Скитания. Книга о Н. В. Гоголе

«Пишу к тебе под влиянием самого живого о тебе воспоминания. Во-первых, я был в Мюнхене, вспомнил пребывание твое, барона Моля, переписку нашу, серебряные облатки, смутившие спокойствие невозмущаемого города Дахау. Потом в Гастейне у Языкова нашел я Москвитянин за прошлый год и прочел с жадностью все твои рецензии и критики – это доставило мне много наслаждений и родило весьма сильную просьбу, которую, может быть, ты уже предчувствуешь. Грех будет на душе твоей, если ты не напишешь разбора Мертвых душ. Кроме тебя вряд ли кто другой может правдиво и как следует оценить их. Тут есть над чем потрудиться, поприще двойственное. Во-первых, определить и дать значение сочинению, вследствие твоего собственного эстетического мерила, и потом рассмотреть впечатления, произведенные им на массу публики, дать им поверку и указать причины твоих впечатлений. (Первые впечатления, я думаю, должны быть неприятны, по крайней мере мне так кажется уже вследствие самого сюжета, а всё то, что относится к достоинству творчества, всё это не видится вначале). Притом тут тебе более, нежели где-либо, предстоит полная свобода. Узы дружбы нашей таковы, что мы можем прямо в глаза указать друг другу наши собственные недостатки, не опасаясь затронуть какой-либо щекотливой и самолюбивой струны. Во имя нашей дружбы, во имя правды, которой нет ничего святее в мире, и во имя твоего же душевного, верного чувства, я прошу тебя быть как можно строже. Чем более отыщешь ты и выставишь моих недостатков и пороков, тем более будет твоя услуга. Я знаю, есть в любящем нас человеке нежная внутренняя осторожность пройти мимо того, что кажется слишком чувствительно и щекотливо. Я вспомнил, что в некотором отношении я подал даже, может быть, сам повод думать друзьям моим обо мне, как о самолюбивом человеке. Может быть, даже самые кое-какие лирические порывы в Мертвых душах. Но в сторону всё это, верь в эту минуту словам моим: нет, может быть, в целой России человека, так жадного узнать все свои пороки и недостатки! Я это говорю в сердечном полном излиянии, и нет лжи в моем сердце. Есть ещё старое поверье, что пред публикою нужно более скрыть, чем выставить слабые стороны, что это охлаждает читателей, отгоняет покупателей. Это неправда. Голос благородного беспристрастия долговечней и доходит равно во все души. Если же уменьшится чрез то тридцать, сорок или сотня покупателей, то это ещё не беда, это временное дело и вознаградится с барышом впоследствии. Ещё: будь так добр и вели тиснуть один экземпляр (если критика будет печататься в Москвитянине) отдельно на листках потонее, чтобы можно было всю критику прислать мне прямо в письме; если не уместится в одном, можно разместить на два, на три и дать часть другим, которые будут писать ко мне письма. Прощай! Целую тебя поцелуем души. В нем много любви, а любовь развивается и растет вечно…»

Так же приметя, что между московскими друзьями не завелось ни сколько-нибудь крепкой любви, ни даже обыкновенной сердечной приязни, что из них в особенности самые близкие ему, Степан, Михаил Петрович и Сергей Тимофеевич, были слишком ревнивы друг к другу, неуступчивы и капризны, точно благородные пансионки, нередко доводя свои личные предубеждения и пристрастия до прямых размолвок и трений, он именно этим троим, надеясь водрузить первый опыт – братской любви, которой отводилось место в третьем томе поэмы, поручал всем вместе взять на себя заботы и хлопоты о его нуждах, присовокупляя к поручению сердечный совет:

«Не забудьте моей глубокой, сильной просьбы, которую я с мольбой из недр души моей вам трем повергаю: возьмите на три года попечение о делах моих, соединитесь ради меня тесней и больше и сильнее друг с другом и подвигнитесь ко мне святой христианской любовью, которая не требует никаких вознаграждений. Всякого из Вас Бог наградил особой стороной ума. Соединив их вместе, вы можете поступить мудро, как никто. Клянусь, благодеяние ваше слишком будет глубоко и прекрасно!..»

Им же, так часто громко и в наставленье другим говорившим о том, что они верные православные христиане, однако более видевшим свою обязанность, определенную верой в Христа, в постоянных и прилежных молитвах, чем в добрых делах и в сердечной братской любви, он писал:

