Две повести о войне

Весельчаки долго не могли успокоиться. Наконец, Эбербах, утирая платком глаза, вернув Маше «папир», обратился к подчиненным.

– Ну а теперь о серьезном. Об этом происшествии в штаб батальона пока не докладывать. Беспрепятственное проникновение постороннего лица на позиции нашей роты – крупный наш промах. Об этом мы еще отдельно поговорим с господином Лангерманом, который отвечал в прошедшую ночь за посты и караулы. Мы должны быть благодарны этой молодой матери за то, что ее случайное появление обнаружило большие просчеты в организации ночной охраны нашего рубежа. Представляете, что могли бы натворить всего лишь несколько русских, те же окруженцы, если бы они, незамеченные, в темноте ворвались в расположение нашей обороны. Поэтому, Гельмут, прошу разработать дополнительные меры по охране наших тылов. Может быть, стоит предусмотреть организацию секретных ночных дозоров. Да, чтобы не забыть. Доведите до сведения всех командиров взводов: если русские сегодня снова пойдут в атаку, подпускать их на максимально близкое расстояние – до 50–70 метров и тогда только открывать огонь. Объясните, что такой приказ обусловлен двумя обстоятельствами. Первое – боеприпасов у нас в обрез, произошла значительная задержка с их доставкой. Поэтому каждая пуля должна достигнуть своей цели. Второе – стрельба по врагу вблизи наших траншей не даст ему возможность прятаться за трупы, которых на нейтральной полосе целые горы. Поручению адъютанту. Макс, прямо сейчас накормить фрау, хорошо накормить. Вернуть все вещи. Отведите ее в пустой блиндаж, который раньше занимали связисты. После русской атаки, если она состоится, в обеденное время снова плотно накормить ее, дайте что-нибудь в дорогу, консервы там, галеты и так далее, словом, сухой солдатский паек и после отпустите ее к русским. В связи с этим оповестите весь личный состав роты, свяжитесь с соседними ротами, поясните ситуацию, предупредите, чтобы не стреляли. Она, между прочим, заслуживает нашей благодарности еще и за то, что доставила нам кучу смеха. Сделайте эту веселую историю достоянием всех солдат. В наших суровых условиях добрый хохот дорогого стоит. Он поднимет их воинский дух. А то, я вижу, кое-кто у нас крепко приуныл. У меня все.

Да, обер-лейтенант знал, что говорил. С начала войны рота потеряла сорок два процента своего состава. И только вчера прибыло первое пополнение – три солдата. Всего-то! И все трое – необстрелянные новобранцы. Посмотрим, как они покажут себя сегодня в первом бою, если русские снова пойдут в атаку. Но в любом случае впереди – тяжелые бои. Никто не ожидал, что в районе Смоленска русские окажут такое упорное сопротивление. И хотя их полк, вся дивизия действовала не на главном направлении, севернее этого русского города, красные, отступая и обороняясь, контратакуя и попадая в окружение, неся огромные потери в живой силе и технике, раз за разом наносили частям, куда входила рота Эбербаха, урон за уроном. Дело дошло до того, что Советы повыбивали у них почти все танки, и пехоте пришлось наступать без поддержки бронетанковых частей. Отсюда – такие огромные потери. В конце концов, вся дивизия вынуждена была остановиться и перейти к обороне. Больше того, русские начали непрерывно атаковывать ее. Похожая ситуация сложилась в полосе всего Смоленского сражения. Войска вермахта остановились. Несмотря на выдающиеся победы германского оружия со времени начала войны с Россией, обер-лейтенанту Эбербаху становилось ясно, что блицкриг находится под угрозой. Подтверждением тому служит эта история с молодой русской матерью с ребенком. Смех смехом, но она уже опережает вермахт на пути к Москве. Это очень серьезный симптом. Конечно, он мог бы отдать приказ расстрелять эту фрау с младенцем, и на это у него есть все основания, в том числе попытка перейти линию фронта. Но от этого ничего не изменится. Факт остается фактом: продвижение вермахта на Москву остановилось, и баба с ребенком окажется там раньше, чем мы займем столицу России. Займем ли? Если блицкриг будет сорван окончательно, судьба русской компании начнет приобретать туманные очертания. Все это вызывало у него серьезное беспокойство.

