Юношеские годы Пушкина

– Что это у тебя? Верно, стишки?

– Н-да…

– Покажи-ка, если не секрет? От друга нечего таиться…

На поэта словно столбняк нашел, и роковой листок очутился в руках начальника. Что же Егор Антонович увидел там? Карикатуру на самого себя, а под карикатурой злую эпиграмму.

– Теперь я понимаю, почему вы не желаете бывать у меня в доме, – с глубоко огорченным уже видом произнес он. – Не знаю только, чем я заслужил такое ваше нерасположение?

И, возвратив Пушкину его произведение, он тотчас оставил его одного.

– Где же Пушкин? – спросил за вечерним чаем дежурный гувернер.

– Им нездоровится что-то, – доложил Леонтий Кемерский.

Слышавший этот разговор Пущин, наскоро допив стакан, вышел из-за стола и отправился к приятелю. Когда он входил к нему в комнату, по всему полу там были рассыпаны мелкие лепестки разорванной бумаги, а сам Пушкин лежал навзничь на кровати, а спина его приподымалась от нервных всхлипываний.

– Ты, верно, получил какое-нибудь печальное известие, Пушкин? – заботливо осведомился Пущин.

– Нет…

– Так кто-нибудь тебя опять разобидел?

Из груди Пушкина вырвался глухой стон, и он зарыдал сильнее.

– Стало быть, правда? Но кто? Неужели Энгельгардт?

– Да… Уйди только, пожалуйста… – был весь ответ безутешного.

– Но Энгельгардт – благороднейшая душа… – убежденно продолжал Пущин.

Пушкин разом приподнялся на кровати и почти с ненавистью впился красными от слез глазами в лицо друга.

– Уйдешь ли ты?

Он топнул при этом ногой, и слезы градом вдруг брызнули из глаз его.

Пущин участливо посмотрел на него, вздохнул и, не сказав уже ни слова, послушно удалился.

Что было между ним и Энгельгардтом – Пушкин ни теперь, ни после не открыл даже своему ближнему другу. Тот видел только, что между обоими установились какие-то ненатурально холодные, натянутые отношения, почти не изменившиеся до самого выпуска Пушкина из лицея. Но, не бывая уже почти вовсе в семейном кружке Энгельгардта, Пушкин искал и нашел утешение в нескольких других кружках.

Глава XVII

Дядя Василий Львович

Философ резвый и пиит…

    «К Батюшкову»

Не желая прерывать нить нашего рассказа о переломе в лицейском междуцарствии, мы не говорили об одном редком госте, который навестил Пушкина на Рождестве 1815 года. Раз его вызвали в приемную – и кого же там встретил он? Игнатия, старика камердинера своего дяди-поэта, Василия Львовича Пушкина, с которым он не виделся с самого своего определения в лицей, т. е. с осени 1811 года.

– Ты ли это, Игнатий? – воскликнул Пушкин и, кажется, обнял бы старого брюзгу, если бы небритое лицо последнего и истасканная ливрея не были покрыты мокрым снегом.

– Я-с, батюшка Александр Сергеич, – отвечал Игнатий, видимо также обрадованный. – Позвольте ручку…

– Не нужно, оставь… Но какими судьбами ты попал сюда из Москвы? Как дядя решился расстаться с тобой?

– Да они-с тоже здесь, со мной.

– Где? Здесь, в Царском?

– Точно так: в возке-с.

– Вот что! Что же он не поднялся сюда наверх?

– Больно, вишь, к спеху: сломя голову в Питер гонят! – брюзжал старик. – Велели вам немедля вниз к ним пожаловать.

Не тратя лишних слов, Пушкин выбежал на лестницу и через три ступени на четвертую соскользнул на руках по перилам до нижней площадки. Но тут его задержал швейцар:

– Куда, ваше благородие? На дворе вьюга…

– Ну, так что ж?

– Как вам угодно-с, а так нельзя-с. Хоть фуражечкой накройтесь.

Пушкин огляделся. На вешалке висело несколько шляп и шапок профессоров и чиновников лицейского правления. Как это кстати! Сорвав с гвоздя первую попавшуюся под руку шапку, он нахлобучил ее себе до ушей, оттолкнул от выходных дверей швейцара и выскочил на улицу.

У подъезда стоял, запряженный четверкой изморенных и запаренных почтовых кляч, тяжеловесный возок. Сквозь напотевшие стекла нельзя было разглядеть сидевшего внутри пассажира. Пушкин дернул ручку дверец – и очутился лицом к лицу со своим дядей, который, впрочем, был так зарыт в медвежью шубу, что племянник узнал его только по высунувшемуся из мехов заостренному и загнутому на один бок носу, слегка зарумяневшемуся теперь от холода.

– Бога ради, притвори! Совсем застудишь возок… – испуганно крикнул ему по-французски Василий Львович и отодвинулся настолько, чтобы дать юноше место около себя.

Тот послушно вскочил в возок и захлопнул дверцы.

– Ну, а теперь здравствуй, Александр.

– Здравствуйте, дяденька.

Заключенный в меховые объятия, Александр ощутил на своих щеках три знакомых ему сочных поцелуя с легким запахом нюхательного табаку.

– Дай-ка посмотреть на тебя, – заговорил дядя, ласковыми глазами оглядывая его. – Скажи, пожалуйста: усики себе отрастил! Каждое утро, чай, у парикмахера завиваешь?

– Нет, каждую ночь завертываю в папильотки, – отшутился племянник.

– А шапка эта, видно, новая форма лицейская?

– А то как же?

– Одобряю… Но ты, Александр, чего доброго еще простудишься! – спохватился Василий Львович и вытащил из-под себя мохнатое дорожное одеяло. – На вот, завернись.