Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

Какие пропасти, какие крутизны,
Которыми войска его окружены!
А дальше мох седой и топкие трясины
На дне извилистом болотистой долины.
Увидел это вождь и свой собрал совет,
И спрашивает всех. А те ему в ответ:
«Уж делать нечего, придется выступать
И, что бы ни было, судьбы не миновать».

    «Флодденское поле»[110 - Флодденское поле. – На нем состоялось сражение между англичанами и шотландцами 9 сентября 1513 г., в котором шотландцы потерпели жестокое поражение. В этой битве были убиты многие знатные дворяне и сам король Шотландии Иаков IV. Битва при Флоддене послужила сюжетом народных песен и отражена в ряде поэтических произведений.], старинная песня

Теперь представился Монтрозу случай совершить великолепный поход, лишь бы удалось склонить к тому его храбрые, но непостоянные дружины и их свободолюбивых вождей. Путь на равнину стоял открытым, а войско противника сократилось настолько, что не внушало никаких опасений; ибо приверженцы Аргайла покинули армию Ковенанта, как только их вождь подал в отставку, да и многие другие, наскучив войной, воспользовались этим случаем, чтобы разойтись. Следовательно, Монтрозу стоило только спуститься через Стрэт-Тэй (один из наиболее удобных горных проходов) и показаться на равнине, чтобы пробудить дремлющие чувства рыцарской отваги и преданности, одушевлявшие джентльменов к северу от Форта. Закрепив за собой эти округа мирным или военным путем, Монтроз имел бы в своем распоряжении богатейшую и плодородную часть королевства, что дало бы ему возможность платить своим людам правильное жалованье, поставить войско на более прочную ногу, пройти до самой столицы, оттуда, быть может, проникнуть в пограничные провинции и соединиться с боевыми силами короля Карла, все еще довольно значительными.

Таков был план кампании, долженствовавшей покрыть его оружие неувядаемой славой и доставить королевскому делу важнейший успех. Все это отлично видел и сознавал отважный и честолюбивый дух человека, успевшего заслужить титул Великого маркиза. Но совсем иными соображениями руководились многие из его последователей, да и он сам, кажется, втайне сочувствовал им.

Западные вожди армии Монтроза были того мнения, что прежде всего и нужнее всего следует обратить оружие против маркиза Аргайла. Почти каждый из них в свое время испытал на себе его тяжелую руку; почти все, уводя за собой в армию своих лучших людей, покинули собственные семейства и поместья в жертву его мстительной злобе; все до одного страстно желали сбить ему спесь; и, наконец, многие были столь близкими его соседями, что питали надежду при дележе добычи оттягать в свое пользование часть его земель. В глазах этих вождей овладеть замком и угодьями Инверэри было несравненно важнее и желательнее, нежели взять Эдинбург. Взятие столицы могло доставить временную поживу их людям, тогда как взятие Инверэри обеспечило бы вождям вознаграждение за прошлые убытки и безопасность в будущем. Помимо таких личных соображений, вожди довольно верно рассудили, что хотя в начале похода на равнину у Монтроза будет больше войска, чем у неприятеля, но по мере того, как он будет удаляться от горных пределов, силы его станут уменьшаться, а ковенантеры меж тем наберут из лоулендерских гарнизонов и селений новых рекрутов и встретят Монтроза с превосходящими силами; тогда как, одержав решительную победу над Аргайлом, он не только даст возможность своим теперешним западным союзникам выставить в поле всех своих ратных людей (которых, в противном случае, они вынуждены оставить дома на защиту своих семей), но привлечет под свое знамя и многих других, давно расположенных в его пользу, но не примыкавших к нему из боязни Мак-Калемора.

Все эти доводы, как мы уже сказали, находили сочувственные отголоски в душе самого Монтроза, что не совсем вязалось с общим геройским духом его личного характера. В прежние времена дома Аргайла и Монтроза многократно враждовали между собой как на войне, так и в политике, принадлежа к противоположным лагерям; а чрезвычайное преуспеяние Аргайлов возбудило зависть и негодование соседней фамилии, которая сознавала себя ничем не ниже той, а между тем никогда не получала таких наград и отличий. Мало того, два первенствующих представителя этих фамилий с самого начала теперешних междоусобий были личными врагами.

