Умри вовремя

–Вы что же, хотите остановить всю промышленность? Закрыть банки? Но это возможно, если только поубивать собственников!

–Я не призываю к физическому уничтожению. Природа отомстит им сама! Чрезмерный эгоизм приводит к снижению деторождения и вымиранию.

–Я инженер, и думаю, что сегодняшнее расточительное производство и потребление просто этап в развитии цивилизации. Скоро появятся другие, более щадящие экологию механизмы, изменится образ жизни…

–Да-да! – подхватил староста. – Это когда нас заменят роботы. Не нужны станут украшения, перестанут уничтожаться леса, животные. Но роботам не будем нужны и мы!

–Ну а деятели культуры, разве они…

– А ваша «культурная элита»,– прервал староста, очевидно найдя собеседника, на которого можно было излить накопившееся на душе, – не имея идеи, которая бы заменила теряющего влияние на ваши умы Бога, придумывает химеры, наполняют умы молодежи патологией. Мне смешно, когда смотрю на гей-парады, проповеди политкорректности, уничтожение национального духа и традиций. Мне грустно, когда эту гадость смотрит наша молодежь.

–Потому-то вы и запретили телевидение?

– Я запретил упадочную мораль вашей безответственной интеллигенции. Вы и не заметили, как поменялись местами с нами, и теперь, чтобы не вымереть, нуждаетесь в культуре нашей. Я не против. Учитесь у нас. Вот у этих рыбаков, – показал староста на толпу, обратившую к ним головы. – Наши люди просты, бесхитростны, щедры, любят детей, всегда готовы помочь. Они еще не приемлют преступный образ жизни, не имеют толерантности к однополой любви. Да и как человеку с вашей свободой, с вашим отношением друг к другу можно рожать и воспитывать детей? Ваша культура ведет вас к вымиранию, и я не хочу, чтобы в трясину самоубийства вы заманили и нас. Я обязан защитить от её тлетворного влияния наш наивный народ. С такой же решимостью, как ограждают детей от педофилов!

Староста вдруг схватил Гэмфри за пуговицу, притянул к себе и зашептал трагически: – И еще одна мысль не даёт покоя. Один молодой рыбак признался мне недавно, что с детства хотел бы иметь ванну, теплый туалет, и поесть досыта. Он очень трудолюбив, у него четверо детей. И вот, предвижу я, когда он, приняв, наконец, ванну и отодвинув тарелку скажет: -«Теперь я сыт. Чего же мне хотеть еще?» произойдет страшное. Он и его дети выродятся в вас, в ваших безнравственных детей, так как на овладение настоящей культурой нужно время, условия и желание, чего я реализовать не смогу. А без собственной культуры не может человек найти достойного смысла. Ну, а если у человека нет смысла жизни, достижение которой делало бы его счастливым, он попытается добиться ощущения счастья любой подделкой. Хотя бы с помощью наркотиков. Я предвижу рост преступности, пьянства, распущенности! Распадутся семьи. Я боюсь даже пока утопичного социализма, как его представлял себе Маркс. Если при капитализме рост потребительских аппетитов внушал мысль – потреблять, потреблять, потреблять, и большинство населения посвящало этому всю жизнь, то истинный социализм, который должен освободить человека от отчужденного труда, даст человеку свободу. Но чем займет свободное время рядовой обыватель? Когда цель жизни исчезает, люди вымирают. Зло таится внутри нас. Ведь нет нам ответа с небес, для чего живем!

Староста отпустил пуговицу и завершил с отчаянием: – Еще хуже будет, если от бессилия совладать с вашей развращающей культурой, молодежь наша уйдет в леса, станет терактами, этими жестами бессилия, защищать мир своих отцов…

– Безличное распределение пенсий действительно испортило население, -прокомментировал Ирвин рассказ вернувшегося в приятную кондиционную прохладу кабины Гэмфри. – Если ребенок становится невыгодным, его, как и любой продукт, перестают производить. На камне, который взгромоздят на земной шар, будет написано: "Здесь вымерло ставшее экономически невыгодным человечество!"

– А староста, – мечтательно произнес Гэмфри,– по-моему, мудрее любого европейского политика.

