Черный Карлик. Легенда о Монтрозе (сборник)

– Кеннет, – сказал старый разбойник, – слушай, что тебе скажет отец твоего родителя. Один английский воин и Аллен Кровавая Рука несколько часов назад ушли из лагеря и направились в Каперфе. Беги за ним, преследуй их, как гончий пес следит за раненым оленем, переплывай озеро, карабкайся по горам, пробирайся лесами, не останавливайся, пока не настигнешь их…

Лицо мальчика омрачилось при этих словах, и он ухватился за нож, торчавший у него из-за кожаного пояса, которым был стянут его жидкий плед.

– Нет, – продолжал старик, – он должен пасть не от твоей руки… Они станут тебя спрашивать, что нового в лагере; тогда скажи им, что Анна Лейл, арфистка, признана за дочь рыцаря Дункана Арденворского, что она выходит замуж за тана Ментейтского и их обвенчает священник… А тебя будто послали звать гостей на свадьбу… Не слушай их ответа, но исчезни, как молния, поглощенная черной тучей… Теперь ступай, любимое дитя моего любимого сына!.. Больше не увижу твоего лица, не услышу твоей легкой поступи… Погоди! Выслушай еще мою последнюю волю. Помни судьбу нашего племени, будь верен древним обычаям Сыновей Тумана. Нас теперь осталась одна горсточка, да и та рассеяна по всему краю. Каждый клан гонит нас из каждой долины, они завладели нашими угодьями и властно распоряжаются в тех местах, откуда их отцы рубили деревья и носили воду для наших отцов… Но и в лесных дебрях, и среди горных туманов, Кеннет, сын Ирахта, храни неприкосновенной свободу, которую оставляю тебе в наследие. Не меняй ее ни на пышную одежду, ни на каменные палаты, ни на роскошные яства, ни на пуховое ложе… Среди утесов или на дне долины, в довольстве или в голодной нищете, в дни красного лета, как и в пору железной зимы… Кеннет, Сын Тумана, будь свободен, как были твои деды и прадеды… Не признавай над собой властелина, не подчиняйся законам, не принимай платы… не держи наемников… не строй жилища… не огораживай пастбища… не засевай нивы. Пусть горные олени заменяют тебе стада и табуны… Коли и их не будет, добывай себе добро наших притеснителей англичан, а также и тех сынов Гэля, которые в душе те же англичане и ставят стада и угодья превыше чести и свободы… Тем лучше для нас, что они так думают: тем шире поле для нашего мщения. Помни тех, кто оказывал услуги нашему племени, и для них не жалей собственной крови, если понадобится. Если придет к тебе Мак-Айн, неся в руке отрубленную голову королевского сына, укрой его и защити, хотя бы за ним гналась по пятам разъяренная армия короля-отца; не забывай, что в прежние годы мы нашли приют и спокойствие в Гленко и в Арднамурхане… Но Сынов Диармида, отродье Дарнлинвараха, всадников Ментейта… Помни, Сын Тумана, мое проклятие падет на твою голову, если ты, имея случай истребить любого из них, пощадишь хоть единого… А случаи будут; теперь их мечи поднимутся один на другого, они начнут воевать между собой, потом рассеются и будут искать спасения в туманах… Тут-то и поразят их Сыновья Тумана. Ну, ступай, беги, отряхни со своих ног прах человеческих жилищ, не связывайся с людскими скопищами, все равно – на войну ли они соберутся или для мирных трудов. Прощай, мой любимый! Пусть и умрешь, как умирали предки, прежде чем болезни, увечья или старость подточат бодрость твоего духа! Беги… беги!.. Живи на воле… будь признателен за ласку… мсти обидчикам твоего племени!

Молодой дикарь нагнулся и поцеловал умирающего деда, но, приученный с детства подавлять все душевные движения, он не проронил ни слезинки, ни одного прощального привета, ушел и вскоре был уже далеко от Монтрозова лагеря.

Сэр Дугалд Дальгетти, бывший свидетелем заключительной сцены, остался не очень доволен поведением старого Мак-Ифа.