«Мне чувствуется, что вы часто бываете неспокойны духом. Есть какая-то повсюдная нервическая душевная тоска: она долженствует быть потом ещё сильнее. В таких случаях нужна братская взаимная помощь. Я посылаю вам совет: не пренебрегайте им. Он исшел прямо из душевного опыта, испытан и сопровожден сильным к вам участием. Отдайте один час вашего дня на заботу о себе, проживите этот час внутреннею, сосредоточенною в себе жизнию. На такое состояние может навести вас душевная книга. Я посылаю вам Подражание Христу, не потому, чтобы не было ничего выше и лучше её, но потому, что на то употребление, на которое я вам назначу её, не знаю другой книги, которая была бы лучше её. Читайте всякий день по одной главе, не больше, если даже глава велика, разделите её надвое. По прочтении предайтесь размышлению о прочитанном. Переворотите во все стороны прочтенное с тем, чтобы наконец добраться и увидеть, как именно оно может быть применено к вам, именно в том кругу, среди которого вы обращаетесь, в тех именно обстоятельствах, среди которых вы находитесь. Отдалите от себя мысль, что многое тут находящееся относится к монашеской или к иной жизни. Если вам так покажется, то значит, что вы ещё далеки от настоящего смысла и видите только буквы. Старайтесь проникнуть, как это всё может быть применимо именно к жизни, среди светского шума и всех тревог. Изберите для этого душевного занятия час свободный и неутружденный, который бы служил началом вашего дня. Всего лучше немедленно после чаю или кофию, чтобы и самый аппетит не отвлекал вас. Не переменяйте и не отдавайте этого часа ни на что другое. Если даже вы и не увидите скоро от этого пользы, если чрез это остальная часть дня вашего и не сделается покойнее и лучше, не останавливайтесь и ждите. Всего можно добиться и достигнуть, если мы неотлучно и с возрастающею силою будем посылать из груди нашей постоянное к тому стремление. Бог вам в помощь! Прощайте…»

Так же часто слыша от Михаила Семеновича, что тому мало или вовсе нет настоящей работы на сцене, он решился опровергнуть в обширном письме эту недостойную мысль:

«Что же до того, что вам-де нет работы, это стыдно вам говорить. Разве вы позабыли, что есть старые заигранные, заброшенные пиэсы? Теперь-то именно, в минуту, когда горько душе, теперь-то вы должны показать в лицо свету, что такое актер. Переберите-ка в памяти вашей старый репертуар да взгляните свежими и нынешними очами, собравши в душу свою всю силу оскорбленного достоинства. Заманить же публику на старые пиэсы вам теперь легко, у вас есть приманка, именно мои клочки. Смешно думать, чтобы вы могли быть у кого-нибудь во власти. Дирекция все-таки правится публикою, а публикою правит актер. Вы помните, что публика почти то же, что застенчивая и неопытная кошка, которая до тех пор, пока её, взявши за уши, не натолчешь мордою в соус и покамест этот соус не вымазал ей и носа и губ, она до тех пор не станет есть соуса, каких ни читай ей наставлений. Смешно думать, чтоб нельзя было наконец заставить её войти глубже в искусство комического актера, искусство, такое сильное и так ярко говорящее всем в очи. Вам предстоит долг заставить, чтоб не для автора пиэсы, а для актера-автора ездили в театр. Вы спрашиваете в письме о костюмах. Но ведь клочки мои не из средних веков, оденьте их прилично, сообразно, и чтобы ничего не было карикатурного – вот и всё! Но об этом в сторону! Позаботьтесь больше всего о хорошей постановке Ревизора! Слышите ли? Я говорю вам это очень серьезно! У вас, с позволения вашего, ни в ком ни на копейку нет чутья! Да, если бы Живокини был крошку поумней, он бы у меня вымолил на бенефис себе Ревизора и ничего бы другого вместе с ним не давал, а объявил бы только, что будет Ревизор в новом виде, совершенно переделанный, с переменами, прибавленьями, новыми сценами, а роль Хлестакова будет играть сам бенефициант – да у него битком бы набилось народу в театр. Вот же я вам говорю, а вы вспомните потом мое слово, что на возобновленного Ревизора гораздо будет ездить больше, чем на прежнего. И зарубите ещё одно мое слово, что в этом году, именно в нынешнюю зиму, гораздо более разнюхают и почувствуют значение истинного комического актера. Ещё вот вам слово: вы напрасно говорите в письме, что стареетесь, ваш талант не такого рода, чтобы стареться. Напротив, зрелые лета ваши только что отняли часть того жару, которого у вас было слишком много, который ослеплял ваши очи и мешал взглянуть вам ясно на вашу роль. Теперь вы стали в несколько раз выше того Щепкина, которого я видел прежде. У вас теперь есть то высокое спокойствие. Вы теперь можете царствовать в вашей роле, тогда как прежде вы всё ещё как-то метались. Если вы этого не слышите и не замечаете сами, то поверьте же сколько-нибудь мне, согласитесь, что я могу знать сколько-нибудь в этом толк. И ещё вот вам слово: благодарите Бога за всякое препятствие. Они необыкновенному человеку необходимы: вот тебе бревно под ноги – прыгай! А не то подумают, что у тебя куриный шаг и не могут вовсе растопыриться ноги! Увидите, что для вас настанет ещё такое время, когда будут ездить в театр для того, чтобы не проронить ни одного слова, произнесенного вами, и когда будут взвешивать это слово. Итак, с Богом за дело! Прощайте и будьте здоровы!..»

