Суд

– Как со специалистом – да, а вот как с министром ухо надо держать востро.

– Неужели и здесь о деле? – врезалась в их разговор теща. – Прекратите, люди могут подумать бог знает что. Мы выдаем единственную дочь, ты это понимаешь?

– Что же я должен делать? – рассмеялся Семен Николаевич. – Плакать? Плясать?

На лице Ольги Ивановны возникло непонятное просветление. Она встала и, постучав вилкой по вазе с фруктами, закричала:

– Дорогие наши гости, кто хочет потанцевать, пожалуйста, в соседний зал, там играет оркестр.

Желающие танцевать нашлись и ушли в зал, откуда уже давно доносилось жестяное поскребывание электрогитар.

Свадьба стала гаснуть около полуночи. Уже никто не говорил речей. Оставшиеся за столом гости сбились в группки, вели там свои разговоры, забирая к себе мороженое и кофе ушедших.

Ольга Ивановна уединилась с метрдотелем за официантским столиком. «Интересно, во что обошлось это собрание?» – подумал Евгений Максимович, поглаживая Наташины руки и слыша, как теща въедливо выговаривала метру:

– Этого на столе не было. Я смотрела внимательно. Не было!

– Я устала, – шепнула Наташа.

– Слава богу, это позади, – ответил он.

– А что впереди? – с непонятным вызовом спросила Наташа.

– Господи, вся наша жизнь! – весело воскликнул Евгений Максимович.

Наташа смотрела на него пристально, без тени улыбки.

Но вот зал опустел, и официанты, убрав посуду, стащили со стола скатерть и пригасили люстры, в открытое окно уплывал густой табачный дым, а в зал хлынул холод. Праздник окончен, все выглядело серо, буднично. Но что же сегодня произошло в этом зале? Действительно праздник? Здесь началось счастье Наташи Невельской и Евгения Горяева? Кто знает?.. Могли бы быть философами-предсказателями официанты этого зала, ведь они каждый день тут, то на свадьбе, то на поминках, то на защите докторской диссертации. Но нет, официанты знают немного, им некогда задумываться…

В далеком углу зала тихо беседовали старший официант и администратор зала. Просмотрев итоговый счет и заглянув в какие-то свои записи, администратор сказал печально:

– Что же это получается? Мы сегодня и полсотни не имеем?

Официант только руками развел:

– Вы бы поглядели, как эта мамаша контроль вела, у нее запись заказа лежала возле тарелки, и она каждое блюдо считала. Она же хотела копеечный салат нести на контрольные весы, честное слово. А икру – все розетки лично просмотрела. А коньяк? Звездочки, гадюка, на этикетках считала. А на чай ровнехонько десять процентов, сказала «как в Европе» и еще недодала сорок копеек. Ей-богу, давно такой горькой свадьбы не было!

Администратор тяжело вздохнул, но смотрел на официанта пристально и даже подозрительно. В общем, тут понятие о счастье было свое…

Глава пятая

Ах, как хорошо было Лукьянчику дома после больницы! Жена – красавица его Таня – устроила ему ванну, сама его мыла, мыла и целовала. А потом угощала его ледяным клюквенным морсом. И тут же позвонил тот самый пресловутый Вязников.

– Михаил Борисович, извини меня, дурного, – просил он глухим виноватым голосом. – Наговорил я тебе тогда три короба, и все дурь сплошная. Забудь, Михаил Борисович, и знай – более верного человека у тебя нет и не будет. Прости. А если что понадобится по пароходству, только мигни – все сделаю.

– Ладно… проехало… – помолчав, сказал Лукьянчик и повесил трубку. На душе у него было легко и певуче. И вообще, в больнице можно было отлеживаться не так долго…

Лукьянчик задумался: почему это, в самом деле, Глинкин так долго держал его в больнице?

Позвонил ему на работу, и тот, не здороваясь, спросил:

– Вы дома?

– А где же еще?

– Я буду у вас вечером. – И положил трубку. Что это с ним? Будто он чего-то боялся и сейчас…

Ладно, вечером все выяснится. Лукьянчик сообщил жене, что вечером будет Глинкин.

– Мог бы хоть день без этого… желтушного, – рассердилась она.

