Две повести о войне

– А как вы очутились на немецкой машине? – спросила Маша.

– Когда командир полка, в штабе которого я служил, отдал приказ о выходе из окружения мелкими группами, я взял шестерых бойцов из взвода охраны, и мы двинулись на восток. Через несколько дней ближе к вечеру увидели стоящий на обочине шоссе немецкий грузовик с открытым капотом. Возле него копошились двое, а еще две стояли неподалеку, курили. Решили так: как только мотор заведется, взгляд направо – налево, нет ли других машин, по моей команде стреляем, причем каждый из нас заранее выбирает для себя цель, чтобы после первых выстрелов никто из немцев не мог пикнуть. Так и сделали. Трупы в кусты, их гимнастерки на себя, пилотки – на свои головы, сами в машину, я за руль, и деру. Ночью ехали с зажженными фарами, никто нас не остановил, а под утро увидел немецкий указатель «Полоцк». Приехали! Но не туда. Словом, как я уже говорил, заблудились. Вместо Северо-Западного фронта, где я воевал в составе одиннадцатой армии, очутился в полосе Западного фронта. Завернул я машину в лес, привел ее в негодность, объяснил бойцам, что вышла ошибка. Сказал им, что иду на юг, в Черниговскую область, где якобы мои родичи, а вы как хотите. Приуныли мои солдатики, посовещались, постановили – идти на восток, к своим. На том и расстались.

– А вы всерьез верите, капитан, что немцы освободят вас как украинца? – спросил командир – артиллерист.

– А мне ничего не остается, как верить. Идти на восток бесполезно, не угнаться за немцами. Вот товарищ майор уже две недели выходит из минского котла и никак не догонит противника. Тащиться по направлению к линии фронта – рано или поздно попасть в плен. А я не хочу в плен, товарищ капитан, ну никак не хочется. Ну-ка, Косолапов, – он повернулся к рыжему солдату, – поведай еще раз, как ты побывал в плену. Некоторые не слышали твоего рассказа.

– Да что там говорить, – засмущался Косолапов, – три дня нас не кормили и даже не поили. Я думал, что умру без воды. Жара вона какая стоит. Ночью сбежал. Больше мочи не было терпеть. Да и то: чуть что не так – стреляют. При мне убили шестерых наших. Не за что, ни про что.

– А как вы в плен попали? – спросила Маша.

– Просто. Все комиссары и командиры, окромя взводных, разбежались. А что нам оставалось делать? Увидели немцев и подняли руки.

– Ну и вояки, – съязвил капитан-артиллерист. – Даже не сопротивлялись.

– А чего ради? – заметил рябой. – Если начальству не нужно, а нам что, больше всего надо?

– Есть еще желающие сдаться в плен? – одессит шутливо обвел глазами присутствующих.

– Но отсиживаться на оккупированной территория – тоже не большая доблесть, – заметил артиллерист.

– Нет, я тебе удивляюсь, капитан, – напал на него одессит. – Ты не нюхал пороху, не сделал по врагу ни одного выстрела, не знаешь, что наших бойцов родное начальство заставляет с голыми руками сражаться с танками. Ты не имеешь об этом никакого представления, так как находился в глубоком тылу, а все же, извиняюсь за грубость, вякаешь.

– Вы меня оскорбляете, капитан. Лично не моя вина, что не успел произвести ни одного выстрела. Я уже говорил, что батарея гаубичных орудий, которой я командовал, была разбомблена в первый же день нашего появления на позиции. Так что и в глубоком тылу, капитан, в избытке смерть и кровь. А что касается голых рук против танков, я с противотанковыми средствами борьбы плохо знаком.

– Могу назвать такое действенное средство, – весело заметил одессит. – Это глина.

– В каком смысле? – вмешался майор.

– В самом прямом: берешь в руки грязь и кидаешь в щели немецкого танка, когда он прет на тебя. Щели забиваются глиной, экипаж ничего не видит, и с танком можно делать, что угодно.

– Ну и чушь вы несете, – засмеялся артиллерист.

– Никакую не чушь. Точно таким советом в приказной форме одарило нас командование Северо-Западного фронта.

– Капитан, ты про меня не скажешь, что я не нюхал пороху, – снова заговорил майор. – То, что ты говоришь, на культурном языке называется дезинформация и клевета, а на другом языке – бред сивой кобылы.

– Значит, бред сивой кобылы? – одессит вскочил. – Согласен. Но это не мой бред. И не я сивая кобыла. Это плод мысли наших советских полководцев, в данном случае одного из них. Я имею в виду Ватутина, который вступил в должность начальника штаба Северо-Западного фронта 4 июля 1941 года. Оставаясь при этом, я хочу сие особо подчеркнуть, заместителем начальника Генерального штаба Красной армии.