Он и Петру Александровичу писал, отчасти повторив то, почти слово в слово, о чем просил его в Петербурге. Он хорошо изучил его малодушие и эту дурную способность похвально судить обо всем, даже если душа к похвале не лежит и так и просит взять да и обругать сочинение или самого человека. Да ещё не как-нибудь обругать, а наипоследнейшими словами испакостить, исхлестать, чтобы не осталось от него ничего, чтобы знал наконец человек, что есть он ничто. Однако ж нет, невозможно выпустить крик души из души. Да как же можно? Человека обидишь, испортишь с ним отношения, хлопот наживешь полон рот. Уж лучше подпустить несколько, этак немножко неправды, но в любом и каждом оставить прекрасное о себе впечатление. И вот подбираются на язык и под перо всё такие слова, что сам черт не поймет, за какие свойства нахваливают тебя, да и точно ли хвалят. Впрочем, что ж, ведь сам он тоже подлаживался, чтобы как-нибудь невзначай не обидеть его:

«Я к вам с корыстолюбивой просьбой, друг души моей Петр Александрович! Узнайте, что делают экземпляры Мертвых душ, назначенные мною к представлению государю, государыне и наследнику и оставленные мною для этого у гр. Вьельгорского. В древние времена, когда был в Петербурге Жуковский, мне обыкновенно что-нибудь следовало. Это мне теперь очень, очень было бы нужно. Я сижу на совершенном безденежье. Все выручаемые деньги за продажу книги идут до сих пор на уплату долгов моих. Собственно для себя я ещё долго не могу получить. А у меня же, как вы знаете, кроме меня, есть кое-какие довольно сильные обязанности. Я должен иногда помогать сестрам и матери, не вследствие какого-нибудь великодушия, а вследствие совершенной их невозможности обойтись без меня. Конечно, я не имею никакого права, основываясь на сих причинах, ждать вспоможения, но я имею право просить, чтобы меня не исключили из круга других писателей, которым изъявляется царская милость за подносимые экземпляры. Ради дружбы нашей, присоедините ваше участье. Теперь другая просьба, тоже корыстолюбивая. Вы, верно, будете писать разбор Мертвых душ, по крайней мере мне бы этого очень хотелось. Я дорожу вашим мнением. У вас много внутреннего глубоко эстетического чутья, хотя не брызжете внешним блестящим фейерверком, который слепит очи большинства. Пришлите мне листки вашего разбора в письме. Мне теперь больше, чем когда-либо, нужна самая строгая и основательная критика. Ради нашей дружбы, будьте взыскательны, как только можно, и постарайтесь отыскать во мне побольше недостатков, хотя бы даже они вам самим казались неважными. Не думайте, чтоб это могло повредить мне в общем мнении. Я не хочу мгновенного мнения. Напротив, я бы желал теперь от души, чтоб мне указали сколько можно более моих слабых сторон. Тому, кто стремится быть лучше, чем есть, не стыдно признаться в своих проступках пред всем светом. Без сего сознанья не может быть исправленья.

«Но вы меня поймете, вы поймете, что есть годы, когда разумное беспристрастие воцаряется в душе и когда возгласы, шевелящие юность и честолюбие, не имеют власти над душою. Не позабудьте же этого, добрый, старый друг мой! Я вас сильно люблю. Любовь эта, подобно некоторым другим сильным чувствам, заключена на дне души моей, и я не стремлюсь её обнаруживать никакими наружными знаками. Но вы сами должны чувствовать, что с воспоминанием о вас слито воспоминание о многих светлых и прекрасных минутах моей жизни. Прощайте! не забывайте и пишите…»

Он и Вяземскому, слишком занятому только собой, прежде во всем видевшему только себя, написал, всегда сожалея о том, что Петр Андреевич свой немалый и своеобразный талант разбрасывает на что ни попало, большей частью на то, что живет один час, тогда как одаренный способностью человек обязан дерзновенно желать только вечного:

«Пишу к вам письмо вследствие прочтения нескольких разрозненных листков из биографии Фонвизина, которые вы прислали Языкову. Я весь полон сего чтения. Я читал прежде отрывки, и уже в них видны следы многообъемлемости ума вашего. Теперь я прочел в большей целости – почти половину всего сочинения (многих листков из середины не достает). Не скажу вам ничего о глубоком достоинстве всего сочинения: об интересе эпохи и лица и самого героя биографии. В них меня ни один столько не занял, как сам биограф. Как много сторон его сказалось в этом сочинении! Критик, государственный муж, политик, поэт, всё соединилось в биографе, и какая строгая многообъемлемость! Все принесли ему дань, от всего взята она. Столько сторон соединить в себе может только один всемирный ум. И ваше поприще другое. Простите ли вы мне дерзость указать ваше назначение? Но Бог одарил меня предметом многих наслаждений и благодарных молитв, чутьем узнавать человека. Назначение ваше и поприще ясно. Неужели вы не видите? Вы владеете глубоким даром историка – венцом Божьих даров, верхом развития и совершенства ума. Я вижу в вас историка в полном смысле сего слова, и вечные упреки будут на душе вашей, если вы не примитесь за великий подвиг. Есть царствования, заключающие в себе почти волшебный ряд чрезвычайностей, которых образы уже стоят пред нами колоссальные, как у Гомера, несмотря на то, что и пятидесяти лет еще не протекло. Вы догадываетесь, что я говорю о царствовании Екатерины. Нет труда выше, благодарнее и который бы так сильно требовал глубокомыслия полного, многостороннего историка. Из него может быть двенадцать томов чудной истории, и клянусь – вы станете выше всех европейских историков. В этом труде вам откроется много наслаждения, вы много узнаете, чего не узнает никто и что больше всего. Вы узнаете глубже и много таких сторон, каких вы, может быть, из скромности не подозреваете в себе. Ваша жизнь будет полна!

«Во имя Бога не пропустите без внимания этих слов моих! По крайней мере предайтесь долгому размышлению, они стоят того, потому что произнесены человеком, подвигнутым к вам глубоким уважением, сильно понимающим их.