Больше всего его, и не только его, смущало наличие у противника не известных им, немцам, танков новых модификаций – Т-34 и КВ. Когда несколько их, брошенных, причем целых, с боеприпасами и полными баками горючим, впервые встретились на боевом пути роты где-то в районе Минска, расчеты из приданной ей батареи 37–миллиметровых противотанковых орудий пытались с разных сторон, причем с близкого расстояния поразить эти монстры. Ничего не получилось. И только попадание в корму увенчалось успехом. Артиллеристы были поражены и пришли в уныние. Невесело стало и на душе Эбербаха. Невольно подумалось: «Такой техникой русские нас просто задавят.» Но случилось непонятное. В первые часы и дни войны он сам собственными глазами видел, как они разбегались не только от одиночного германского танка, но даже при появлении цепей его солдат. Он с неимоверным изумлением лицезрел огромное количество оставленного русскими тяжелого вооружения, боеприпасов, горючего, удивлялся десяткам тысячам пленных красноармейцев. А здесь, когда его рота, как и вся дивизия, перешла к обороне, обер-лейтенант столкнулся еще с одной непонятной для него особенностью Красной Армии, которая его потрясла не меньше, чем ее июньско-июльское повальное бегство и массовое пленение русских. Новое своеобразие русских состояло в том, что их атакам не предшествовали ни артиллерийская подготовка, ни бомбежка с воздуха. Они просто выскакивали из своих укрытий и молча или что-то крича бежали навстречу позициям его роты. Солдаты же Эбербаха хладнокровно расстреливали их. И так повторялось почти ежедневно: русские поднимались, бежали и падали замертво, все, до единого. Правда, один раз они двинули танки, но тоже без артналета и без поддержки своей авиации. Их было одиннадцать – десять устаревших модификаций и один Т-34. Первых подбили быстро, без особых хлопот, а вот Т-34 заставил Эбербаха поволноваться. Танк спокойно дошел до позиции его роты, перевалил через первую траншею, вторую, и тут его подбил попаданием в корму с расстояния 30 метров расчет хорошо замаскированного 37-миллиметрового орудия. Обер-лейтенант никак не мог взять в толк, почему большевики день за днем посылают на германские пулеметы тысячи своих солдат, искал логику в этих их странных действиях и не находил ее. «Наверное, и сегодня повторится то же самое», – подумал он.

Машу отвели на кухню и накормили, плотно и сытно. Вернув все вещи, поместили в пустой блиндаж, с нарами и дощатым столом. Сын еще спал. Она тоже мгновенно заснула, едва прилегла: сказались треволненья и бессонная ночь. Проснулась от грохота. Как ей показалось, снаряды взрывались прямо над ее головой. Заплакал Мишка. Она взяла его на руки и крепко прижала к себе. И тут же канонада прекратилась. Перепеленала малыша. Достала из кармана оставленный от завтрака кусок хлеба, разжевала, завернула в платочек, дала ему. Он затих. За блиндажом тоже установилась тишина. Дверей не было, здесь мог быть услышан каждый чих. Но снаружи царило полное безмолвие, непривычное для фронтовой полосы. Это Машу насторожило. Она машинально стала ловить каждый шорох, удвоила слух. И до нее донесся сначала едва различимый шум. С каждой секундой он нарастал, становился все явственней. Она вышла из блиндажа, пошла по ходу сообщения на странные звуки и через несколько метров оказалась в траншее. Справа и слева поблизости никого не было. Нарастающее гудение доносилось из-за бруствера. Пыталась подняться на цыпочках, не дотянулась. Увидела толстую короткую ветку, приставила ее к стенке и ступила на нее…