Капитан сделал многозначительную паузу, обвел всех взглядом, прокашлялся, достал из внутреннего кармана бумажку, развернул ее и торжественных голосом заговорил:

– Выдержка из «Инструкции по борьбе с танками противника», которую подписал начальник штаба Северо-Западного фронта товарищ Ватутин. Цитирую. «Израсходовав гранаты и бутылки с горючей смесью, бойцы-истребители заготавливают грязь-глину, которой забрасывают смотровые щели танков.» Конец цитаты. Я специально записал, как правильно сказал товарищ наш майор, этот бред сивой кобылы, чтобы не забыть и, если останусь жив, передать своим потомкам – пусть они знают, кто командовал нами в этой войне.

Воцарилось гробовое молчание. Его нарушил Мишка. Маша и забыла о нем, вслушиваясь в напряженные разговоры окруженцев. Повернулась к сыну. Он, лежа на одеяле, весело болтал ножками и ручками. Маша переодела его, затем подошла к осине, сломала длинную ветку, воткнула ее в середину затухающего костра, повесила на нее мокрое детское белье и, бросив всем: «Пойду покормлю», исчезла между деревьями.

Заговорил рябой:

– Не-ет, я за такую власть воевать не буду. И в плен не пойду, и линию фронта переходить не буду. Мы вот порешили с Косолаповым схорониться где-нибудь в дальней деревне, там и переждем войну. Посмотрим, чья возьмет – наша или немецкая. Нам, мужикам, все равно, на кого гнуть спину.

– Вы же присягу давали, черт вас побери! – возмутился артиллерист. – Хотите отлежаться на печи?

– Если вы такой правильный, товарищ капитан, то растолкуйте мне, почему я должен воевать за власть, которая наше прежде богатое село на Кубани превратило в нищий колхоз? Почему каждый десятый односельчанин, если не больше, был посажен, сослан, а четверо даже расстреляны? Почему у моих родителей десять лет назад отняли все – и землю, и скот, и хозяйственные постройки? И вы хотите, чтобы я подыхал за эту чумовую власть?

Снова наступило молчание. Майор веткой ворошил угли. Одессит лежал, уставившись в темнеющее небо. Косолапов сидел на корточках и водил пальцем по траве. Снова заговорил артиллерист:

– Конечно, каждый делает свой выбор. Но я буду пробиваться к своим. В армии не хватает грамотных артиллеристов. А я потомственный артиллерист. Мой отец был пушкарем, мои дед и прадед были пушкарями. Я обязан выполнить свой воинский долг.

– Рассказать вам анекдот про советскую власть? – Маша услышала голос одессита. – Рабинович получил письмо из Америки от своей сестры. Та спрашивает, как там в Одессе жизнь при Советской власти. Он ей отвечает: «Жизнь у нас, как в автобусе: одна половина сидит, другая половина трясется.»

Майор засмеялся.

– Когда власть против людей, люди не горят желанием защищать такую власть, – добавил одессит. – Мы, офицеры, все изучали марксизм и любимую товарищем Сталиным диалектику. Так вот согласно ей, сейчас в стране и в армии сложилось такое положение, когда низы не хотят, а верхи не могут, просто не способны воевать с немцами. Вот такая у нас в высшей степени оригинальная власть.

– При чем тут власть, я спрашиваю, при чем тут власть, – неожиданно из-за елок появилась Маша с сыном на руках, прильнувшим к обнаженной груди. – А кто будет защищать моего ребенка, меня, ваших жен, детей, матерей? Разве в другие времена, когда недруги нападали на наших предков, они что, защищали власть, царскую или какую, или прежде всего свой дом, своих детей, самих себя? Мне советская власть насолила не меньше, а может, быть и больше, чем некоторым из вас. Но для меня власть – не они, для власть – он, – она, оторвав от груди Мишку, подняла его над головой и снова прижала к себе. – Так почему эту главную мою власть пошел защищать мой муж Вася, а вы не хотите защищать своих же детей, жен и матерей? Ждете, когда немец доберется до вашего дома? Изнасилует ваших жен? Я немного пожила под немцами и знаю, что это такое, – она круто повернулась и скрылась за деревьями.

Все умолкли. И больше никто ни о чем не говорил. Так молча и легли спать ногами к костру, который медленно догорал. Среди них расположилась и Маша с сыном. Рано утром она накормила Мишку и снова заснула. Все пробудились поздно. Маша сразу взяла на себя роль хозяйки. Попросила разжечь костер, наполнить наполовину водой три каски, положить туда нарезанные куски мяса и поставить на огонь. А сама углубилась в лес, набрала подосиновиков и лисичек, а также крапивы. Побросала в каски еще картошки. Через часок еда была готова. Мужики пришли в неописуемый восторг от чуда-супа. После завтрака Маша вымыла в ручье посуду, постирала все, что нуждалось в стирке, искупала сына, помылась сама. Предупредив остальных и захватив одеяло, вместе с Мишкой направилась к солнечной поляне, мимо которой она уже проходила и запомнила, разлеглась, поиграла с сыном и, когда он умолк, заснула сама.