«Совесть бы меня мучила, если бы я не написал к вам этого письма. Это было веление изнутри меня, и потому оно могло быть Божье веление, итак, уважьте его вы…»

Он и сестрам своим советовал жить, как жил всегда сам, нисколько не сомневаясь, что сестры в состоянии выполнить то, что исполнил их брат:

«Лиза пишет, что письма ко мне не пишутся такие длинные и так охотно, как прежде. Я этому верю, но знаю также и то, что вы будете писать ко мне письма ещё длиннее, чем прежде. Это произойдет само собою тогда, когда вы будете больше меня любить. А для того, чтобы вам научиться более любить меня – вот вам дорога: старайтесь отыскивать в себе как можно более недостатков, недостатки эти вы должны прежде хорошенько выбранить, а потом постараться от них отказаться. Если вам трудно будет отстать от чего или пересилить себя в чем-либо, советуйтесь со мной, я человек опытный, мне тоже было весьма трудно отставать от многого и пересилить себя во многом, немало ещё и теперь предстоит работы и борьбы с собою – и потому я могу вам подать иногда очень нужный совет. Вы пишете, что разъезжаете и веселитесь – в добрый час! Но помните, что придется по месяцам просиживать дома, умейте не скучать и тогда. Не мудрость веселиться, когда вокруг всё весело. Но уметь веселиться, когда вокруг всё скучно, вот настоящая мудрость человека. Большое мое письмо не сделало на вас того впечатления, какого я ожидал, но во всяком случае вы должны помнить о нем. Везде, у кого бы вам ни случилось проживать, старайтесь прожить это время более в трудах и занятиях, чем в увеселениях. Обратите тотчас взгляд вокруг себя и старайтесь заметить, чем вы можете быть полезны хозяевам дома. Старайтесь, чтоб везде, где бы ни случилось вам прожить, осталось о вас самое приятное воспоминание и чтобы по отъезде вашем все до последнего в доме сожалели о вас. Вносите всюду с собою примирение, храни вас Бог даже от тени какой-нибудь ссоры с кем бы то ни было, хотя бы вам даже и нанесена была явная обида, напротив, если где-нибудь несогласие, старайтесь всячески примирить обе стороны. Когда же возвратитесь домой к себе, давайте всякий раз самой себе отчет во всем, рассматривайте себя пристально, чтобы узнать, что приобрели вы себе от пребывания в таком-то доме. Мы для того и окружены обществом, чтобы стараться у всякого что-нибудь украсть для нашего собственного характера. Если в ком-либо заметите какое-нибудь особенно хорошее свойство, старайтесь его в ту же самую минуту усвоить себе. В уединенную свободную минуту старайтесь иногда припомнить себя в прежнем виде, то есть как вы были назад тому два, три года, сравнивайте тогдашнюю себя с нынешнею и старайтесь узнать, чем именно сделались умней прежнего. Вот для чего советовал вам я тогда писать журнал, вы не послушали совета, потому что не понимали цели, для чего это делается, как не понимаете и доныне цели многого того, что мне случалось вам говорить. Конечно, в том человек не виноват, что не понял, но виноват сильно и даст отчет Богу за то, что не стремился, не напрягал всех сил, не хотел понять, а махнувши рукою сказал: «Это мне не понятно!», да и концы в воду. Припомните, что вам уже теперь понятно многое из того, что прежде казалось совсем непонятно или незначительно, стало быть, можно достигнуть того, чтобы понять. Можно достигнуть до всего, если только стремиться к тому…» Однако больше всего он в ту зиму возился с Языковым. Несчастный поэт! Одаренный талантом первостепенным и звучным, стать мог Языков, по его разумению, повыше всех европейских поэтов, как Петр Андреевич повыше всех европейских историков, его задушевную мысль о русских богатырях наконец доказавши воочию. Да и в самой России, как-никак уже осененной могучим гением Пушкина, мог бы взойти на вершину искусства.

Так ведь нет же. Мало того, что в своей бурной юности бедный Языков толком ничему не учился, хотя и высидел в Дерпте несколько лет. Дело известное, молодое, понятное. Как не простить, когда и сам он в такие же юные годы образовал себя мало.

Однако ж и после, войдя уже в зрелые годы, когда мужает всякое дарование и для вскормления себя требует обильнейшей пищи самых разносторонних познаний во всем, что есть жизнь и что есть человек, Языков не сделал почти ничего. То составлял обширнейший план понакупить великое множество книг и на многие годы удалиться в глухую деревню, чтобы там всё прочитать, всё усвоить себе. То составлял планы обширнейших сочинений. А глядь – забавлялся кипучими спорами в говорливой Москве и ни к чему не приготовил серьезно себя. Ни к великим свершениям. Ни к тяжким испытаниям жизни, какие непременно у каждого из живущих встают на пути и к каким всякий живущий обязан заранее приготовить себя, чтобы не впасть в противное Богу ничтожество, перед лицом неминуемых испытаний не растерять человека в себе. Не даром же сказано, что из нас свой крест у каждого и нести этот крест самому. Твой крест за тебя никто не снесет.