– Какой ныне толк от его предвидения, – вздохнул Ирвин, – если уже завтра…

Когда они отъезжали назад, желая миновать толпу переулками, раздался грохот молотов на крыше здания, звон, крики и звуки там-тамов, а в воздухе заискрилась веселая, нарядная стеклянистая пыль.

ДЕНЬ НЕЗАВИСИМОСТИ.

…Беспечно веселясь над Гангом и над Сеной,

Не видят смертные, что наступает срок,

Что дулом гибельным нацелясь вглубь Вселенной

Труба Архангела пробила потолок.

/Ш. Бодлер. Пляска смерти/

День независимости праздновался в этот год как никогда скучно, если верить словам Гемфри. Не намечалось ни военного парада, ни торжеств во Дворце. Все происходило стихийно, как бы только по инициативе снизу. Балкончики 2-3 этажных деревянных домов, лентами живых цветов опоясывающие улицы, украсились еще и флагами, гирляндами, бумажными змеями. На берегу в прибрежном парке у развалин крепости рядом с позеленевшими древними пушками играл оркестр. Торговцы, пользуясь случаем, раскинули свои палатки прямо на аллее, тянущейся вдоль моря, что в обычные дни было запрещено. К вечеру толпы празднично наряженных островитян с детьми высыпали на улицы, умытые кратковременным послеполуденным дождем.

Поль шел вдоль набережной, направляясь в ближайшее кафе. Свежий морской воздух, напоенный ароматами множества незнакомых ему варварски роскошных цветов приморского парка, казался особенно восхитительным после нескольких часов проведенных в душных кабинетах Дворца. Конечно, он много бы дал, чтобы оказаться теперь дома. Марта уже, наверное, ушла, и… далее он не мог себе представить, насколько сладостными, но в то же время и сложными были бы мгновенья рядом с Еленой.

Встреча с сержантом выбила Поля из колеи. Под благовидным предлогом отозвав Марту на улицу, он коротко рассказал ей о сестре Елены. Марта охнула, побледнела и обхватила голову от ужаса. Поль было пожалел о том, что сообщил ей такую страшную новость, но и поступить иначе не мог. Марта все равно узнала бы о находке от жителей поселка и могла рассказать затем об этом Елене. Кое-как успокоив Марту, он попросил её никому не говорить о том, кого именно нашел охотник. Пусть у Елены теплится надежда найти сестру. Надежда давала ей силы пережить гибель близких, и бесчеловечно было лишать её этой надежды.

Но сегодня вернуться домой рано не удавалось. Рэд и поужинать-то отпустил его всего на полчаса. Поэтому Поль позвонил и попросил Марту остаться на ночь с Еленой. Для ночлега ей можно было воспользоваться надувным матрасом, который он купил в первые дни своего пребывания на острове для плавания, да так и не воспользовался ни разу.

Поздно ночью, уже возвращаясь из Ковчега и проезжая через город, он, спеша домой, не мог, тем не менее, не остановиться, увидев феерию, буйный карнавал в приморском парке. Оставив машину в переулке, прошел к берегу.

Южный темперамент жителей вылился в захватывающий праздник. Зажглись гирлянды цветных фонарей. Среди фантастического буйства цветов и благоухающих деревьев крутились переливающиеся огнями колеса обозрения и ярко раскрашенные карусели. Гремела музыка, а за уютными столиками бесчисленных кафе рекою лилось шампанское. Мальчишки с визгом шныряли среди пестрой толпы, а шуты в балаганных костюмах и с раскрашенными лицами прямо на асфальте демонстрировали свои фокусы. В заливе на судах зажгли огни, и они мириадами светлых брызг отразились в теплой воде. Загорелые стройные полуобнаженные островитянки игриво сквозь темные прорези масок заглядывали в лицо Полю, который чувствовал, как захватывает его это безудержное веселье, эта какофония звуков и завораживающих картин бьющей через край жизни.

А в конце весь берег взорвался шумными петардами и красными, синими, желтыми разрывающимися в тысячи ярких звезд огнями фейерверка. Громкие крики радости и восторга создавали звуковое оформление кульминации праздника.

