Испытание близостью

А поезд наш всё дальше мчится
Валерий Столыпин

В юности автор мечтал стать писателем. Старался, упрямо скрипел карандашами. Не стал, по причине отсутствия житейского опыта. Позже жизнь закрутила – писать стало некогда. Надеялся, что когда-нибудь потом расскажу обо всём. Оказалось, что память – весьма ненадёжная функция. Но мечта осталась. Когда возраст начал напоминать о себе пришло время подводить итоги. Багаж событий к тому времени был накоплен солидный, посему решено было кропать мемуары. Вот только писать за столько лет совсем разучился. Пришлось вспоминать правила грамматики, пунктуации и многое другое. Попутно выяснилось, что жизнь обычного человека никому, даже близким людям, не интересна. Тогда автор начал вести задушевные беседы и слушать. Есть у моих соотечественников сентиментальная особенность – желание исповедаться, выговориться, вывернуть наизнанку душу, особенно когда один на один да под рюмку чая. Попробовал – получается. С тех пор и пишу.

Валерий Столыпин

А поезд наш всё дальше мчится

Стихи и проза Часть 1

Молодое районное дарование, (так его обычно представляли в редакции, когда нужно было кого-нибудь послать на совещание, симпозиум или слёт, потому, что он единственный был холост и не имел супружеских и семейных обязательств) Алексей Вениаминович Пестриков, корреспондент, ведущий в газете отдел культуры и литературную страничку, находился на грани психического срыва.

Местные “знаменитости” присылали обычно стихи залихватские, разухабистые и странные. “Сенокос на лыжах”, “Весенний листопад”, “На свалке грёз”, “Причёска людоеда” – так по большей части назывались лирические шедевры, которые Лёша находил в конвертах.

Тем не менее, с него требовали, чтобы стихи и новеллы появлялись в газете как можно чаще.

Приходилась создавать лирику и пафосные вирши на коленке, подписывать их вымышленными псевдонимами и публиковать.

Получалось неплохо, особенно романтические миниатюры, вдохновенные патриотические зарисовки и юмористические новеллы.

Потом он издали влюбился в Катеньку Суровцеву, комсомольскую активистку, и всё пошло наперекосяк. Лёша больше не мог ни о чём другом думать, кроме шустрой пигалицы, её бездонных насмешливых глаз, волнообразных очертаний стана, губ вишенок и мелодичного голоса.

Стихи он стал писать втрое чаще, но выставить напоказ не решался, потому, что вкладывал в них душу, выворачивая наизнанку насыщенные эмоциональные состояния вперемежку с мечтами и фантазиями.

Произведения выходили настолько интимными и чувственными, что делиться ими с кем-то было страшно: вдруг не поймут, вдруг осудят.

Пылкие переживания одолевали влюблённого графомана и днём и ночью. Из-под его пера то и дело выходили настолько щемящие строки, что держать их в секрете не было сил.

Алексей Вениаминович начал тайно посылать стихи, отпечатанные на машинке в редакции Катеньке, подписывая их псевдонимом Роман Мякишев.

Отослав первое письмо он, как бы случайно встретился с Катенькой, чтобы по косвенным признакам и уликам понять, как девочка отнеслась к его искреннему признанию.

Особенных поводов для делового свидания искать не пришлось: ведь он корреспондент, к тому же член бюро райкома комсомола.

Катенька не прятала взгляд, не робела, уверенно и ловко расправлялась с вопросами, которые Лёша вымучивал, старательно отыскивая признаки влюблённости, или хотя бы небольшого интереса к себе, влюблённому, посылающему такие замечательные стихи, и не находил. Их не было.

Вот он реально был застенчив и напуган, воспринимал встречу как настоящее романтическое свидание, потому краснел и потел, тайком разглядывая нежные пушинки на щеках, прозрачные раковины ушек, капельки влаги на губах, изысканный изгиб шеи, разлапистые реснички, косы, которые были полной экзотикой для текущего времени..

Ниже плеч Лёша смотреть не решался. Мерцательная аритмия сердечных ритмов и без того могла привести к полной остановке дыхания, обжигающе горячего и прерывистого, как у человека, которому суждено с минуты на минуту предстать перед создателем.

На Катеньке был открытый лимонного цвета сарафан на тонюсеньких бретельках, вздымающийся спереди на вибрирующих от каждого движения холмиках c рельефными виноградинами сосков (о, боже), которые юноша приказывал себе не замечать.

Однако это было задачей поистине непосильной: магнетизм и гипнотизм девичьих особенностей не давал шанса остаться незамеченными. Они манили.