– Ну, друг мой, – сказал он, – не могу сказать, чтобы ты вел себя как подобает умирающему человеку. Штурмы, вылазки, атаки, резня и поджигание предместий почти каждый день составляют занятие солдата, но это делается по необходимости, потому что входит в круг его обязанностей. Впрочем, поджог предместий все-таки считается до некоторой степени предательской мерой и действительно представляет пагубу для всякого укрепленного города. Отсюда ясно, что воинское сословие особенно угодно Богу, принимая во внимание, что все мы надеемся на вечное спасение, несмотря на то что ежедневно творим всякие неистовства. Однако я должен тебе сказать, Ранальд, что во всех государствах Европы так водится, что, умирая, солдат и не думает хвастаться такими деяниями и никому не советует совершать их, а, напротив, изъявляет раскаяние и творит молитву, или кто-нибудь другой за него читает покаянные псалмы; коли хочешь, я пойду попрошу капеллана его превосходительства исполнить над тобой этот долг. Хотя я и не обязан напоминать тебе о подобных вещах, но полагаю, что это может облегчить твою совесть и поможет тебе принять христианскую кончину, а не то, чего доброго, помрешь, как турок, к чему ты, мне кажется, весьма склонен.

Вместо ответа умирающий (ибо силы Ранальда Мак-Ифа действительно быстро угасали) попросил только, чтобы его подняли и посадили повыше, к окну, откуда открывался вид на окрестности. Морозный туман, долго скрывавший вершины гор, начал оседать вниз, длинными волнами катился по лощинам и ущельям, и зубчатые гребни скал и утесов, вырисовываясь на фоне этих волн, выделялись точно пустынные острова на лоне туманного океана.

– Дух Тумана, – промолвил Ранальд Мак-Иф, – ты, кого наше племя зовет отцом и покровителем, в тот миг, когда минует это мучение, прими в свои облачные недра того, кому при жизни так часто служил защитой!

Сказав это, он откинулся на руки тех, кто его поддерживал, и, отвернувшись к стене, некоторое время не говорил ни слова.

– Сдается мне, – сказал Дальгетти, – что мой приятель Ранальд в душе совсем язычник. – И он опять возобновил свое предложение пригласить доктора Уишерта, полкового капеллана при Монтрозе.

– Он человек умный и мастер своего дела, – сказал сэр Дугалд, – он тебе устроит отпущение грехов так живо, что я и трубки выкурить не успею.

– Полно, – сказал умирающий, – не приставай ко мне со священником… Я умираю удовлетворенный. Скажи, бывал ли у тебя враг, не доступный ни для какого оружия… такой, что его и пуля не берет, и стрела скользит мимо; и для меча, для кинжала его обнаженное тело остается так же непроницаемо, как твоя стальная броня? Слыхал ты о таких людях?

– Даже очень часто, когда служил в Германии, – отвечал сэр Дугалд, – в Ингольштадте, например, был у нас такой молодец, что ни пулей, ни саблей его не прошибешь. Так уж наши солдаты прикладами его прикончили.

– Вот такой же и у меня непроницаемый враг, – сказал Ранальд, не обратив внимания на слова майора, – руки его обагрены самой драгоценной для меня кровью… А я ему оставляю душевное мучение, ревность, отчаяние и внезапную смерть… или жизнь еще хуже смерти. Таков будет удел Аллена Кровавой Руки, когда он узнает, что Анна станет женой Ментейта… Лишь бы я наверное мог знать, что это сбудется, это усладило бы мой конец, и ничего, что кровь моя пролита его рукою.

– Ну, коли так, – сказал майор, – больше с тобой толковать нечего. Только я позабочусь, чтобы к тебе ходило как можно меньше народу, потому что ты собрался на тот свет не таким манером, чтобы христианскому воинству подобало брать с тебя пример.

С этими словами он вышел из комнаты, и вскоре затем Сын Тумана испустил дух.

Между тем Ментейт, оставив отца с дочерью наедине приводить в порядок свои взволнованные чувства, обсуждал вместе с Монтрозом возможные последствия сделанного открытия.

– Если бы я прежде не знал, – говорил Монтроз, – то теперь мог бы догадаться, любезный Ментейт, что это открытие очень близко затрагивает вопрос о вашем личном счастье. Вы любите эту новоявленную леди и пользуетесь взаимностью. Касательно происхождения – теперь нечего сказать против; во всех других отношениях ее преимущества равняются вашим собственным; однако подумайте немного. Сэр Дункан – фанатик, по крайней мере пресвитерианец и бунтовщик против короля! Он у нас только в качестве военнопленного, я опасаюсь, что мы только начинаем продолжительную междоусобную войну. Как вы думаете, время ли теперь свататься к его наследнице? И вероятно ли, чтобы он захотел вас даже слушать в такое время?