А крест уже был готов. При беспечном и разгульном образе жизни в теле рано угнездилась болезнь, и поэт подкосился под бременем испытаний и до того расстроился духом, что целую зиму, несмотря на все усилия с его стороны, ничего не писал. Лишь только весной, приободрясь, должно быть, под золотыми лучами итальянского солнца, набросил изящный, с брызгами своего таланта лоскутик о весне и снова надолго примолк.

Тогда Николай Васильевич отвез больного поэта снова в Гастейн, устроил его со всеми удобствами, сам же поехал ненадолго к Жуковскому и, не решившись из деликатности вслух говорить, высказывал своим мысли в обширнейших письмах, указывая дорогу к великому подвигу захандрившему, упавшему духом Языкову:

«Из письма твоего ко мне в Эмс вижу, что ты решительно хочешь ехать домой. Если так, то да благословит тебя Бог. К Призницу можно сделать путешествие в другое время. Я хотел было ехать к тебе навстречу в Дрезден, но оробел при виде расстояния, устал сильно от поездок, да и карман стал изрядно тощеват. Впрочем, всё это меня никак бы не остановило, если бы я только услышал, что присутствие мое нужно. Но, сообразивши, вижу, что могу в письме, и в коротких словах даже, сказать тебе всё то, что мне хотелось сказать тебе лично, при самом расставании. Помнишь, когда я тебе один раз сказал с такой уверенностью, что ты будешь здоров и я даже буду способствовать к твоему излечению? Эти слова сказаны были не безрассудно, они сопровождены были внутреннею молитвою, они истекли из того источника, который находится у всех нас, хотя мы редко стремимся к тому, чтобы найти его, из источника этого исходит один только свет, но он есть, стало быть, есть не даром. Мне хотелось провести с тобой вместе время в Риме и узнать совершенно состоянье твоей болезни. Я наблюдал за тобою и кое-что узнал, и говорю тебе вновь: ты будешь здоров, и выздоровление зависит от тебя. Средства физические могут отыскаться многие, из них, конечно, действительнее всех для тебя – Призниц; но тебе нужнее основание душевное. Дай мне слово говеть, приехавши в Москву, при первом случае, если в великий пост, то на первой неделе. В продолжение говения займись чтением церковных книг. Это чтение покажется тебе трудно и утомительно, примись за него, как рыбак, с карандашом в руке, читай скоро и бегло и останавливайся только там, где поразит тебя величавое, нежданное слово или оборот, записывай и отмечай их себе в материал. Клянусь, это будет дверью на ту великую дорогу, на которую ты выдешь! Лира твоя наберется тем неслыханным миром звуков и, может быть, тронет те звуки, для которых она дана тебе Богом. Сделай также следующее заведение: всякую субботу ввечеру отслужи у себя всеночную. Тебе стоит послать только за первым попом, и он отслужит у тебя в комнате. Вот всё, что я хотел тебе сказать, Бог тебе скажет Сам всё, что тебе нужно. Он водрузит в твою душу ту чудную эпоху жизни, когда и разум старости, и свежесть юности, и сила мужества, и младенчество младенца соединяются вместе, и все возрасты жизни вкушает в себе разом человек. Прощай, Бог да благословит тебя. Пиши мне всегда в Дюссельдорф на имя Жуковского…»

Послание относилось на почту, а сердце продолжало болеть за больного поэта, великая дорога которого была так ясна, только набери поэт в душу хотя немного великого. Послание отдавалось. Почтарь бросал его в сумку. Николай Васильевич уходил с надеждой в душе, да по мере того, как он удалялся, сомнения одолевали его. Он сильно страшился, что бесхарактерного поэта захватит своей ленью и своей неподатливостью на кропотливое душевное дело Москва и тем окончательно загубит и его счастливое дарование и его самого. С неспокойной душой садился он за свой стол и раскрывал свои рукописи, но при первой же вести оттуда спешил отвечать:

«Письмо твое меня обрадовало. Ты в Москве. Переезд и скука скитаний кончены – слава Богу! Не засиживайся только в комнате, делай побольше движения. Коли нельзя кататься в случае дрянной погоды, двигайся по комнате. Движенье непременно нужно в нашем климате более, чем где-либо. Когда начнутся ясные зимние дни с небольшими морозцами – пользуйся ими и выходи на воздух, упражняясь хотя сколько-нибудь в пешеходстве. Мороза не бойся, холодно в начале, пока не расходишься. Есть ли у тебя токарный станок и хорош ли? Благодарю тебя за желание наделить меня книгами, но предлагаемые тобою уже у меня есть. Но так как ты хочешь насытить мою жажду (а жажда моя к чтению никогда не была так велика, как теперь), то вот тебе те книги, которых я бы желал: 1) Розыск, Дмитрия Ростовского; 2) Трубы словес и Меч духовный, Лазаря Барановича и 3)Сочинения Стефана Яворского в 3 частях, проповеди. Да хотел бы иметь Русские летописи, изданные Археологическою комиссиею, если не ошибаюсь, есть уже три, когда не четыре тома. Да Христианское чтение за 1842 год. Вот книги, которые я хотел бы сильно достать. Переслать мне можно порознь с русскими, едущими за границу, а их выезжает всегда почти в довольном количестве. Сведения о них можно получить особенно от докторов, которые их высылают за границу, и в этом случае Иноземцев может оказать большую услугу. А если им не по дороге мне завезть, то всегда почти встретятся с другими русскими, которым по дороге. А у меня два депо: в Дюссельдорф Жуковскому и в Рим Иванову и Кривцову. А не то могут оставить во Франкфурте в нашем посольстве, хотя этим путем и не так скоро меня найдут книги. Валуев был в Дюссельдорфе и привез мне также одну книгу, но меня не застал там, и я уже получил её от Жуковского. Покупка этих книг может составить сумму, может быть, даже за 80 рублей, а потому уже это не должно быть в значении подарка, а отнесено просто на счет. Между прочим советую тебе пересмотреть эти книги. Я никогда не думал, чтобы наше Христианское чтение было так интересно: там не только прекрасные переводы всех почти отцов церкви, не только много драгоценных отрывков из рассеянных летописей первоначальных христиан, но есть много оригинальных статей, неизвестно кому принадлежащих, очень замечательных. Ты пишешь, что Петр Васильевич Киреевский совершил свой великий подвиг и послал песни в Петербург в цензуру. Слава Богу! Есть, стало быть, надежда, что мы лет через десять будем читать их, разумеется, если пропустит цензура и не помешает недосуг, которого так много в московской жизни. Иванова глаза стали гораздо лучше, и он чувствует бодрость. Дело его совершенно устроилось, и надежда есть, что ему не будут мешать, или тревожить. Авдотью Петровну поблагодари за её доброту и за всё. Надежду Николаевну также и передай ей эту маленькую записочку. Да не забывай писать, если можно, почаще. Ведь тебе теперь предстоит гораздо меньше писать писем, чем тогда, как был за границей. Уведомляй о препровождении своего времени и что читаешь, и как о том думаешь, и что вообще делается в Москве. Мне всё это интересно знать. Обнимаю тебя всею душою, говорю: до следующего письма…»

Языков же в ответных письмах повествовал о своих развлечениях, а не об усердных работах своих, и он вновь его наставлял и бодрил, советуя не ожидать, а самому искать и приготовлять вдохновенье, как делывал сам во всю свою жизнь: «Письмо твое от 1-го октября меня порадовало душевно. Порадовало потому, что я в нем, сквозь самые твои развлечения и даже мази Иноземцева, прозреваю (вследствие моего чутья внутреннего), что от тебя не так далеко время писанья и работы. Остается испросить вдохновенья. Как это сделать? Нужно послать из души нашей к нему стремление: чего не поищешь, того не найдешь, говорит пословица. Стремление есть молитва. Молитва не есть словесное дело, она должна быть от всех сил души и всеми силами души, без того она не возлетит. Молитва есть восторг. Если она дошла до степени восторга, то она уже просит о том, чего Бог хочет, а не о том, чего мы хотим. Как узнать хотение Божие? для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и исследовать себя: какие способности, данные нам от рождения, выше и благороднее других, теми способностями мы должны работать преимущественно, и в сей работе заключено хотение Бога, иначе они не были бы нам даны. Итак, прося о пробуждении их, мы будем просить о том, что согласно с Его волею. Стало быть, молитва наша прямо будет услышана. Но нужно, чтобы эта молитва была от всех сил души нашей. Если такое постоянное напряжение хотя на две минуты в день соблюсти в продолжение одной или двух неделей, то увидишь её действие непременно…"»

Развернувши свои наблюдения над силой и свойством молитвы на две-три страницы, прибавив для большего убеждения истину, что в душе поэта таятся многие силы, гораздо большие, чем у более прозаических смертных, он преподал совет и о том, как наилучшим образом бороться со всякой болезнью:

«Вследствие этого я перехожу отсюда прямо к твоей болезни. Мне кажется, что все мази и притирания надобно понемногу отправлять в окошко. Тело твое возбуждали довольно, пора ему дать необходимый отдых, а вместо того следует дать работу духу. На болезнь нужно смотреть, как на сражение. Сражаться с нею, кажется мне, следует таким же образом, как святые отшельники говорят о сражении с дьяволом. С дьяволом, говорят они, нельзя сражаться равными силами, на такое сражение нужно выходить с большими силами, иначе будет вечное сражение. Сам его не победишь, но, возлетевши молитвой к Богу, обратишь его в ту же минуту в бегство. То же нужно применить и к болезни. Кто замыслит её победить одним терпением, тот просто замыслит безумное дело. Такого рода терпение может показать или бесчувственный, или упрямец, который стиснет на время рот свой и сокроет в себе боль, чрез что она ещё сильнее потрясет весь состав его: ибо, вырвавшись плачем, она бы уже не была так сильна. Нет, болезнь побеждать нужно высшими средствами. Как бы то ни было, ведь были такие же люди, которые страдали от жестоких болезней, но потом дошли до такого состояния, что уже не чувствовали болей, а наконец дошли до такого состояния, что уже чувствовали в то время радость, не постижимую ни для кого. Конечно, эти люди были святые. Но ведь они не вдруг же сделались святыми, вначале они были грешнее нас, они не в один день дошли до того, что стали побеждать и болезни и всё. Они стремились и стремленьем достигли до крепости духа, только постоянным пребываньем в этом вечном прошением о помощи окрепли они духом и привели его в беспрестанное восторгновение, могущее всё победить в мире. Но в один день нельзя так окрепнуть. Возрастает дерево и на голом камне, но это не делается вдруг: вначале камень покрывается едва заметной плесенью. Чрез несколько времени, наместо её, показывается уже видимый мох, потом первое растение, растение, сгнивши, приготовляет почву для дерева, наконец показывается самое дерево. Всё стройно и причинно. Бог не то, что иной писатель, который поспешит, да всех и насмешит, как говорит Измайлов. Можно и ускорить дело, потому что в нас же заключены и ускоряющие орудия. Умей только найти их. Итак, с помощью высшею возможно победить всякую болезнь. Естествоиспытатели могут и это чудо изъяснить естественным законом: именно, что состояние умиления и всего того, что умягчает душу, утишает и физические боли, делает их нечувствительными, расслабляя состав наш, подобно как операция переносится легко больным, если тело его предварительно расслаблено ваннами и диэтами. Всё это так, и им можно отвечать на всё это то же, что сказано прежде. Но пусть они разрешат вот какую задачу: отчего в таком человеке, который достиг до этого состояния посредством расслабления или утишения нервического, отчего в душе этого человека вырастает такая страшная сила и крепость, что, кажется, нет ужасов, которых бы он не встретил бестрепетно? И отчего сами врачи, если заметят одну искру такой крепости в больном, то уже надеются на его выздоровленье, хотя бы болезнь была слишком тяжела? Но довольно. Предметы сего рода стоят того, чтобы об них подумать много и долго, и я уверен, что самые слова мои, как ни бессильны они сами по себе, но наведут тебя на полнейшее и рассудительнейшее рассмотрение об этом, потому что слова истекли из наблюдений души и произвелись душевным участием. Уведомляй между прочим о том, что ты именно читал или читаешь и какого роду остался после чтения в душе результат. Мы должны помогать друг другу и делиться впечатлениями. Я так мало читал, а особенно книг духовного содержания, что мне всякое слово твое о них будет то же, что находка. Да притом хотелось бы очень знать, какие книги нужно прочесть прежде и неукоснительно. Садясь писать ко мне, пожалуйста, не задавай себе задачи написать большое письмо, а напротив, пиши впопыхах и на живую нитку и что написалось, то сейчас и отправляй. Нам нужно быть совершенно нараспашку. От этого письма непременно будут чаще и даже, к обоюдному изумлению, длиннее. Затем обнимаю тебя от всей души, прощай. Дюссельдорф я оставляю. Зима в Италии для меня необходима. В Германии она просто мерзость и не стоит подметки нашей русской зимы. В Рим по разным обстоятельствам не поеду, а зазимую в Нице, куда завтра же и выезжаю. Жуковский тоже оставляет Дюссельдорф и к весне перебирается во Франкфурт…»

Глава шестая

Разборы первого тома

Все эти советы и наставления составлял он с горячей любовью, от самого чистого сердца, надеясь кого спасти, кого подвигнуть на доброе дело, чтобы наконец выставилось на свет Божий хоть что-то от русских богатырей, которых предстояло ему, в свою очередь, выставить во второй и особенно в третьей части поэмы. Кажется, выслушай со вниманием эти советы и наставления, которые заключали в себе и собственный опыт его в душевных делах, накопленный в неустанных трудах над «Мёртвыми душами», и твердое познание тех, кому направлялись они, всем этим историкам, поэтам и критикам, которые хоть не поэты, но тоже каким-то боком сами прилеплялись к поэзии. Оставалось лишь заглянуть поглубже в себя, отыскать в себе эти способности создавать обширные истории целого блестящего века, грамматики и поэмы, жить в полнейшем согласии, говорить нелицеприятную правду прямо один другому в глаза и силой закаленного в борениях духа одолевать физические недуги, собрать все силы души на одно, по возможности отказавшись от мелких страстей и земной суеты. И ступай всё вперед и вперёд, свершай подвиг самоотвержения, поскольку по природе своей ты богатырь, а там хоть помри, когда не останется сил на подвиг второй.

Однако же нет. Все эти богатыри даже и не отвечали ему. И никто из них не собрал всей силы души на одно. И свой подвиг из них ни один не свершил. И один так и не набрался терпенья обдумать своего собственного эстетического мерила, без которого не следует браться за критику, в самообольщении продолжая грозно судить и рядить так и сяк. Другой так и не создал строго обдуманной российской грамматики, всю свою бойкую деятельность истощив десятком-двумя поспешных, недодуманных, недозрелых статей. Третий так и не взялся за историю славного века. Четвёртый так и не сделался первым изо всех европейских поэтов. Даже бедного Прокоповича ввёл он в такие ядовитые хлопоты, в такую сумятицу, в страшную путаницу, что Прокопович окончательно растерял охоту к делам и для всякого дела заснул.

Никакие неудачи не колебали его. Однако на душе делалось всё мрачней и мрачней от тяжести этих страшных и неизменно повторявшихся опытов, наглядно говоривших ему, что русский хороший образованный человек всё ещё не готов услышать это зовущее слово «вперёд!» и взяться за серьезное строгое дело души.

Не готов, не готов. Это неслось ему из каждого отзыва на «Мёртвые души», которые наконец все вместе почти разом дошли до него, и он вопрошал с сердечной болью, с тоской, уже и предвидя, что ниоткуда не получит никакого ответа:

«Русь, куда ж несешься ты, дай ответ?..»

И получался многими устами довольно странный ответ.