Но отрешенно смотрел на это выскользнувший из толпы во тьму переулка Поль. Он вспомнил Ковчег с тысячами замурованных в нем и обреченных, как он уже догадывался, строителей, в тусклом свете временного освещения работающих среди мрачных стен. Представлял жуткую пустоту кают расцвеченных огнями судов; пустые склады, где обычно хранились запасы продовольствия для жителей города, и этот пир во время чумы причинял ему теперь почти физическую боль. Среди масок на берегу в этой генеральной репетиции конца его жадный взгляд подсознательно искал Красную Маску смерти.

Надрывность сквозила в наружном веселье, гримаса сквозь улыбку, стон сквозь смех. Даже праздник был уже болен.

Исчезла страна, независимость от которой праздновалась. И пришла пора исчезнуть самим добившимся независимости, которые еще веселились самозабвенно, не замечая, что ТЕМНОТА за пределами освещенного праздником и иллюминацией мира простиралась не до ближайшей земли. Она простиралась до звезд.

ВИЗИТ.

Слова из уст мудрого – благодать,

а уста глупого губят его же;

Начало слов из уст его – глупость,

Конец речи из уст его – безумие.

/Екклисиаст, 10; 12,13/

Его ждали.

Войдя в гостиную и утонув в ковре, Ирвин первым делом увидел теневой иероглиф морщин на лысине Гэмфри, сидевшего за круглым столом собственной работы спиной к двери. Лицом же к вошедшему, расположившись вокруг стола, сидели трое молодых людей студенческого возраста. Под веселым светом разноцветных лампочек самодельного абажура искрились стаканы на столе, однако настороженные взгляды гостей выдавали их бутафорность.

–Вот и мой товарищ,– представил Гэмфри бесцветным голосом, не поворачиваясь и не приветствуя вошедшего. Ему было неудобно, что он не смог предупредить Ирвина по телефону о том, какие именно посетители ждут его, и теперь чувствовал себя предателем.

–Мы приехали не рассуждать о политике. Мы приехали действовать! – не представляясь, обратился к Ирвину вставший со своего места высокий и худой юноша с усиками и удлиняющей лицо бородкой на длинном аскетическом лице. От взгляда его близко посаженных глаз у Ирвина зачесалась переносица.

–Здравствуйте, – сказал, как плюнул, только один из них, толстячок с лысиной, похожей на тонзуру.

–Примите мои поздравления с Днем Независимости, – ровным тоном проговорил Ирвин.

– Мы узнали о существовании Ковчега от вашего коллеги, врача, – продолжал худой, игнорируя поздравление. – Потому мы здесь. Вам остается только ответить на некоторые наши вопросы.

Встретившись с рассеянным и равнодушным взглядом Ирвина, он осекся.

Ирвин прошел на свободное кресло, стоящее у камина, и сел, с удовольствием вытянув ноги. Он не испытывал ни тревоги, ни удивления. Неожиданный звонок Гэмфри даже обрадовал его, отвлек от гнетущих мыслей. В последние дни он потерял способность улыбаться. Кипение жизни в райском саду он воспринимал лишь как бесконечное дурное и потное лето. Все жило, но где-то далеко этот мир умертвил его дочь, и стал его врагом. Стал врагом весь, с океанами, птицами и людьми, и не мог уж больше запугать.

–А я-то думаю, чья это машина перед домом нашего друга Гэмфри? Кто ещё, кроме специалистов и военных, может достать бензин в наше время, – произнес Ирвин таким ледяным тоном, что было ясно, плевать ему было на машину. – Так что же вас интересует?

–Эти молодые люди представились коммунистами и требуют разъяснить им устройство Ковчега, -предупредительно проговорил Гэмфри.

–Зачем вам знания, которыми я не хочу делиться?– сквозь зубы проговорил Ирвин.

Вместо ответа один из гостей, молодой человек в скрипящей кожанке, вынул из кармана пистолет, поднялся, отставил стул поближе к двери и сел там.

– Вы не выйдете отсюда, пока не ответите на наши вопросы,– заносчиво произнес он, поигрывая пистолетом. Тонкие черты лица, изящные очки на носу выдавали выходца из интеллигентной семьи, надевшего на себя совершенно не подходящую маску грубого представителя пролетариев.