Две повести о войне

– Ну и что? Я хорошо знаю немецкий. Мы же, разведчики, не пальцем деланы, – и он пробежал глазами протянутый капитаном «папир». Улыбнулся, потом стал внимательно вчитываться в текст. В это время дверь распахнулась, и в блиндаж ввалились комиссар и начальник штаба полка.

– Вот ты где, разведка, – запыхавшись, обратился к подполковнику комиссар полка. – Звонили из политотдела дивизии, просили срочно передать тебе, чтобы ты завтра в 10.00 доложил им на заседании о состоянии разведки в нашем полку.

– Нам еще звонил комдив, – добавил начштаба, – приказал, чтобы ты в 22.00 сегодня связался с ним по телефону.

– По первому вопросу, товарищи, доклад у меня готов: состояние дел в вашем полку хреновое. Это мягко сказано. А чтобы развеселить вас, я хочу прочитать вам один немецкий документ. Хотите поржать?

Вошедшие недоуменно переглянулись.

– Давай, – нехотя согласился комиссар.

Подполковник Рогов коротко ознакомил их с историей задержанной Петровой, а затем стал переводить с немецкого разрешение на выезд. Завершив его, громко рассмеялся. К нему присоединились комиссар и начштаба, сначала неуверенно, как бы за компанию. Но шумно расхохотались, услышав комментарий подполковника к прочитанному. А тот сквозь смех заявил:

– А теперь гауптман Лутц обязан сожрать грязные портянки своего адъютанта Франца! Потому что Маша Петрова уже опередила доблестные германские войска, и теперь путь ей на Москву открыт.

Смеялись все, кроме старшего уполномоченного Прошкина. Он удивленно взирал на присутствующих и не мог понять, из-за чего они хохочут.

– А вот они, – Рогов показал на особиста, – хотят эту славную жену красного командира расстрелять.

– Почему, капитан? – спросил комиссар.

– Да никто не собирался ее расстреливать, – смутился Прошкин. – Просто решили проверить, кто она и как перешла линию фронта.

– Вот, товарищ подполковник, – обратился к Рогову начштаба, – расспрошайте задержанную. Может, она что-нибудь скажет о расположении обороны немцев.

– А я как раз и собирался это сделать, – ответил начальник разведотдела дивизии. – Товарищ лейтенант, можно поговорить с твоей шпионкой?

– Ну мы пошли, – комиссар и начштаба поднялись и покинули блиндаж.

Ввели Машу с ребенком на руках. Утром перед конвоированием она успела покормить сына, и теперь он спал. Рогов с любопытством рассматривал ее. Перед ним стояла не очень молодая сильно изможденная женщина в рванных парусиновых брюках и в такой же рваной парусиновой куртке без пуговиц, через которую просматривалась командирская портупея. Под глазом светился огромный фингал. По случайному стечению обстоятельств сержант-особист ударил ее не в тот глаз, куда ей врезал немец-насильник, а в другой. Тот, старый синяк только недавно сошел на нет. Теперь красовался новый. Но Маша из-за отсутствия у нее зеркала не знала о существовании ни прежнего, ни свежего кровоподтека. Поэтому она сначала не поняла вопроса подполковника о фонаре, о том, кто ей его засветил. Догадавшись, наконец, о чем речь, ответила, что это дело рук вчерашнего начальника. Рогов укоризненно посмотрел на особиста.

– Скажи-ка, Маша, ты сама писала явку с повинной?

– Да.

– И там всё правда?

– Ни одного слова. Лейтенант диктовал, а я писала.

– А почему писала, если всё неправда?

– Потому, что лейтенант обещал убить ребенка, если я не напишу, что я шпионка.

Подполковник снова посмотрел на капитана, покачал головой.

– Скажи, Маша, а откуда у тебя немецкие вещи?

– Какие?

– Ранец, нож, фляга, консервы, галеты, мармелад.

– Ранец, нож и фляги подарил мне хозяин дома в Барановичах, где мы с мужем снимали комнату. Дядя Петя в первую мировую попал в плен к немцам и оттуда привез все это. А продукты дали немцы, когда отпускали меня сюда, на нашу сторону.

– Как по-твоему, почему немцы одарили тебя сухим пайком?

– Не знаю. Кроме того, они еще дважды хорошо накормили меня.

– И ты не знаешь, почему?

– Не знаю, но догадываюсь.

– И почему?

– Товарищ командир, – выше майора она не разбиралась в этих кубиках на петлицах, – вы можете верить мне, можете не верить, но получалось каждый раз одинаково: как только немцы прочитывали разрешение на выезд, они начинали смеяться, потом делались добрыми и всячески помогали мне. Например, посадили даже на эшелон с танками, и я на нем доехала до Орши. Вот и на этот раз, когда меня поймали ночью при попытке перейти линию фронта, ихние офицеры прочитали ту же бумагу и так смеялись, и так смеялись, что даже я засмеялась, хотя мне было не до смеха, думала, они меня расстреляют. А после смеха накормили. Я не знаю, что смешного написано в той бумаге. Читают и смеются, читают и смеются, потом помогают.

– Слышишь, капитан, – не поворачивая головы заметил Рогов, – оказывается, немцы тоже обладают чувством юмора, не только мы с тобой. Смеялись они, значит… Но, как известно, смеется тот, кто смеется последним. И наша Маша Петрова – первая ласточка – предвозвестница: не быть немцам в Москве. Она опередила их. А когда прогоним их, будем смеяться уже мы, – и добавил, обращаясь к ней: – А ты видела позиции немцев?

– Видела. Я вышла к ним ближе к вечеру, было еще светло. Чтобы лучше рассмотреть, как перебраться ночью через немецкие окопы, я взобралась на дерево и всё разглядела.

– Ты можешь подробно рассказать, что ты видела?

– Могу.

– Товарищ лейтенант, – он обратился к особисту, – ты позволишь Маше Петровой пройти со мной. Мы с ней подробно поговорим о том, что она знает о немцах.

Прошкин кивнул.

Как только они вышли, капитан позвонил Курятникову:

– Слушай, сержант, ну ты, однако, болван стоеросовый. Ты кого ко мне прислал? Осрамил меня на весь полк. С чего ты взял, что она шпионка? Плохо начинаешь, сержант. И никакого чувства юмора.

Спустя часа два тому же Курятникову позвонил Рогов. Поблагодарил его за то, что задержал очень ценную разведчицу. Но только не немецкую, а нашу, советскую, которая сообщила очень важные сведения о состоянии вражеской обороны. Связался по телефону Рогов и с лейтенантом Прошкиным, которого также поблагодарил за содействие, поставил его в известность о том, что Петрова помогла ему составить схему расположения позиции противника. Он также выразил надежду, что товарищ лейтенант отпустит Петрову на все четыре стороны. Получив его согласие, отправил к нему Машу в сопровождении своего бойца, приказав ему доставить ее обратно. Подполковник действительно остался очень доволен полученными результатами. Подробно расспросив Машу, он пришел к выводу, что в немецкой части, где ее задержали, серьезный недокомплект в живой силе. Петрова запомнила, что на кухне, где ее дважды кормили до общей солдатской кормежки, половина котлов пустовала. Она указала точное расположения двух пулеметных гнезд в привязке к заметному ориентиру – подбитому танку Т-34. В привязке к тому же ориентиру показала нахождение двух хорошо замаскированных противотанковых орудий. Вспомнила, что две последние траншеи пустые, солдаты находятся только в первой траншее. Рогов потирал руки от удовольствия. «А сегодня ночью на другом участке попробуем взять языка, – подумал он. – Так или иначе, завтра есть о чем доложить начальству.» В знак благодарности решил помочь Маше отправить ее в тыл, подальше от фронта.

Старший уполномоченный особого отдела полка Прошкин вернул Маше все вещи, кроме немецкого ножа и двух банок консервов. Он больше недели не ел мяса. Нож понравился, потому что был изготовлен из лучшей немецкой стали. На вопрос, почему она не получила их, лейтенант ответил, что не положено. Не отдал он ей и разрешение на выезд из Барановичей. Отныне Маша больше никогда не узнает, почему немцы и наши, задерживая ее, сначала планировали расстрелять ее, а прочитав этот документ, смеялись, а потом помогали, чем могли. На прощании Прошкин проинструктировал ее. Первое – никому и никогда не говорить, что идет из Барановичей, что пробиралась через оккупированную территорию. Мол, гостила, скажем, в Смоленске у свекрови и в виду приближения немцев направилась в Москву, к своим родителям. Второе – никому никогда не говорить, что задерживалась на прифронтовой полосе особым отделом. Третье – уничтожить прямо здесь и сейчас немецкие упаковки галет и мармелада, а продукты лучше всего поскорее съесть. На том и распрощались.

Вернулись к подполковнику. Его на месте не оказалось. В ожидании своего избавителя Маша накормила Мишку. Молока заметно не хватило. Сын стал капризничать. Разжевала одну галету и через тряпочку дала ему. Одной галеты не хватило. Разжевала другую. Успокоился. Вспомнила, что сама не ела больше сутки. Слопала половину галет и половину мармелада. Не насытилась. Захотелось есть еще сильнее. Выпила остатки воды из фляги, попросила бойца наполнить две баклажки. Страстно захотелось бежать отсюда. Нет, надо дождаться командира, который отнесся к ней так благожелательно. Увидела санитарку, которая рассматривала себя в зеркало. Подошла, попросила заглянуть. Посмотрела и обомлела. Она увидела старую, изможденную, полностью седую старуху с огромным фингалом под глазом. Она чуть было не упала в обморок от увиденного. И это бы наверняка случилось бы, если бы не сын на руках. Материнский охранный инстинкт оказался выше внезапных сильных эмоций. Маша села на пенек, слезы потекли из ее глаз. Она плакала и прикидывала, где и когда она поседела. Тогда ли, когда у нее на глазах пьяный немецкий солдат убил годовалого мальчика, ударив его головой об стенку? Или тогда, когда она на немецкой передовой переползала через траншеи? Быть может, тогда, когда ее там же обнаружили немцы? Возможно, тогда, когда они из пулеметов в упор расстреливали бегущих в атаку красноармейцев? Может быть, тогда, когда шла к своим по трупам? Или тогда, когда лейтенант из особого отдела обещал разбить голову ее сына об стол? Возможно, и тогда, когда он же грозил расстрелять ее самочинно? Боже мой, дай мне еще сил, дай мне хлеба, помоги добраться до мамы!

Подполковник вернулся к вечеру, был чем-то сильно возбужден. Торопливо сказал Маше, что с наступлением темноты она поедет вместе с ранеными в тыл. Строго наказал, чтобы с этого места никуда не уходила. И умчался. Он не мог сказать Маше, что только что стало достоверно известно о новом наступлении немцев со стороны Смоленска, с юга, и со стороны Ярцев, с севера. Это означает, что если они сойдутся, то их дивизия и другие части окажутся в окружении. Остается пока единственная переправа через реку Вопь, приток Днепра, у деревни Соловьево. Вот через нее нынешней ночью и решено спешно вывезти всех тяжелораненых. Если удастся.

Домой!

Как только стемнело, десять полуторок, загруженных ранеными, в основном лежачими, выехали в тыл. Машу с сыном разместили в одну из них. Было так тесно, что она могла только стоять, вцепившись руками в кабину и раздвинув ноги, между которыми располагалась вся в бинтах голова солдата. Мишка был упакован на старое место – в свой мешочек за ранцем. Чтобы он не беспокоил никого и спокойно спал, Маше пришлось незадолго до отъезда разжевать и через тряпочку дать ему сразу несколько галет: молока становилось все меньше и меньше. Перед отправкой произошло еще одно чудо: ее накормили перловой кашей, причем вволю. Поздний ужин специально приготовили для отъезжающих раненых и сопровождающих их лиц. Но многие из больных находились в таком тяжелом состоянии, что отказывались есть, только пили воду. Появился излишек каши, предложили матери с ребенком, которую начальство неизвестно почему приказало доставить в Вязьму, место дислокации фронтового госпиталя. Поедая свою порцию, Маша старалась делать вид, что не такая уж она и голодная, но у самой дрожали руки. Они перестали трястись, когда доела второй котелок. В темноте тайком часть каши распихала по карманам куртки. А когда подали чай, то есть простой кипяток, с небольшим кусочком сахара, она была счастлива. Кипяток, дуя на него, выпила, а сахар положила в карман – для Мишки.

