримова. У Шефа лицо вытянулось и стало испуганным. Каримов опустил взгляд долу. Наступила мёртвая тишина.