Прокопович его извещал:

«Все те, которые знают грязь и вонь не понаслышке, чрезвычайно негодуют на Петрушку, хотя говорят, что МД очень «забавная штучка»; высший круг, по словам Вьельгорского, не заметил ни грязи, ни вони и без ума от твоей поэмы.

«Один офицер (инженерный) говорил мне, что МД» удивительнейшее сочинение», хотя «гадость ужасная». Один почтенный наставник юношества говорил, что МД не должно в руки брать из опасения замараться, что всё, заключающееся в них, можно видеть на толкучем рынке. Сами ученики почтенного наставника рассказывали мне об этом после класса с громким хохотом. Между восторгом и ожесточенной ненавистью к МД середины нет… Один полковник советовал даже Комарову переменить свое мнение из опасения лишиться места в Пажеском корпусе, если об этом «дойдет до генерала», знающего наизусть всего Державина…»

В Москве приключился страшный переполох. Одни кричали с пеной у рта, что это апофеоза Руси, что это «Илиада» нашего времени и уж за этакие подвиги нахваливали так, что ничего невозможно было понять. Другие же бесились и с такой же точно пеной у рта кричали, что это анафема всё той же Руси и уж за этакое кощунство разносили в пух и прах так, что тоже ничего невозможно было понять. Свербеев, из этих других, в каком-то салоне договорился уже до того, что в «Мертвых душах» опозорена Русь и всё то, что свято русскому сердцу, именно потому, что развратный Запад увидит в таком скверном виде из этого сочинения Русь.

Николай Васильевич волновался, как ни предвидел, что публика по первому чтению именно почти или вовсе ничего не поймет. Все-таки лучшие наши умы собрались в журналистике, и он жаждал услышать от лучших умов верный голос благородного беспристрастия и размышления не о чем-нибудь малом, а прежде о том, что превыше всех нас, то есть единственно о загадочных судьбах русского человека и всей необъятной Руси, тот именно голос, который один долговечен и равно доходит до всякой души.

Однако журнальная критика, едва завидя первую книгу поэмы, в ней обнаружила лишь ещё один подходящий повод к тому, чтобы тотчас разбиться на непримиримые враждебные партии. Благородства и размышления, даже по крохам, нашлось далеко не у каждого из наших лучших умов, беспристрастен же не был, к несчастью, никто.

Пристрастие нескрываемое, пристрастие откровенное прозвучало уже в объявлениях. Ещё и книга не поступила в продажу, ещё её ни один из наших лучших умов не читал, даже вскользь, а уже выносилось суждение. «Ведомости С.-Петербургской городской полиции» уверяли своих своеобразных читателей, Бог весть из чего:

«Здесь талант нашего романиста предстанет нам ещё на высшей степени своего развития, нежели на какой мы видели его прежде: этого довольно, чтобы возбудить участие к роману, которого появление должно составить эпоху в нашей повествовательной литературе…»

Боже мой, на какую надобность ему было такое участие? Разве он пекся о месте в повествовательной нашей литературе, положивши пять лет неустанных трудов и забот?

Тут же ввязалась «Северная пчела», почитавшая первым русским повествователем и романистом Фаддея Булгарина:

«В «Северной пчеле» будет помещен разбор этого классического сочинения и доказано математически, что ни в одном русском сочинении нет столько безвкусия, грязных картин и доказательств совершенного незнания русского языка, как в этой поэме…»

Как же не стыдно? Ведь вы ещё не прочитали строки! И что вам в таком случае до незнания русского языка?

На другой день явились «Отечественные записки», в которых поместилась заметка Белинского:

«Давно и с нетерпением ожидаемый всеми любителями изящного роман Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» наконец вышел в Москве и только что сейчас получен в Петербурге. Мы не успели ещё прочесть его, спеша окончить эту книжку журнала. Но имеющие случай читать этот роман, или, как Гоголь назвал его, эту «поэму» в рукописи или слышать из неё отрывки, говорят, что в сравнении с этим творением всё, доселе написанное Гоголем, кажется бледно и слабо: до такой высоты достиг вполне созревший и развившийся талант нашего единственного поэта-юмориста! Вскоре мы отдадим нашим читателям подробный отчет о «Мертвых душах», в отделе «Критики»… В этой статье мы обозрим всю поэтическую деятельность Гоголя и постараемся определить его настоящее значение как в сфере творчества, так и в русской литературе. Будет о чем поговорить, будет что сказать нового, чего ещё у нас не было говорено…»

Да, помилуйте, что из того, созрел его талант или нет? Что ещё из того, что будет с математической точностью определено его значение в сфере творчества и место в российской словесности, слишком ещё молодой? До места ли было ему? Разве эти дороги ведут нас к душевному делу?

Но уже заблаговременно установлен был тон, и никому не стало слышно его пожеланий заглянуть поглубже в наше текущее, чтобы тем вернее увидеть, что нам предстоит. Ничего похожего не могло быть услышано. Противники встали к барьеру и готовились в яростных схватках, пользуясь поэмой как случаем, затоптать противника в самую грязь и покрепче сказать ему дурака. Журналы кинулись выяснять давно и прочно запутанные свои отношения, не интересные никому, а дела до смысла поэмы, до этого верного, зовущего слова «вперед!» им не было никакого. Уж они вскачь друг на друга неслись, уставя перья, как пики, как бомбы швыряя статьи,