Юношеские годы Пушкина

– Так бы сейчас и сказал, – отозвался Казак-Малиновский и возвратил стихи автору, который, приподняв крышку конторки, спрятал их туда.

– Что вы там опять затеваете, господа? – спросил он.

– А вот что… – начал Малиновский.

– Погоди! – остановил его Пущин и, подойдя к двери, оглядел коридор. – Нет ни души. А то, вишь, могли бы подслушать. Говори, только потише.

– Вот что, – продолжал, понизив голос, Малиновский, – мы завариваем гоголь-моголь.

– Доброе дело! – сказал Пушкин и даже облизался. – Но материалы?

– Материалы все налицо: два десятка яиц, сахар, ром…

– И ром? Как же это Леонтий решился дать вам? Ведь он Степаном Степаньгчем так запуган, что едва ситника с патокой от него раздобудешь.

– Мы и то еле выклянчили у него яйца да сахар. За ромом пришлось откомандировать Фому.

– Да он-то как не побоялся?

– И он тоже долго ломался; но когда мы его уверили, что всю ответственность берем на себя, и посулили ему сребреник, то он не устоял.

– Разве что сребреник! А где же место действия?

– Угадай.

– У одного из вас?

– Нет.

– У Фомы?

– О нет! Каморка его слишком тесна да и душна.

– Так где же?

– В карцере!

Пушкин звонко расхохотался.

– Вот это гениально! И идти-то потом недалеко, коли засадят. Ну, так руки по швам, налево кругом и марш!

– Тссс!.. – сказал вдруг, поднимая палец, Пущин. – Кто-то, кажется, крадется к нам по коридору.

Он на цыпочках приблизился опять к двери, за которой шорох уже затих. Лампы в полутемном коридоре были зажжены, и потому сквозь решетчатое окошечко Пущин ясно мог разглядеть прикорнувшую на полу фигуру в солдатской форме.

– Ты что там делаешь? – крикнул он в окошечко.

Фигура мигом шарахнулась в сторону и, согнувшись в три погибели, бросилась вон.

– Кто это был там? – в один голос спросили Пушкин и Малиновский.

– А все дрянь эта, Сазонов! – отвечал Пущин. – Вообразил, вишь, что его не узнают.

– Плут этот и давеча прошмыгнул мимо, когда я у Леонтья заказывал яиц да сахару, – заметил Малиновский.

– Ну вот! Того и гляди, что выдаст. На всякий случай, господа, не уйти ли нам поодиночке отсюда? Вы ступайте прямо на место, а я заверну еще к Фоме – узнать, поставлен ли у него самовар.

– А не позвать ли еще барона? – предложил Пушкин.

– Что ж? Зови, пожалуй, веселее будет.

Когда Пушкин с бароном Дельвигом спустились в уединенный карцер, то застали уже там всех за работой: Пущин толок сахар, Малиновский бил яйца, а дядька Фома возился около дымящегося самовара.

– Ну, а теперь, братец, убирайся! – сказал последнему Малиновский. – Да чур, никому ни гугу. Слышишь?

– Слушаю-с.

– А пуще всего Сазонову.

– Да уж с этим аспидом я и слова не промолвлю.

– И прекрасно. Проваливай!

Гоголь-моголь удался на славу. Никто не потревожил четырех друзей, пока они не наелись всласть. Но гоголь-моголь, как известно, очень сытен, так что из двух десятков заготовленных яиц остались еще нетронуты штук шесть-семь, и очень кстати пожаловали тут двое непрошеных гостей – граф Броглио и Тырков.

– Эге-ге! Дело в полном ходу! – сказал, заглядывая в щелку, Броглио и свистнул. – Можно войти?

– Милости просим! – отвечал Малиновский. – Но как вы, братцы, пронюхали?

– Верхним чутьем.

– Нет, нижним: через Сазонова! – перебил Тырков и, чрезвычайно довольный своей дешевой остротой, во все горло загрохотал.

Пущин переглянулся с тремя приятелями.

– Ну, что я давеча говорил? Сазонов – ужасный пройдоха! Одним уж выдал.

– А тебе жалко небось поделиться с нами? – спросил Броглио.

– Нет, сделай милость…

– Да у вас тут, пожалуй, ничего путного и не осталось?

– А вот, видишь, сколько еще яиц и сахару; рому же мы почти вовсе не тронули: подливали только для аромату.

– Эх вы, горе-лицеисты! Что, брат, Тырковиус, покажем им, как надо варить гоголь-моголь? – отнесся он к своему спутнику и хлопнул последнего по плечу с такой силой, что тот даже присел.

– Покажем! – молодцевато отозвался простоватый Тырков. – Заваривай!