Юношеские годы Пушкина

– Благодарю вас. Но мне, право, не холодно.

– Не мудрствуй, сделай милость, и слушайся старших.

Собственноручно закутав племянника, как ребенка, в одеяло, он запустил руку в один из боковых мешков возка и достал оттуда бумажный сверток.

– Ты ведь, помнится, охотник тоже до барбарисовых карамелек? – сказал он. – Угощайся.

– А вы, дядя, меня все еще, кажется, за маленького считаете?

– Да вырос-то ты еще не ахти на сколько от земли…

– В дядю, видно, пошел – и телом, и духом.

– То есть по стихотворной части? «Лициний» твой, точно, очень недурен, но…

– Но никуда не годится? – перебил Александр. – Не будем лучше говорить об этом. Расскажите, куда вы так торопитесь, что даже не вышли из возка?

– Куда? – повторил Василий Львович и принял таинственно-важный вид. – Ты слышал, может статься… да нет! Где же тебе знать об этом!

– О чем?

– Об «Арзамасе».

– Да я о нем знаю, может быть, более вашего, дядя.

– Ого! От кого это?

– От Жуковского. Так вас, значит, выбрали тоже в члены «Арзамаса»?

Дядя зажал ему рот рукой.

– Молчок!

– От души вас поздравляю.

– Сказано: молчок! Еще рано поздравлять. До принятия в «Арзамас» всякий новобранец должен выдержать тяжкий искус…

– Василий Андреич ничего не говорил мне об этом…

– Потому что считал тебя недостаточно еще зрелым для того. И у меня только как-то невзначай с языка сорвалось. Но ты смакуешь ли, дружок, весь букет этого пункта: меня, былого сотрудника «Академических известий», якобы сторонника «Беседы», приглашают теперь в противный лагерь!

– Да какой же это противный вам лагерь, дядя, когда вы давным-давно дружите со всеми нынешними «арзамасцами»?

Василий Львович нетерпеливо зашевелился в своей шубе.

– Ничего ты, братец, не смыслишь! – проворчал он. – Коли «арзамасцы» – все милейшие люди, так как же не дружить с ними?

– А «беседчики», кроме разве личного врага вашего, Шишкова, – тоже ведь прекраснейшие люди? Так вы, стало быть, как говорится: и нашим, и вашим?

Василия Львовича не на шутку взорвало.

– Пошел вон! – крикнул он и толкнул в бок племянника.

– Вы гоните меня?

– Да, как видишь. Марш!

– Не шутя, дядя?

– Ну да! Будь здоров. Заболтался я с тобой.

– А с Левушкой вы так и не увидитесь? Его это, верно, огорчит.

– Гм… да. О нем-то я, признаться, забыл… Ну, что ж, поцелуй его от меня да отдай ему эти карамели.

– Целовать его я не стану, но карамели, извольте, отдам. Только лучше бы уж, право, вы сами, дядя, отдали ему; посидели бы в приемной, погрелись бы; а я велел бы подать вам стаканчик чаю.

Последний аргумент поколебал несколько решимость Василия Львовича.

– До Питера и то еще изрядный кончик: часа два с хвостиком, – соображал он.

– А чай у нас хоть и не первый сорт, но во всяком случае горячий, – подхватил племянник. – Позволите заказать?

– Быть по сему.

– И чудесно! Не успеете подняться по лестнице, как мы вас догоним.

Сделалось все, однако, не так живо, как он рассчитывал. Леонтий Кемерский (который не был еще тогда отставлен от должности обер-провиантмейстера) не без труда дал убедить себя подать чай в «непоказанное» место – в приемную. Младшего брата своего Александр также не сейчас разыскал. Когда братья наконец вошли в приемную, то остановились оба как вкопанные, а вслед за тем оба прыснули со смеху. Перед ними была немая картина: Леонтий с дымящимся стаканом чаю в руках, а перед ним свернувшийся калачиком на клеенчатом диване Василий Львович. От дороги и холода его здесь, в тепле, очевидно, распарило, и, не дождавшись племянников, он сладко заснул.

– Будить его или нет? – шепотом советовались меж собой братья.

Как бы в ответ с дивана донесся к ним густой храп.

– Пожалейте дядюшку, ваши благородия, – сказал Леонтий, – изморились небось путем-дорожкой; дайте им всхрапнуть часочек.

– Пускай его! – решил старший брат. – А ты, Леонтий, нас позовешь, когда он проснется?

– Беспременно-с; будьте благонадежны. Я тут, как у больного, продежурю-с.

Пододвинув к дивану стул для стакана, бывалый дядька накрыл последний блюдечком, чтобы чай не так скоро остыл; потом сам терпеливо уселся на отдаленный стул.

Не прошло четверти часа, как Леонтий впопыхах влетел в камеру старшего Пушкина.

– Пожалуйте-с, сударь! Ваш дядюшка уезжают.

– Уже?

– Да-с. Проснулись, выпили залпом-с стакан, да так заторопились, словно на пожар спешат.