Монтроз, сознававший в себе великие силы и способности и оказавший ковенантерам большие услуги при начале войны, ожидал от них особой доверенности и широких полномочий; но парламент счел, что вернее будет дать первое место менее талантливому и более богатому сопернику его, Аргайлу. Монтроз никогда не простил ковенантерам этой обиды и, конечно, еще менее расположен был прощать тому, кто перебил ему дорогу. Следовательно, он питал к нему всю ненависть, на какую был способен пылкий нрав в те необузданные времена, и это чувство побуждало его отомстить своему личному врагу и давнишнему недругу своей фамилии. Очень вероятно, что эти личные мотивы уже и так бродили в его уме, когда оказалось, что большая часть его союзников гораздо более расположена предпринять экспедицию в графство Аргайл, нежели тотчас начать поход на равнину.

Но как ни хотелось самому Монтрозу осуществить этот набег на графство Аргайл, он не мог сразу отказаться от великолепного плана нападения на равнину. Он несколько раз созывал главных вождей на военный совет, стараясь поколебать их решение и тем, быть может, оказывая сопротивление своим собственным тайным мечтам. Он ставил им на вид, как трудно, даже для хайлендеров, пробраться в Аргайлское графство с восточной стороны, где существуют проходы, едва доступные пастухам и охотникам, сами же горы так круты и пустынны, что даже ближайшие к ним кланы сознаются, что не знают их хорошенько. Эти трудности еще значительно усиливались поздним временем года: был конец ноября, и следовало ожидать, что горные перевалы и ущелья, сами по себе тяжелые, станут совсем непроходимы по причине снежных заносов и метелей.

Однако эти доводы не удовлетворили вождей, и они продолжали настаивать на своем, говоря, что пойдут воевать по-старинному, то есть погонят перед собой скотину, дабы она, по шотландскому выражению, «паслась на вражеских пастбищах».

Военный совет кончился поздно вечером, и ни на чем не порешили; только те вожди, которые непременно хотели идти на Аргайлское графство, обещали разузнать, нет ли среди их людей таких, которые могли бы служить надежными проводниками в предстоявшей экспедиции.

Монтроз ушел в шалаш, служивший ему вместо походной палатки, и растянулся на копне сухого папоротника: другой постели у него на ту пору не было. Но напрасно он старался уснуть: честолюбивые грезы гнали прочь сновидения. То представлялось ему, что он водружает королевское знамя на завоеванной цитадели Эдинбурга, оказывая помощь монарху, корона которого зависела от его ратных успехов; то мечтал, что в награду за верную службу его осыпают всеми милостями и почестями, какие может даровать благодарный и любящий король. То опять и это великолепное видение бледнело по сравнению с мечтой о кровавой мести, о торжестве над ненавистным соперником. Напасть на Аргайла в его родовой твердыне, в Инверэри, сокрушить в его лице и собственного личного врага, и главный оплот пресвитерианцев, показать ковенантерам, какая разница между их любезным Аргайлом и обойденным Монтрозом, – все это были такие соблазнительные картины, что феодальному властелину, жаждущему мести, было бы слишком трудно от них отказаться.

Пока он лежал таким образом, погруженный в свои противоречивые мысли и чувства, солдат, стоявший на часах у его двери, доложил ему, что двое людей просят позволения переговорить с его превосходительством.

– Как их зовут, – спросил Монтроз, – и по какому поводу они вздумали меня тревожить в такой поздний час?

Часовой был ирландец, из тех, что пришли под начальством Колкитто, и потому не мог ответить генералу ничего определенного. Монтроз, знавший, что никому не следует отказывать в свидании в такое время из опасения пропустить что-нибудь важное, распорядился на всякий случай поставить вооруженный караул, а сам приготовился принять поздних гостей. Его камердинер едва успел зажечь пару факелов, а Монтроз только что встал со своего ложа, как в шалаш вошли двое: один был по виду обитатель равнины, в замшевой куртке, изношенной в клочки, а другой статный, старый хайлендер высокого роста, загорелый, худой, с лицом потемневшим от холода и непогоды.

– Что скажете хорошего, друзья мои? – молвил маркиз, почти невольно ощупывая рукой свои пистолеты, потому что и времена были смутные, да и физиономии посетителей не внушали ему особенного доверия.

– Честь имею поздравить ваше превосходительство, – сказал человек в куртке, – именитый мой генерал и светлейший лорд, с великими победами, которые вы изволили одержать, с тех пор как судьба меня разлучила с вами. Чудесное было дело эта схватка под Типпермуром; только я бы осмелился посоветовать…

– Постойте, – сказал маркиз, – прежде чем подавать советы, будьте так добры сообщить мне, от кого я их буду получать?

– Поистине, милорд, – возразил тот же человек, – я надеялся, что в этом нет надобности, – не так уж давно я поступил к вам на службу и вы мне обещали чин майора и жалованье по полталера в день, да столько же в зачет по окончании срока… Неужто ваше превосходительство позабыли и про жалованье, и про меня самого?