Проснулась, когда солнце уже ушло за верхушки деревьев. Вернувшись в лагерь, сообщила, что завтра отправляется в дальнейший путь. Служивые известили ее, что завтра они тоже расходятся, кто куда. Совместно постановили: все, что останется от коровьей туши после ужина и завтрака, сварить и разделить между собой поровну. Попросили Машу сварить к вечеру такой же, как утром, царский суп. Когда он был готов, перед едой капитан-одессит потер руками и мечтательно произнес:

– Вот сейчас бы по чарке, и можно спокойно умереть.

Маша вскочила, вынула из рюкзака четвертинку:

– Вот вам и чарка, товарищ капитан. В бутылке первач, горит. Разбавьте водой, как раз получится пол-литра.

Все, кроме Маши, достали свои кружки и разлили самогон. Выпили. Все, как по команде, закрыли в блаженстве глаза, наслаждаясь забытым вкусом водки. Маша сияла. А потом дружно навалились на чудо-суп. Разговор, оживленный и веселый, велся до самой глубокой ночи. И за весь этот долгий вечер ни слова не было сказано ни о войне, ни о смерти, ни о страданиях людей, в форме и без. Будто совсем недалеко отсюда не разворачивалось грозное смоленское сражение, не гибли люди, не умирали в пожарищах города и веси. Они сделали вид, что ничего не происходит вокруг, что собрались на пикник, обычный дружеский пикник, с чаркой, вкусной едой и красивой женщиной во главе.

Утром Маша сварила густую похлебку с картошкой и мясом. Прощались с грустью. Все без исключения норовили робко дотронуться до ее плеч или рук. Они столько дней не то что не касались, но даже не видели вблизи женщины. И хотелось, коснувшись, унести на память ее тепло и ласковый взгляд.

Уже после расставания, когда Маша, закинув за плечи ранец с Мишкой, попрощавшись со всеми еще раз, зашагала было в глубину леса, ее окликнул капитан-артиллерист:

– Я хотел бы, Маша, извиниться перед вами за то, что мы не будем сопровождать вас. Для вас мы не помощь, а только помеха. Если немцы застанут нас с вами, неизвестно, как дело обернется для вас. А одну, да еще с ребенком они могут не тронуть.

– Я поняла, товарищ капитан. А кто это вы? Вы же один собирались идти на восток.

– Видите ли, – засмущался артиллерист, – не знаю даже, то ли после ваших упреков, то ли по другим причинам, но майор с Косолаповым надумали присоединиться ко мне.

Снова в пути. Тактика движения была прежней: шагать по дороге; если впереди показывались немецкие машины, поворачивать в чащобу; если обнаруживалась деревня, обходить ее; при малейшей усталости отдыхать. Так прошло еще два дня. Еда кончилась полностью. Осталось несколько сухарей и два куска сахара. От вареного мяса, полученного при расставании с окруженцами, сохранились одни воспоминания. Колхозные картофельные поля больше не встречались. А воровать у людей на приусадебных участках было совестно. Отловила несколько лягушек, поймала в одном ручье половину маленькой кастрюльки пескарей, но в основном держалась на грибах. Однако от такой хилой пищи молока заметно поубавилось. Мишка опять стал не наедаться. Ее охватывала тревога.

И тут кончилась ее дорога. Она уперлась в достаточно крупное село. Маша обошла его стороной, с тем чтобы, как всегда, снова ступить на проселок. Но за окраиной простиралась пустошь, где паслось несколько коров и коз, и далее виднелся лес. От села большак шел на юг. Это было ей не по пути. Решила рискнуть и постучаться в крайнюю избу – расспросить дорогу и, если хватит духу (а куда деваться!), поклониться насчет картошки. Открыла незапертую калитку, подошла к крыльцу. С одной стороны двора находился хлев, с другой – дровяной сарай. Постучала в дверь, никто не откликнулся. Забарабанила в окно. Откуда-то из глубины избы послушались неясные звуки. За стеклом обозначилось лицо старухи. Оно недолго разглядывало Машу и исчезло. Скрипнула дверь, и на крыльце появилась хозяйка, старая, седая, босая. Маша стала объяснять ей, кто она, откуда и куда идет, малость заплутала и не знает, где Смоленск и где Москва.

– И! – всплеснула руками старуха. – Смоленск ты давно прошла стороной, он остался там, – она показала на юго-запад. – А Москва тама. – она повернулась в сторону выгона и чернеющего за ним леса. – Ежели по прямой. Но путей туда нет. Надо идти сначала по той дороге, – показала на южный большак, – потом верст через двадцать повернуть налево, и далее ты выйдешь на Минское шоссе. Но там, сказывают, немцы, стреляют, из пушек бабахают. Они уже в Смоленске.

Маша поняла – ей надо будет идти напрямую через лес. Такой вариант ее в общем-то устраивал – и путь короче, и безлюдней. Но как быть с едой?

– А немцы здесь были? – спросила она.

– Были днями. Приехали со стороны Смоленска. Часть ухала туда, – старуха показала на север. – Другие повернули туда, откуда ты пришла. Сказывали, вылавливали наших красноармейцев. А когда пошли дожди, они с наших мест пропали. В селе нет германцев.