Увиденное потрясло ее. Метрах в двухстах от нее в сторону немцев бежали красноармейцы с винтовками с примкнутыми штыками наперевес. Она сразу узнала своих, в родных гимнастерках и пилотках. Они неслись, оглашая воздух матом. Вот они уже близко, рукой подать. Сердце ее сначала наполнилось радостью: они бегут сюда, чтобы спасти ее! И вдруг сквозь мат и другие менее внятные выкрики она услышала родное, близкое «мама». «Мама!», – кричали на бегу некоторые молоденькие солдатики. Она уже видела их лица, они были совсем рядом. Вспомнила о немцах. Хотелось крикнуть: «Ребятки, осторожно! Здесь враг!» Только подумалось об этом, как со всех сторон раздались выстрелы, автоматные и пулеметные очереди. И на ее глазах советские солдаты стали падать один за другим. Их плотные цепи сначала поредели, а затем вовсе пропали – огромное пространство покрылось их телами. Только теперь она осознала, что это за камни или бугорки виднелись ей издалека. То были останки других красноармейцев, к которым прибавились новые трупы. Маша была ошеломлена. Вот только что она видела своих спасителей, и их уже нет, все они убиты. Глядя на массовое убийство красноармейцев, Маша молча плакала.

И вдруг справа по траншее, с той стороны, где до этого непрерывно строчил пулемет, послышались громкие крики. Маша поспешно сошла с ветки-подставки и, повернувшись, увидела, как по направлению к ней бежит молоденький солдат с каской набекрень, что-то истерично громко крича. За ним гнался фельдфебель, изрыгающий проклятия. Вот он схватил рядового за шиворот и стал трясти его, приговаривая: «Назад!» Только это слово поняла Маша. Остальное она не разобрала. А фельдфебель кричал: «Назад к пулемету, трус! Назад, маменькин сынок! Я тебе сейчас выбью зубы, и они целые-невредимые выйдут через твою жопу!» Постигла Маша и часть того, что, плача, вскрикивал солдат, почти мальчишка: «Я не могу! Я не хочу так убивать!» Другие его слова она не познала. А молоденький рядовой сквозь слезы вопил: «Я сойду с ума! Простите, господин фельдфебель! Но я не могу стрелять по таким мишеням! Я не хочу убивать беззащитных людей!»

В это время появился офицер. Он положил руку на плечо фельдфебеля и что-то властно приказал ему. Что именно, Маша не уяснила. А сказал командир взвода следующее: «Курт, оставьте его. Это его первый бой. С новобранцами такое случается. И ваши методы здесь не помогут. Оставьте его и сами идите к пулемету. Он успокоится, а потом привыкнет убивать», – повернулся и ушел. Удалился и фельдфебель, оставив плачущего солдата одного. А тот, опустившись на колени, прижавшись плечом к стенке траншеи, продолжал плакать навзрыд. Пораженная новым зрелищем, Маша, сама в слезах от увиденного поверх бруствера, непроизвольно шагнула к немцу, сняла с него каску и погладила по волосам. Солдат инстинктивно ткнулся лицом в женский подол, так похожий на материнский подол его детства, и, захлебываясь слезами, закричал: «Мама! Я не могу убивать! Я не хочу убивать! Спаси меня, мама! Я не хочу войны!» Из этих слов Маша поняла только одно – «мама». Поняла и, вспомнив, как только что это же слово кричали такие же мальчишки – русские солдатики, бегущие на смерть под пули пулеметчика, не желавшего убивать их и теперь тоже зовущего свою мать, представила все это и заплакала с новой силой. Так они и стояли, он на коленях, прижавшись к ее бедрам, а она, поглаживая его по голове, и оба плакали. Заслышав поблизости голоса, она оставила плачущего немца, юркнула в ход сообщения и оттуда в свой блиндаж. Упав на нары, горько заплакала. Потом долго лежала, неподвижно уставившись в потолок, пока вошедший фельдфебель, не тот, другой, не дал понять, что ей следует идти за ним.