– Добрый друг мой, майор Дальгетти, – сказал Монтроз, успевший тем временем вспомнить и признать его, – примите во внимание, сколько со мной с тех пор случилось важных происшествий, немудрено, что и своих не узнаешь… особенно при таком скудном освещении… Но успокойтесь, все условия будут соблюдены… Ну, майор, какие же вести из Аргайлского графства?.. Ведь мы давно считали вас погибшим, и я только что собирался примерно наказать этого старого хитреца за то, что относительно вашей особы он осмелился преступить правила воинской чести.

– И отлично, милорд, – сказал Дальгетти, – я ничуть не желаю, чтобы мое появление помешало вам выполнить столь похвальное и пристойное намерение. Поистине скажу, не по милости графа Аргайла и не по его воле остался я жив, а потому заступаться за него не буду. Спасся же я по благости Божьей, да еще благодаря собственной ловкости; что и неудивительно со стороны такого опытного и искусного кавалера, как я; а помогал мне в этом деле вот этот самый старик хайлендер, которого осмеливаюсь поручить особому благорасположению вашей светлости, так как он содействовал спасению вашего покорнейшего слуги, Дугалда Дальгетти из Драмсуокита.

– Услуга важная, – сказал маркиз серьезно, – и, без сомнения, будет вознаграждена по достоинству.

– Преклони колено, Ранальд, – сказал майор Дальгетти (так будем мы отныне называть его), – стань на колени и поцелуй руку его превосходительства.

Но так как предписанная формула приветствия была не в нравах его соотечественников, Ранальд ограничился тем, что, скрестив руки на груди, наклонил голову.

– Этот бедняк, милорд, – продолжал майор Дальгетти, с важностью заявляя себя покровителем Ранальда Мак-Ифа, – сделал все, что мог, дабы уберечь меня от врагов моих, несмотря на то что иного оружия у них не водится, как только луки и стрелы, чему, я думаю, ваше превосходительство с трудом можете поверить.

– Вы увидите довольно много людей в нашем лагере, также не имеющих другого оружия, – сказал Монтроз, – и мы считаем их очень полезными.

– Полезными, милорд? – сказал Дальгетти. – Прошу извинения за смелость, но… я удивлен… луки и стрелы!.. Уж вы простите, а только я посоветую при первой возможности заменить их мушкетами… Но, возвращаясь к этому честному хайлендеру, я должен сказать, что он не только защищал меня, но и лечил, так как я при отступлении был ранен и оставался с тех пор на его попечении, что и считаю долгом с благодарностью засвидетельствовать перед вашей светлостью.

– Как тебя зовут, друг мой? – спросил Монтроз, обращаясь к хайлендеру.

– Лучше не поминать! – отвечал горец.

– Это значит, – поспешил вмешаться Дальгетти, – что он желал бы сохранить свое имя в тайне, по той причине, что в прежние времена было за ним одно такое дельце: овладел он замком, перерезал хозяйских детей и наделал много чего другого, что, как известно вашей светлости, в военное время частенько практикуется, но, вообще говоря, не располагает друзей и родственников пострадавшего к виновнику его несчастья. Я на моем веку сколько раз видал, как простолюдины предавали смерти разных храбрых кавалеров единственно за то, что они себе позволяли кое-какие вольности в краю…

– Понимаю, – сказал Монтроз, – этот человек в ссоре с кем-нибудь из наших сторонников. Пускай идет теперь на гауптвахту, а мы тут подумаем, как лучше оборонить его.

– Слышишь, Ранальд? – сказал майор Дальгетти с величественным видом. – Его превосходительство желает говорить со мной наедине, а тебе велит идти на гауптвахту… Да он, бедняга, не знает, где гауптвахта!.. Да, совсем неопытный парень, хоть и старый человек. Я сейчас поручу его одному из часовых и немедленно вернусь к вашей светлости. – Дальгетти отвел Мак-Ифа и тотчас вернулся обратно.

Прежде всего Монтроз спросил его о результатах посольства в Инверэри и с большим вниманием выслушал рассказ майора, невзирая на его многоречивость и отступления. Нелегко было маркизу напрягать свое внимание до конца, но он знал, что, если хочешь добиться толку от агента, подобного этому болтуну, надо дать ему высказаться по-своему. Терпение маркиза получило наконец свою награду: в числе различных вещей, которыми Дальгетти считал себя вправе завладеть в Инверэри, была связка бумаг из конторки Аргайла; эту связку он в конце концов и вручил своему генералу. Впрочем, этим он и ограничил передачу награбленной добычи; по крайней мере, я никогда не слыхивал, чтобы он отдал Монтрозу тот кошелек с золотом, который утащил одновременно с бумагами.

Монтроз схватил один из воткнутых в стену факелов и в одну минуту погрузился в чтение документов, между которыми напал, очевидно, на нечто такое, что дало новую пищу его личной злобе против соперника – Аргайла.

– Ого, так он меня не боится? – молвил он, продолжая читать. – Хорошо, мы еще проверим это… Сожжет мой замок Мурдох?.. Но первый дым пойдет из Инверэри… О, лишь бы достать проводника по предгорьям Стрэтфиллена!

Личная самонадеянность майора Дальгетти не мешала ему знать свое дело, он мигом сообразил, чего нужно Монтрозу. В ту же минуту, оборвав свое подробное повествование о том, как его ранили во время отступления, он сразу завел речь о том, что наиболее интересовало его начальство.

– Коли желаете, ваше превосходительство, проникнуть в графство Аргайл, – сказал он, – то вот этот бедняк, Ранальд, о котором я вам докладывал, и дети его, и сродники, знают каждую щелку в этих местах и всякие туда проходы как с востока, так и с севера.

– В самом деле? – сказал Монтроз. – А почему вы полагаете, что они так сведущи на этот счет?

– А вот позвольте доложить, ваше превосходительство, – ответил Дальгетти, – в течение нескольких недель, что я провел с ними ради заживления моей раны, они беспрестанно должны были перекочевывать с места на место по той причине, что Аргайл все еще хлопотал о поимке некоего офицера, облеченного доверием вашего превосходительства. Вот тут-то я и имел случай оценить их ловкость, проворство и подробное знание местности, а когда я настолько окреп, что уже был в состоянии явиться в главную квартиру вашей светлости, этот честный простак, Ранальд Мак-Иф, провел меня сюда такими дорогами, что даже лошадь моя – изволите помнить моего Густава? – отлично могла всюду пройти. Вот я тогда и подумал, что если бы понадобилось совершить поход по горам в этой западной части королевства, то лучших проводников и желать нельзя, как этот Ранальд и его товарищи.

– Можете ли вы поручиться за верность и преданность этого человека? – сказал Монтроз. – Как его зовут и кто он такой?

– Он ремеслом разбойник и бродяга, – отвечал Дальгетти, – отчасти, пожалуй, убийца и душегуб; а зовут его Ранальд Мак-Иф, что означает Ранальд Сын Тумана.

– Это прозвище мне что-то знакомо, – сказал Монтроз, задумавшись. – Ведь эти Сыновья Тумана, если не ошибаюсь, совершили какое-то злодейство в семье Мак-Олей?

Майор Дальгетти начал рассказывать про убийство лесничего, и Монтроз, обладавший превосходной памятью, тотчас припомнил все обстоятельства этой фамильной вражды.

– Какая жалость и досада, – сказал Монтроз, – что существует такая непримиримая вражда между этими людьми и Мак-Олеями. Аллен выказал много мужества в нынешнюю войну, а странная таинственность его речей и поступков оказывает такое могучее влияние на его земляков, что возбудить его неудовольствие было бы мне особенно тяжело, да и небезопасно. А между тем, если эти люди могут нам быть до такой степени полезны и если, как вы говорите, майор Дальгетти, на них действительно можно положиться…

– На этот счет, ваше превосходительство, я готов прозакладывать все мое жалованье вместе с наградными, и коня моего, и оружие, и собственную голову, – сказал майор, – а уж большего, кажется, и для родного отца нельзя сделать.

– Это все прекрасно, – сказал Монтроз, – но дело это такое важное, что я все-таки желал бы знать, на чем вы основываете свою твердую уверенность?

– Коротко сказать, милорд, – произнес майор, – они не только не воспользовались богатой наградой, которую Аргайл сделал мне честь назначить за мою бедную голову, не только не подумали завладеть моей личной собственностью, на которую, наверное, польстился бы каждый регулярный солдат в какой угодно европейской армии, не только возвратили мне моего коня, весьма ценного, как изволите знать, ваше превосходительство, но даже не согласились принять от меня ни одного стайвера, ни пенни, ни мараведи[111 - Стайвер, пенни, мараведи – мелкие старинные монеты (датская, голландская и испанская).] за мое содержание и лечение. Я даже предлагал им просто поделиться моей наличной звонкой монетой – и то не взяли, а уж это такое дело, что ни в одной христианской стране не доводилось мне видеть ничего подобного.