– Ничего, Танюша, мне надо с делами разобраться, завтра уже пятница, а потом наши с тобой целых два дня… – Он обнял ее, прижал к себе: – Чего ты его так не любишь?

– Глаза у него двойные… – Она вырвалась от него и ушла на кухню.

Лукьянчика немного тревожило – почему его жена так не любит Глинкина? Ему хотелось, чтобы гармония была и здесь. «Желтушный» – это, наверно, оттого, что лицо у Глинкина действительно желтоватое. А вот «двойные глаза» – это, пожалуй, зря. Они у него обладают свойством темнеть, когда он злится, это – есть, а так глаза вполне нормальные. Все-таки Лукьянчик тревожился и решил поговорить об этом с женой ночью.

Глинкин достался ему вместе с исполкомом, и поначалу он ему тоже не понравился, тем более когда узнал, что и прежний председатель с этим замом не очень ладил и однажды даже пытался избавиться от него, но вмешались влиятельные друзья Глинкина.

В Южном Глинкин не так давно, кое-кто помнит, что прибыл он сюда с какой-то высокой рекомендацией, и многим непонятно было, почему он пошел на хлопотную, и в общем, малоприметную должность зампредисполкома? Сам Лукьянчик думал об этом иначе, он очень ценил и любил власть, даже самую малую, но именно власть, а не ее бледную тень, как, например, было, когда он возглавлял строительное управление и у него не хватало власти даже уволить прогульщика. А райисполком – извините-подвиньтесь – это уже власть настоящая. И у его зама Глинкина – тоже власть, разве только чуть поменьше, чем у него. Одно распределение жилья чего стоит, какая это сладкая власть над людьми, только дураки того не понимают, – хотя дело это тяжкое, нервное, а иногда даже опасное…

Когда Лукьянчик занял этот пост, большое жилищное строительство в разрушенном войной городе только-только начиналось, многие люди жили в очень тяжелых условиях, и каждая выданная исполкомом квартира или даже комната вызывала раздоры, склоки и бесконечные кляузные письма. И вот тут-то Лукьянчик увидел работу Глинкина – быструю, уверенную, безошибочную, любую кляузу он гасил мгновенно.

Но это уже далекий вчерашний день. Глинкин теперь самый близкий ему человек во всем городе, они прекрасно делят власть и все, что она дает, а оба они убеждены, что власть должна давать. Без этого какая же она власть?

Глинкин пришел, когда начало темнеть. Как всегда – цветочки и комплименты Танюрочке. Лукьянчику стало смешно оттого, как неискусно фальшивила его жена, благодаря Глинкина за комплименты и цветы. Не знал Лукьянчик, каких сил стоило его Танечке отбиться от притязаний его зама, который, когда он лег в больницу, чуть не каждый день являлся к ней с цветами и вином; дело дошло до того, что однажды она бросилась к телефону, вызвать милицию… Только после этого он свои пылкие визиты к ней прекратил.

Но вот Таня ушла к себе, и Глинкин повернулся к хозяину дома.

– Ну, Михаил Борисович, мы здоровы? – весело спросил он, протянув руку, и Лукьянчику не понравилось, что он над ним издевается. Не дождавшись ответа, Глинкин поинтересовался: – Звонил тебе Вязников, в душу его..?

– Звонил, звонил, – не скрыл раздражения Лукьянчик. – Что-то показалось мне, что ты передержал меня в больнице.

– Тут лучше было пересолить, – серьезно сказал Глинкин, но, увидев на лице хозяина дома удивление, добавил мягко: – Давай-ка лучше обмозгуем повестку ближайшего президиума исполкома.

Повестка получилась длиннющей – семнадцать вопросов; правда, половина их были, по терминологии Глинкина, скорострельными.

– Выдержим! – сказал Лукьянчик, он изголодался по работе, ему хотелось поскорее ринуться в карусель привычных дел.

Скромно выпив, вкусно и сытно закусив, они перешли в кабинет, выгороженный в одной из комнат. Сели рядком на диван и около часа говорили тихо, еле слышно, и стороннему человеку не понять, о чем шла у них речь…

– Пока вы болели, я притормозил… – сказал Глинкин.

– Дом на Ключевой приняли? – поинтересовался Лукьянчик.

– Его лучше обойти стороной.

– Почему?