Ее снова привели на ту же кухню. Как и в прошлый раз, встретили вежливыми улыбками. Опять сытно накормили. Как и утром, сюда то и дело заглядывали солдаты, улыбаясь, неприкрыто рассматривали ее и восвояси удалялись, прогоняемые поварами и их помощниками. Личный состав роты, осведомленный о появлении у них молодой матери с ребенком, снабженной сногсшибательным смешным письмом, норовил взглянуть на это чудо. После обеда Маше дали полбуханки хлеба, две банки мясных консервов, пачку галет и пачку мармелада. Тот же фельдфебель проводил ее до блиндажа, жестами показал, что надо собираться, и вывел ее к передней траншее, к тому месту, откуда она наблюдала массовое убийство красноармейцев. Знаками изобразил, что ей следует перебраться через бруствер и что он готов помочь. Она поняла, что ее отпускают на ее родную сторону. Но сначала надо было покормить Мишку. Его время пришло, и он вот-вот потребует своего. Она жестами показала немцу, что пора дать грудь ребенку. Но тот был неумолим и уже в резкой форме потребовал, чтобы она сматывалась отсюда.

Оказавшись за бруствером, она забросила за плечи полупустой ранец, взяла на руки сына и сделала несколько шагов. Вся земля вокруг нее была густо усеяна высокими, крупными желтыми ромашками. Нетронутые войной, они казались сказочными, волшебными, нереальными. Обрывались лишь там, где взрывы снаряд сожгли все живое. Пройдя несколько десятков шагов, остановилась. С тоской подумалось: «Убьют – не убьют?» Оглянулась. И… увидела десятки пар глаз, устремленных на нее. Картина и вправду казалась невероятной – мадонна с младенцем, идущая по полю только что отгремевшего сражения, шагающая по трупам своих соотечественников. Вскоре она и впрямь ступала по ним, потому что их было так много, что не представлялось возможным обойти убитых. И чем дальше она отходила от немецких траншей, тем их становилось все больше. В иных местах они лежали друг на друге. И вся эта полевая мертвецкая издавал страшное зловоние. Ее потянуло на рвоту. Она дошла до середины поля, и в это время заплакал Мишка.

Сначала он, как обычно, хныкал, требуя грудь. Мать не обращала внимания, стремясь как можно быстрее выбраться из этого зловонного ада и усердно укачивая сына. Но тот настаивал на своем, от капризов перешел к рыданиям и, наконец, поле брани огласилось звонким детским истошным криком. Рев стоял такой, что, если бы среди крупных желтых ромашек обитали птицы, они с перепугу, как один, взмыли бы в небо. Маша пыталась было ускорить шаг, но мешали трупы. Оглянулась, в сторонке увидела полуразломанный деревянный ящик. Положила кричащего малыша на землю, сняла с плеч ранец, взяла на руки сына, устроилась на ящик и стала его кормить. Над побоищем, заваленном убитыми, воцарилась тишина. Сотни глаз с немецкой стороны наблюдали еще более невиданное зрелище – мадонну, кормящую младенца среди мертвецов на фоне крупных желтых цветов необычайной красоты. С советской стороны разглядывать удивительную картину практически было некому, кроме наблюдателей и оставшихся в живых горстки командиров. Все, кто могли держать оружие, лежали на нейтральной полосе вечным сном. А очередные маршевые роты, предназначенные для очередной мясорубки, еще не прибыли. Русские окопы были пусты. Когда Маша дошла до них, она потеряла сознание.