Страсть делает человека изобретательным и красноречивым, а потому у молодого человека нашлись тысяча ответов на эти соображения. Он напомнил Монтрозу, что рыцарь Арденворский ни в политике, ни в религии никогда не был изувером; поставил на вид свое собственное, всем известное и испытанное усердие к королевским интересам и намекнул, что, женившись на наследнице Арденвора, он тем самым мог бы еще распространить и укрепить свое влияние. Затем он сослался на опасную рану сэра Дункана, на то, какому риску подвергается молодая девушка в том случае, если ее увезут в страну Кэмпбелов; если бы она вскоре лишилась отца и даже если бы просто его нездоровье затянулось, тогда Аргайл неминуемо очутится ее опекуном, и, следовательно, для Ментейта не будет никакой надежды получить ее руку, иначе как ценой собственной измены королю, а на подобную низость он не способен.

Монтроз согласился, что эти аргументы довольно вески, и, хотя, по его мнению, нелегко будет все это устроить, однако он допускает, что для пользы королевской службы, пожалуй, выгодно было бы как можно скорее покончить с этим делом.

– Я бы желал, – сказал Монтроз, – чтобы так или иначе все было кончено и чтобы эта прекрасная Брисеида была удалена из лагеря, прежде чем возвратится к нам наш горный Ахиллес, Аллен Мак-Олей… Боюсь я для вас смертельной вражды с этой стороны, Ментейт, и думаю, что самое лучшее было бы отпустить сэра Дункана домой на честное слово, пусть бы уехал вместе с дочерью, а вы отправляйтесь с ними, в качестве провожатого. Отсюда можно туда пробраться главным образом водой, так что для раненого старика переезд будет не особенно тяжел, а ваша собственная рана, друг мой, послужит честным предлогом к вашей временной отлучке из лагеря.

– Ни за что! – воскликнул Ментейт. – Хотя бы пришлось из-за этого отказаться от надежды, так недавно засиявшей передо мной, я ни за что не покину лагеря вашего превосходительства, покуда развевается королевское знамя. Будь я способен пробавляться подобными отговорками в то время, когда дело короля находится в таком критическом положении, я бы стоил того, чтобы эта рана стала злокачественной и высушила мою правую руку.

– Так, значит, вы решительно стоите на своем? – спросил Монтроз.

– Так же твердо, как Бен-Невис, – отвечал молодой джентльмен.

– В таком случае не теряя времени объяснитесь с рыцарем Арденворским. Если он даст вам благоприятный ответ, я берусь сам переговорить со старшим Мак-Олеем, и мы придумаем средство занять его брата где-нибудь подальше от армии до тех пор, пока он не примирится со своим теперешним разочарованием. Дай-то Бог, чтобы его пылкому воображению представился какой-нибудь восхитительный женский образ, который заставил бы его позабыть Анну Лейл!.. А вы находите, что это невозможная вещь, Ментейт? Ну, всякому свое: вы идите служить Купидону, а я Марсу.

Они расстались, и, согласно уговору, на другой день рано утром Ментейт попросил позволения наедине переговорить с раненым рыцарем Арденворским и сообщил ему о своем намерении искать руки его дочери. Сэр Дункан знал о их взаимной привязанности, но, по-видимому, не ожидал, чтобы Ментейт так скоро посватался. Он отвечал сначала, что и так уж слишком предавался ощущениям личной радости в такое время, когда его клан только что пережил великие потери и унижение, поэтому ему не хотелось бы помышлять о дальнейшем преуспеянии своего дома среди обстоятельств столь бедственных. Когда же именитый жених начал настойчиво поддерживать свое сватовство, старик попросил несколько часов на размышление, дабы на досуге обсудить вместе с дочерью вопрос, столь для него важный.

Исход этого совещания был благоприятен для Ментейта. Сэр Дункан Кэмпбел убедился, что для счастья его вновь обретенной дочери необходимо соединить ее с ее возлюбленным; не менее ясно было и то, что, если не заключить этого союза теперь же, Аргайл найдет тысячу предлогов помешать этому браку и предпочтет сам жениться на Анне. Между тем Ментейт пользовался такой прекрасной репутацией, а благодаря богатству и связям был такой знатный и завидный жених, что эти обстоятельства, по мнению сэра Дункана, могли служить противовесом к различию их политических убеждений. Впрочем, если бы собственное его мнение о выгодах этого брака было и не так высоко, вряд ли сэр Дункан решился бы идти наперекор склонности своей дочки. Одним из побуждений, заставивших его прийти к такому решению, было и шевельнувшееся в нем чувство фамильной гордости. Ему казалось унизительным представить свету наследницу Арденвора в качестве бедной приживалки и музыкантши замка Дарнлинварах, тогда как ввести ее в общество в качестве невесты или новобрачной супруги графа Ментейта, полюбившего ее в дни ее безвестности, значило доказать миру, что она всегда была достойна того высокого положения, которое теперь занимала.