Сознание влюблённого разделилось на три самостоятельных ответвления, одно из которых задавало глупые вопросы, второе думало о возвышенном и прекрасном, а третье… третье не могло отделаться от желания заглянуть за пределы запретного, смаковало и оценивало интимные подробности.

Лёшка не хотел, не имел права засматриваться на свою музу, на девочку, которую боготворил, с точки зрения, щекочущей нервы, но всё равно возбуждался, замечая, как просвечивает насквозь её ушко, как шустрый язычок облизывает губы, как женственны и соблазнительны плавные жесты, как чувственно колышутся упругие полушария.

Не было ни одного намёка, ни единого признака того, что интимная энергетика лирических признаний достигла цели. Катенька вела себя обыденно, непринуждённо как ребёнок.

Это было обидно, досадно и в тоже время вдохновляло. Непонятно, чего было больше.

Лёша не нашёл ничего лучше как попросить ответить письменно на список вопросов и если можно принести их в редакцию. Перевести общение в иное русло он не смог, отчего сильно страдал и огорчался.

За спиной у парня было двадцать три года, три безуспешных попытки наладить отношения с девочками и ни одной серьёзной влюблённости. Он не знал, как поступать правильно, как обозначить свой интимный интерес, как сделать первый шаг, чтобы не испугать и не обидеть.

Рифмы и ритмы всплывали в уме, складывались в строки, но они не воспевали любовь, не призывали к действиям, не утешали: они стонали, жаловались, печалились, взывали, плакали.

Сегодня, не получив ответ на свой безмолвный призыв Лёша бесцельно брёл через поле, потом по лесной тропе, залез в какие-то дебри, провалился в болотную трясину, вымазался с ног до головы, искал, где можно ополоснуться, долго, пока не застыл, плавал прямо в одежде, потом обсыхал, пока не опустились густые сумерки.

Не помогло.

Он чувствовал себя заброшенным, одиноким и несчастным, хотя сам ничего не сделал для того, чтобы приблизиться к мечте хоть на шаг.

Однако утром Лёша решился опустить в почтовый ящик конверт, в который поместил большую часть стихов, которые подписал – “Посвящаю любимой”, но опять подписался псевдонимом.

Если и теперь не поймёт, не почувствует, думал он, значит не судьба.

Странные люди эти влюблённые: они почему-то считают, что их эмоции и фантазии – открытая книга.

Ночью Лёша сочинял баллады и сонеты, днём грезил наяву и всё ждал, ждал, когда же девушка наконец разглядит в нём того самого единственного, без которого жизнь не в радость.

А Катенька всё молчала и молчала, хотя не раз и не два заходила к нему в редакцию, приносила материалы для публикаций, отвечала на вопросы.

И ведь видела, видела, с каким обожанием Лёшка на неё смотрит, как мается неопределённостью, как много всего хочет ей сказать, но не может… потому, что боится разрушить мечту.

И ведь решился почти парень на серьёзный разговор, даже сценарий диалога написал, перед зеркалом репетировал в лицах: признавался, убеждал, спорил.

Всё портило это “почти”.

Каждый раз Лёша натыкался на непреодолимое препятствие, отступал, клялся, что завтра, максимум послезавтра, что через неделю железно признается, даже если Катенька посмеётся над ним.

В один из таких дней его вызвал редактор и будничным голосом поведал, что по партийной разнарядке район должен послать на областной слёт молодых поэтов самого талантливого. Альберт Иванович сдвинул на нос очки и сурово посмотрел Лёше в глаза.

– Надеюсь, ты понимаешь, насколько это важно. Сам, сам, понимаешь ли, звонил, от-ту-да, –  показало пальцем вверх начальство, – не подведи.

Лёша пытался отказаться, привёл тысячу с хвостиком аргументов, но редактор был непреклонен.

– Зайди в бухгалтерию, получи командировку, деньги и готовься. Готовься! Не посрами честь родного коллектива. Ты же можешь, я знаю. Справишься? Хм… ато!

Алексей расстроился, но перечить не посмел. По пути домой он остановился у витрины фотоателье и увидел…

Это была она, точнее её, Катеньки Суровцевой, потрет. Девушка вполоборота сидела на стуле, одной рукой игриво теребила закинутую на грудь косу, другая была свободно опущена между ног.

Прозрачное платьице, оголённые ноги, довольно откровенно открытая грудь, рельефно выступающие ключицы, ямочка на подбородке, вопросительная улыбка, открытые ушки, поцелуйные губы…

Глаза на портрете был живые: о чём-то важном спрашивали, следовали за направлением его взгляда и манили, манили.

Лёша зашёл в мастерскую, представился и попросил, если можно, он готов заплатить, сделать десять таких портретов и один крупнее.