На родной стороне

К Маше подошли два бойца. Она все еще находилась в обмороке. Один из солдат побежал звонить в штаб батальона. Вскоре оттуда прибыл особист-оперуполномоченный, сержант госбезопасности Курятников. Он обходительно обошелся с задержанной, которая к тому времени пришла в себя, сам донес ее пожитки до своего блиндажа, вежливо попросил у нее документы. Она вытащила свой советский паспорт, свидетельство о рождении сына. На вопросы, «откуда и куда», рассказала, что и как. Не забыла упомянуть о разрешении на выезд. Маша была счастлива. Она на родной стороне, почти дома! Значит, правильно поступила, пустившись в такое рискованное путешествие. Выбралась из немецких лап. Довольная улыбка не сходила с ее лица, и она охотно и подробно отвечала на все вопросы оперуполномоченного.

Тот перешел к деталям, в частности к подробностям ее передвижения по оккупированной территории. Особенно заинтересовала особиста ее поездка на танковом эшелоне. Много внимания уделил он тому, чем кормили ее сегодня немцы на своей кухне. И чем больше и подробнее рассказывала Маша, тем менее вежливым становилось лицо лейтенанта. И совсем оно посуровело, когда, проверив ранец и проведя личный ее досмотр, обнаружил германский нож, немецкую баклажку и немецкий же сухой паек. Ранец при более внимательном осмотре тоже, между прочим, оказался вражеским. Курятникову все стало ясно: перед ним находилась шпионка.

– Так, – подытожил увиденное и услышанное оперуполномоченный, – а теперь рассказывай, какова твоя истинная цель пребывания в нашем тылу?

Она непонимающе посмотрела на него.

– Ну, – угрожающе прорычал сержант, – сознавайся, какие сведения тебе приказано собирать у нас и сообщать немцам.

Маша испуганно заморгала и сильнее прижала к себе спящего сына. Она не понимала, чего хочет от нее этот молоденький командир, вначале такой симпатичный и вежливый, ставший вдруг злым и грозным.

– Играем, значит, в молчанку, – продолжал особист. – Ну-ну.

Он встал из-за стола, закурил. Походил – шаг туда, шаг сюда: в блиндаже было тесно. Подправил фитиль в керосиновой лампе. Мысленно поздравил сам себя. Наконец-то он поймал настоящую шпионку! А то никак ему не везло. Он уже полмесяца в этом батальоне и ни одного стоящего дела не завел. Если не считать выявленного им дезертира, который его стараниями был расстрелян. Правда, в особом отделе полка поначалу возникли некоторые сомнения насчет истинных намерений обвиняемого, поэтому вернули дело на доследование. Сложность его (но только на первый взгляд!) состояла в том, что рядовой Гвоздев перед атакой напился и, не добежав даже до нейтральной полосы, упал и заснул. Его по очереди пинали командиры отделения, взвода и роты, но пьяный боец никак не реагировал на удары сапог и приклад винтовок. Ночью он очухался и приполз обратно. Следствие показало, что перед боем каждому бойцу полагалось по 100 граммов водки. Но Гвоздев, кроме своей положенной ему порции, выпил еще столько же: от своей нормы отказался рядовой Иванов, который заявил ему, Гвоздеву, что перед атакой он не пьет и другим не советует. Обвиняемый утверждал, что выпил лишнее не для того, чтобы, опьянев и заснув, уклониться от атаки, на чем настаивало следствие. Он употребил лишнюю порцию спиртного исключительно из-за своей жадности. А что касаемо сильнейшего опьянения и последующего засыпания, то он, как и все бойцы маршевой роты, два дня не жрамши и не спамши, оттого и быстро ослабемши. Но Курятников считал, что подозреваемый врет, и настаивал, что он напился намеренно, дабы избежать участия в бою. Из-за таких разногласий дело и было возвращено на доследование.