Под влиянием таких соображений сэр Дункан Кэмпбел объявил влюбленным, что согласен на их брак, желает, чтобы он состоялся как можно тише и скромнее в капелле замка Инверлохи и чтобы церемонию совершил капеллан Монтроза. Было решено, что, когда Монтроз соберется уходить из Инверлохи, на что всякий день ожидали приказа, молодая графиня вместе с отцом своим отправится к нему в замок и останется там до тех пор, пока политические обстоятельства не дозволят Ментейту с честью покинуть свой настоящий военный пост. Однажды придя к такому решению, сэр Дункан, не обращая никакого внимания на девические колебания своей дочери, объявил, что медлить нечего, и назначил свадьбу вечером того же дня, то есть на другой вечер после сражения.

Глава XXIII

Пока я метался в кровавом бою,
Он увлек синеокую деву мою.

    Илиада

По многим причинам было необходимо сообщить о перемене судьбы Анны Лейл ее давнишнему и ласковому покровителю, Ангусу Мак-Олею. Роль вестника принял на себя в этом случае Монтроз, который и рассказал ему в подробности это удивительное событие. Ангус с тем беззаботным и веселым равнодушием, которое составляло основу его нрава, выказал больше радости, чем удивления по поводу постигшего Анну благополучия; не сомневался, что она покажет себя достойной этого и, будучи воспитана в правилах благородной преданности королю, наверное наградит богатыми угодьями своего изувера отца какого-нибудь честного малого, королевского приверженца.

– Я был бы не прочь, если бы мой брат Аллен попытал счастья, – прибавил Ангус, – даром что сэр Дункан Кэмпбел единственный в мире человек, попрекнувший Дарнлинварах в недостатке гостеприимства. Анна Лейл всегда имела дар выводить Аллена из припадков мрачной задумчивости, и почем знать, может быть, женитьба окончательно сделала бы его человеком от мира сего.

Монтроз поспешил прервать дальнейшую постройку этих воздушных замков, заявив, что невеста уже просватана и, с согласия своего отца, почти сейчас выходит замуж за его родственника, графа Ментейта. А в знак особого уважения к Мак-Олею, так долго бывшему покровителем молодой девушки, он, Монтроз, явился теперь пригласить его, Мак-Олея, присутствовать при совершении брачного обряда. При этом известии лицо Мак-Олея приняло очень серьезное выражение, и он весь выпрямился с видом человека, который считает себя обиженным. По его мнению, молодая девушка провела столько лет под его кровлей и он всегда относился к ней так неизменно ласково, что при таком случае он вправе был ожидать не одних изъявлений простой вежливости. Можно бы, казалось, и посоветоваться с ним. Он желает всякого благополучия своему родственнику Ментейту, притом так искренно желает, как никто, однако надо сознаться, что Ментейт слишком поторопился. Легко было догадаться, какого рода чувства Аллен питает к Анне Лейл, и его брат решительно отказывался понять, почему, имея высшие права на ее признательность, Аллен оставлен совсем в стороне и даже без всяких предварительных рассуждений.

Монтроз ясно видел, к чему клонятся все эти доводы, а потому умолял Ангуса внять голосу рассудка и сообразить, мыслимое ли дело, чтобы рыцарь Арденворский захотел отдать руку единственной дочери своей и наследницы такому человеку, как Аллен, который, при всех своих несомненных и превосходных качествах, обладает, однако же, и некоторыми свойствами, омрачающими его до такой степени, что самые близкие люди боятся его и трепещут.

– Милорд, – сказал Ангус Мак-Олей, – брат мой Аллен, как и все мы, Богом созданные, одарен и хорошими и дурными качествами; но в вашей армии нет воина храбрее и доблестнее его, а потому он не заслужил, чтобы счастье его жизни столь мало интересовало вашу светлость, а также его близкого родственника и ту молодую девицу, которая всем обязана ему и его семейству.

Тщетно старался Монтроз перевести вопрос на другую точку зрения; Ангус упорно стоял на своей, а он был именно из того сорта людей, которые, раз забрав себе что-нибудь в голову, совершенно не способны сдаться на чужие доводы. Тогда Монтроз переменил тон и свысока посоветовал Ангусу не разжигать своих чувств, которые могут вредно отозваться на службе его величеству; он указал на необходимость никоим образом не мешать Аллену выполнить до конца возложенную на него миссию.

– А эта миссия, – продолжал Монтроз, – сама по себе весьма почетная для Аллена, важна еще тем, что через нее можно ожидать великих выгод для короля. Поэтому надеюсь, что вы не станете входить теперь в непосредственные сношения с вашим братом и не будете поднимать вопросов, могущих отвлечь его от столь важного предприятия.

