«Сатурн» почти не виден

– Вас передумали брать в плен, – без тени улыбки сказал Андросов.

– Нет, меня взяли. Но вместо того чтобы прислушаться к моему предложению о сотрудничестве, меня отправили в лагерь военнопленных. Мало того, это случилось в ту ночь, когда лагерь перебазировали в тыл. Никто со мной не поговорил, меня сразу сунули в эшелон, а я из него бежал – выпрыгнул из вагона на ходу, вернулся сюда и явился в военную комендатуру. Все это вам нетрудно проверить. Я находился в последнем вагоне эшелона, мои бумаги остались, вероятно, у солдата, сопровождавшего этот вагон.

Андросов подождал и спросил с иронией:

– Итак, вы выпрыгнули из поезда специально для того, чтобы предложить ваши услуги нам именно в этом городе и ни в каком другом?

– Да, – последовал твердый ответ Рудина. Андросов сделал на листе бумаги пометку «Проверить бегство» и спросил:

– А почему вы не подумали, что в глубоком тылу, куда шел эшелон, в более спокойной обстановке, чем здесь, немецкое начальство разобралось бы в вашей истории гораздо лучше?

– Наоборот! – горячо возразил Рудин и изложил уже известное нам объяснение: сдавшись в плен, он считал, что все последующие объяснения с немецким начальством должны происходить в условиях, когда этому начальству легче легкого проверить каждое его слово.

Рудин видел, что Андросов это его объяснение принял. В разговоре наступила пауза. Андросов сделал пометку «Проверить пленение», бросил на стол карандаш, облокотился на стол и, глядя в глаза Рудину, спросил:

– Что побудило вас сдаться в плен?

Рудин вытащил из-за подкладки потрепанный конверт с письмом отца и протянул его Андросову.

– Вот вам причина номер один.

Рудин видел, как Андросов профессиональным взглядом, что называется, ощупал конверт и письмо.

– На первой странице несущественное, – пояснил Рудин. – Обычные стариковские жалобы. Читайте на обороте, в конце.

Но Андросов прочитал все письмо. Прочитал и положил возле себя. Он подождал довольно долго, потом спросил:

– Итак, в вас проснулась кровь, подняла крик, и вы по ее зову пошли вытворять невероятное? – Андросов серьезно, даже грустно усмехнулся и сказал: – Перестаньте, это несерьезно. Говорите правду, это для вас во всех отношениях будет лучше.

Рудин пожал плечами, помолчал, потом вдруг понимающе посмотрел на Андросова и торопливо проговорил:

– Извините меня, пожалуйста, я не подумал…

Андросов удивленно уставился на него.

– О чем?

– Может, вам неприятно напоминание про голос крови? Извините, ради бога.

– Да вы что, с ума сошли? Что вы мелете? – почти до крика повысил голос Андросов. Но тут же он овладел собой и небрежно спросил: – Итак, вы настаиваете на версии о кричащей крови и больше никаких мотивов своего поступка назвать не можете?

– Остальное субъективно в еще большей мере, – удрученно произнес Рудин.

– А все же что? – настаивал Андросов.

– Нелады с командованием отряда.

– Конкретно, пожалуйста. Характер неладов. Политический? Личный?

Рудин удивленно посмотрел на Андросова.

– Да что вы, право! Я же был рядовым бойцом, да еще переводчиком, без работы, поскольку пленных у нас не было. Просто в отряде меня почему-то невзлюбили, дали мне прозвище Полуфриц. В общем, несправедливое хамье, и все… – Рудин будил у Андросова воспоминания о его собственных неприятностях в Риге, пережитых им.

– Что за отряд? Где его база? – Андросов явно уходил от этой темы.

– Лиговинские болота.

– Лиговинские? – удивился Андросов и, достав из стола какие-то бумаги, стал их просматривать. – Вы говорите правду?

– Только правду. На ваших картах показано, что эти болота непроходимы. Но это не так. В центре болота есть остров и к нему безопасные тропы.

Андросов удивленно посмотрел на Рудина.

– Сколько человек в отряде?

– Около двухсот. Большая часть – местные, остальные заброшены, как и я, из Москвы.

– Командир местный?

– Да.

– Фамилия?

– Я знаю только его партизанское имя – дядя Николай.

– Кто он был до войны?

– Судя по всему, партийный деятель. Причем из тех, кто уверен, что каждое его слово – это Божья искра гениального ума. Его любимое изречение: «Фриц сам лезет в петлю, наше дело подтолкнуть его в спину». И это глубокомысленное заключение он сделал, сидя в болотной землянке.

Андросов пожал плечами.

– То же самое, только чуть другими словами твердит московское радио.

– Ну что вы! – не согласился Рудин. – Если уж говорить об официальной пропаганде, то она и в Москве и в Берлине грешит только одним: бежит несколько впереди событий и норовит желаемое выдать за действительность. Я из-за этого немало пережил.

– А вы тут при чем? – вяло поинтересовался Андросов, очевидно, думая о чем-то другом.

– Я ведь решил сдаться в плен давно. Но я считал, что мне здесь не будет веры, если я явлюсь, когда у немецкой армии одни бесспорные успехи.

– Теперь, значит, они уже не бесспорны? Так прикажете вас понимать?

Рудин молчал, только взглядом спрашивая, можно ли сказать все откровенно.

– Ну, ну, а что же теперь? – бесстрастно спросил Андросов.

– Теперь обстановка на войне изменилась, – тихо проговорил Рудин.

– Это интересно. Что вы имеете в виду? – все так же бесстрастно спросил Андросов. Но Рудин увидел за этим неподдельную заинтересованность: конечно же ему интересно узнать, что думают о ходе войны с той стороны.