Задача Курятникова состояла в том, чтобы доказать: Гвоздев перепил сознательно, с заранее обдуманной целью – уснуть и тем самым дезертировать в процессе наступления его роты на позиции врага. Кстати, та рота вся погибла, кроме обвиняемого и того бойца, который отказался от своей порции водки, отдав ее Гвоздеву. Этот солдат приполз ночью, раненный в бедро. Он был допрошен. На допросе подтвердил слова Гвоздева. Тогда оперуполномоченный заявил, что его тоже придется отдать под трибунал за соучастие в дезертирстве Гвоздева путем спаивания того накануне боя. После этого раненый подписал бумагу о том, что Гвоздев Христом-богом молил его отдать ему его 100 граммов, чтобы специально опьянеть. К делу также было приобщено признательные показания самого Гвоздева, который подтверждал, что дело обстояло именно так, а не иначе. Но для этого Курятникову пришлось немало попотеть, полдня избивая подозреваемого. Короче говоря, трибунал приговорил дезертира к расстрелу, который был приведен в исполнение перед строем вновь прибывших маршевых рот. Которые, кстати, погибли все до единого солдата и командира на другой день во время очередного безуспешного штурма немецких позиций.

После той истории с пьяным дезертиром Курятникову никак не удавалось завести новое стоящее дело. Но его вины в том не было. Батальон, куда был приставлен лейтенант, впрочем, как и полк, – оба воинских подразделений в последнее время числились только на бумаге. Фактически они не имели своего постоянного личного состава. Неизменными оставалось лишь командование частей. Оно же занималось в основном тем, что принимало маршевые роты и почти сразу же посылало их в бой. Те гибли полностью. Приходили новые, и на другой день их поднимали в атаку, которая, как и предыдущие, заканчивалась повальной смертью. Поэтому оперуполномоченный Курятников просто не успевал расставлять свои сети против потенциальных дезертиров, перебежчиков, антисоветчиков, паникеров, вредителей и прочих врагов. Так что появление Маши было воспринято сержантом госбезопасности, как долгожданное везение.

– Значит, так, гражданка Петрова, – бесстрастным голосом произнес Курятников. – Вот тебе бумага, ручка, чернила. Садись и пиши, где, когда, в каких целях ты была завербована германской разведкой. Сообщи так же, каким образом ты должна была передавать немцам полученные тобою сведения. Если ты имела задание проникнуть дальше линии фронта, то есть в глубокий советский тыл, то открой нам явки и пароли. Сознавайся во всем, и приговор военного трибунала будет не расстрел, а срок заключения.

Маша не была ни ошеломлена, ни напугана, ни вогнана в трепет. Она просто не понимала, что от нее хочет этот человек. И за что вообще он на нее вдруг осерчал. Она силилась осмыслить его вопросы и никак не могла осознать связь между ею и какой-то германской разведкой. Даже слово «расстрел» не вызвал у нее страха. В ее представлении оно существовало само по себе, а она сама по себе. И держа на руках спящего Мишку, она, все еще глупо улыбаясь, продолжала молча смотреть на сержанта.

– Так, значит, уходим в несознанку, – все еще спокойно продолжал Курятников. – Положи ребенка на стол.

Маша выполнила его распоряжение. Опер подошел к ней вплотную, взял двумя руками за воротник парусиновой куртки и начал трясти, зло приговаривая:

– Шпионка фашистская! Шлюха немецкая! Я тебя, гадину, заставлю говорить! Я тебя, сука, лично расстреляю! – и резко оттолкнул от себя. Она опрокинулась и, пятясь, уперлась в стенку блиндажа. Потом медленно опустилась на землю и тупо уставилась на особиста. Тот уловил ее непонимающий взгляд, постарался взять себя в руки и уже почти спокойно спросил:

– Ты что, дура, не понимаешь, в чем тебя обвиняют, или ты притворяешься?

Она кивнула головой.

– Что «да»: не понимаешь или притворяешься?

Маша отрицательно покачала головой.

– Встань, падла, я сейчас тебе вправлю мозги.

Опираясь руками о стенку, Маша поднялась.

– Я тебе разъясняю. Ты немецкая шпионка. Послана сюда для сбора разведданных. Тебе это понятно?

Маша отрицательно покачала головой.

– Тогда скажи, зачем ты переходила линию фронта?