Ехали долго и медленно: из-за кромешной тьмы и жуткой дороги. Когда приблизились к переправе, северная часть неба стала озаряться отблесками ракет. Маша не знало, что немцы уже который день со стороны Ярцева и с юга, со стороны Смоленска, рвутся к переправе, единственной на реке Вопь. Бои шли ожесточенные. Советское командование понимало, что если эта последняя ниточка будет прервана, то в окружении окажутся несколько дивизий. Поэтому оно стремилось переправить на восточный берег раненых и всё, без чего можно было обойтись. Но приказа об отступлении не давало, лелея надежду освободить Смоленск. Но через два дня все рухнет, и та часть, где так вначале неласково встретили Машу, и другие воинские подразделения окажутся в мешке, будут уничтожены или пленены. В предвидении этой катастрофы у переправы скопились колонны машин и вереницы подвод. Поэтому полуторкам с ранеными, с кем ехала Маша, удалось проскочить на противоположный берег только почти перед самым рассветом. Выбравшись на дорогу, шоферы прибавили скорость. А когда достигли Минского шоссе, нажали на всю катушку, не задумываясь над тем, что везут не дрова и не картошку, а раненых. Водителей понять было можно: начинало светать, значит, в любой миг могли появиться немецкие самолеты. В Вязьму влетели, когда солнце уже выглядывало из-за горизонта. Попрощавшись с санитарами, радостная, счастливая, Маша вздохнула: «Ну теперь домой!» Действительно, оставалось всего ничего – сесть на поезд и укатить в Москву, благо денег с собой у нее было достаточно, хватит не только на дорогу, но и на то, чтобы купить что-нибудь съестное. Узнав, как пройти к железнодорожному вокзалу, полная добрых надежд, направилась туда.

Маша не прошла и полпути, как в ужасе остановилась. На город налетели немецкие самолеты. Точнее они бомбили только железнодорожный вокзал. К небу поднялись тучи пыли. Грохот взрывов давил на барабанные перепонки. Начались пожары. Огромные шлейфы густого черного дыма вздымались вверх. Видимо, горели цистерны с горючим. Земля содрогалась. Громко заплакал сын. Со страху, наверное, да и время кормить подошло. Пристроившись на лавочке у одной из изб, дала ему грудь. Молоко скоро кончилось. Разжевала галету, дала через тряпочку. И этого оказалось мало. Полкусочка сахара, оставшегося от вчерашнего чая, растворила в воде, дала через бутылочку с соской. Успокоился. Прямо в ушко, чтобы ему было слышно в грохоте разрывов, прошептала: «Потерпи, миленький, скоро будем дома, в Москве, у бабушки и дедушки.» На улицах – никого, город будто вымер. Самолеты улетели. Наступила тишина. Она направилась к вокзалу.

Да, горели цистерны. Их никто не пытался тушить. Пожарники заливали водой только несколько пылающих строений. Большая часть составов была снесена с рельсов. Разворочены пути. Маша поняла – отсюда она в Москву не уедет, по крайней мере в ближайшие дни. Здание вокзала осталось целым. Она даже заполнила свои фляги кипяченной водой. На всякий случай спросила у женщины в форме железнодорожника, будут ли поезда в Москву. Та удивленно посмотрела на нее, сказала: «Не видишь, что творится». Выйдя на привокзальную площадь, попросила милиционера показать дорогу на Можайск. Ей ничего не оставалось другого, как надеяться только на свои ноги. Ждать она никак не могла. Тем более неизвестно было, сколько ждать. Ей следовало спешить. По пути увидела продуктовый магазин. Обрадовалась. Напрасно: полки поразили ее абсолютной пустотой. Обратилась к двум скучающим продавщицам с вопросом, бывает ли у них в продаже хлеб или что-нибудь другое съестное. Девушки посмотрели на нее с еще большим удивлением, чем железнодорожница. Тогда она пояснила им, что она беженка, идет от Смоленска, хочется есть, у нее имеется немного денег, а где купить еду, не знает. Ей объяснили, что хлеб и другие продукты выдаются по карточкам. А чтобы их получить, надо работать или жить в Вязьме. Подсказали, что можно купить хлеб на толкучке, растолковали, как туда пройти. Предупредили, чтобы она сначала брала у барыги буханку и клала ее куда-нибудь подальше, а потом уже расплачивалась. «А иначе могут надуть: деньги возьмут и убегут,» – пояснили ей.