На это Ангус угрюмо отвечал, что он не зачинщик ссор, никого подстрекать не намерен и желал бы скорее сыграть роль миротворца. Брат его и сам за себя сумеет постоять не хуже других; а что до того, чтобы довести до сведения Аллена о случившемся, об этом беспокоиться нечего: у него свои способы, и всем известно, что Аллен не нуждается в особых курьерах для получения вестей. Только нечего будет удивляться, если он вдруг явится раньше, чем его ожидают.

Монтроз только и мог от него добиться обещания не вмешиваться. Ангус Мак-Олей был добрейший человек, приятного и ровного нрава; но, как только задевали его гордость, корысть или предрассудки, он становился невозможен. Поняв, что больше нечего делать, маркиз прекратил дальнейшие пререкания по этому поводу.

Можно было ожидать, что более любезным гостем на свадьбе и, главное, более горячим участником свадебного обеда окажется сэр Дугалд Дальгетти, которого Монтроз решил пригласить, потому что он принимал участие во всем предшествующем. Однако и сэр Дугалд как-то замялся, посмотрел на рукава своей фуфайки, продранной на локтях, на кожаные штаны, протертые на коленках, и пробормотал довольно неопределенное согласие, поставив его в зависимость от того, как ему посоветует благородный жених. Монтроз несколько удивился, но не удостоил выказать неудовольствия и предоставил сэру Дугалду действовать по собственному усмотрению.

Дальгетти немедленно отправился в комнату жениха, который в эту минуту из своего скудного походного гардероба выбирал предметы, наиболее пригодные для предстоящей церемонии. Сэр Дугалд вошел, с весьма вытянутой физиономией поздравил графа с ожидающим его благополучием и прибавил, что, к величайшему своему сожалению, не может присутствовать на свадьбе.

– Откровенно говоря, – сказал он, – я только причинил бы вам неприятность, явившись на бракосочетание в таком виде: мне нечего надеть. Дыры и прорехи, штопки и заплаты на гостях могут показаться дурным предзнаменованием, суля в будущем такие же прорехи в вашем семейном счастье… Да, по правде сказать, милорд, сами вы отчасти виноваты в этом досадном обстоятельстве: не вы ли заставили меня сыграть дурака, послав меня доставать кожаное платье из добычи, доставшейся Камеронам? А это все равно что послать за фунтом свежего масла в собачью пасть. Пришел я туда, милорд, а они на меня и палашами и кинжалами замахали, и бормочут что-то, рычат на своем будто бы языке… Сдается мне, что эти хайлендеры не что иное, как настоящие язычники; уж очень мне зазорно показалось, как вчера изволил отправляться на тот свет мой знакомый, Ранальд Мак-Иф.

Ментейт находился теперь в том блаженном состоянии духа, когда человек ко всем и всему относится благодушно; поэтому серьезная жалоба сэра Дугалда показалась ему только забавной. Он попросил его принять в подарок роскошный кожаный камзол, разложенный на полу.

– Я только что думал сам в него облачиться, – сказал Ментейт, – потому что это единственная одежда, показавшаяся мне приличной для свадьбы, как наименее воинственная, а других у меня здесь нет.

Сэр Дугалд начал извиняться, уверял, что не хочет его лишать такого наряда и прочее; но потом ему, по счастью, пришло в голову, что, по военным обычаям, графу приличнее венчаться в панцире, подобно тому как венчался принц Лео фон Виттельсбах, сочетавшийся браком с младшей дочерью старого Георга Фридриха Саксонского в присутствии доблестного Густава Адольфа, Северного Льва, и прочее и прочее. Граф Ментейт добродушно рассмеялся и согласился, обеспечив за собой, по крайней мере, одну довольную физиономию на своем свадебном пиру. Молодой человек надел легкие, украшенные насечкой латы и прикрыл их отчасти бархатным камзолом, а также широким голубым шелковым шарфом, который он носил через плечо, сообразно своему званию и моде того времени.

Все было готово к свадьбе. Согласно шотландскому обычаю, условились, чтобы жених и невеста больше не видались до той минуты, как предстанут перед алтарем. Настало время жениху отправиться в капеллу, и он, стоя в небольшом зале у дверей, ждал только маркиза Монтроза, который вызвался исправлять при нем должность шафера.

Отвлеченный какими-то спешными делами военного управления, маркиз замешкался, и Ментейт ожидал его с понятным нетерпением, так что, услыхав стук растворяемой двери, он со смехом сказал:

– Изволили немного запоздать!