– Я уже вам говорила, – осипшим голосом ответила Маша. – Чтобы спасти сына от немцев.

– Шлюха! Это не твой ребенок! – вдруг заорал оперуполномоченный. – Его отняли у другой советской женщины и всучили тебе для маскировки, для прикрытия.

Такого кощунства Маша выдержать не могла. Ее Мишка, дорогое дитя, – подкидыш! Одновременно до ее сознания дошли, наконец, все обвинения в ее адрес. Она шпионка? Она поняла, что попала в какой-то дикий случайный переплет, причины и последствия которого были для нее неведомы. И такое говорят о ней и о ее мальчике – сыне красного командира! Это святотатство! И она решительно направилась в сторону сержанта. На ее лице было написано столько злобы и ненависти, что Курятников инстинктивно отступил.

– Сволочь ты поганая! – что есть силы закричала Маша. Она задыхалась от гнева. – Мой Мишка – сын красного командира, мой муж с первых дней на войне. А ты тут воюешь с измученными бабами! Ты почему не на том поле, где гниют тысячи наших убитых бойцов? Почему ты, трус проклятый, прячешься здесь, стреляешь не в немцев, в меня собираешься стрелять? – и она, подойдя к лейтенанту вплотную, плюнула ему в лицо. Тот машинально ударил ее кулаком в лицо. Маша отлетела, ударилась о стенку блиндажа и на несколько секунд потеряла сознание. Очнувшись, она увидела, как ее мучитель лихорадочно сдергивает с сына пеленки. Схватив голого, еще спящего малыша за ноги, он заорал:

– Если не сознаешься, гнида, я раскручу и грохну его головой об стол.

Мгновенно в ее памяти всплыла картина кровавой расправы в той маленькой белорусской деревне, когда пьяный немецкий солдат, размахнувшись, ударил годовалого мальчика головой об стенку избы. И она потеряла сознание. И тут началось самое неприятное для Курятникова. Проснувшись, свисая вниз головой, Мишка от страха заорал благим матом. Растерявшись, опер, положив ребенка на стол, стал спешно заворачивать его в пеленки, но у него ничего не получалось. Младенец, захлебываясь слезами, истошно кричал, дрыгая ножками и размахивая руками. В блиндаж испуганно заглянул его боец – вестовой. Увидев его, особист всунул ему в руки пустой графин со словами: «Полный. Живо!» Злобно поглядывая на ревущего младенца, не знал, что делать. Вернулся солдат с графином воды. Прогнав его, начал лить тонкой струйкой на лицо Маши. Веки у нее вздрогнули, потом открылись глаза.

– Встань и быстро успокой ребенка! – приказал Курятников.

Она, еще окончательно не придя в себя, молчала, непонимающе глядя на него. И вдруг вскочила и бросилась к сыну. Взяла его, голенького, и прижала к груди. Не говорила ни слова, не баюкала. Просто стояла, прильнув своими губами к его щеке и молчала. Мишка постепенно стал утихать и вскоре умолк, но временами все еще вздрагивал и всхлипывал. Слезы продолжали обильно течь из его глаз.

Сержант не знал, что делать дальше, как себя вести, в каком направлении продолжать следственные действия. С досадой плюхнулся на стул, морщил лоб, чесал затылок. Ну решительно ничего не мог придумать! И неожиданно услышал такое, что никак не ожидал. Маша, держа на руках еще голого сына, повернувшись к Курятникову, глухо произнесла:

– Начальник, не убивай моего сына. Я сделаю и напишу всё, что тебе нужно.

Опер замер. Потом засуетился, предложил стакан с водой. Она запеленала сына села напротив следователя. Спросила его:

– Что писать?

– Нужно, чтобы ты написала явку с повинной.

Маша положила окончательно успокоившегося сына рядом на стол, пододвинула к себе маленькую стопочку бумаги, взяла ручку, макнула в чернильницу и спросила: