Две повести о войне

– И?

– Больше ничего не знаем. Нкведешники вместе с нашим комдивом укрылись в дивизионной гауптвахте, всех наших служивых повыгоняли оттуда, ни кого к себе не допускали. А сегодня, как только началась эта заваруха в небе, умчались вместе с генерал-майором в сторону Риги. Больше ничего не знаем.

Вернулись в кабинет.

– Известно хотя бы, что Козлову инкриминируют? – встревожено спросил Иван Петрович.

– Понятия не имеем, – ответил Петренко. – Схватили и уехали. Как назло, во время налета немцев. Возможно, комдив как-то иначе, получше поуправлял воздушным боем. У нас получилось не совсем удачно.

– Да, я видел всё по пути к вам, – добавил Самойлов. – Скажу прямо, не очень здорово получилось у вас. Чуть ли не целый полк истребителей подняли в небо, почти тройное превосходство, а результат неважнецкий. Кто непосредственно руководил боем с земли?

– Я, – сказал Петренко. – Факт налицо – мы не умеем воевать.

– А я ведь говорил Козлову, и не раз, и не два: побольше тренировок, и днем, и по ночам. – снова произнес Иван Петрович. – Налетать как можно больше часов, усилить огневую подготовку, имитировать встречные воздушные бои. Я, конечно, не специалист по летной боевой части, но как бывший вояка, хоть и сухопутный, хорошо понимаю, что главное в любом деле – тренировка. А вот Козлов как-то не очень активничал в этом направлении, причем не возражал, но и не объяснял, почему не выполняет очевидное.

– Вы тут не совсем правы, Иван Петрович, – вмешался в разговор начальник штаба Павлов. – Товарищ Козлов все понимал, но у него был приказ – экономить всё: и горючее, и патроны, и снаряды, и бомбы, и моторесурс самолетов. А вам ничего не говорил, потому что он, как и все мы, хорошо знаем, что полагается за длинный язык.

– Кроме того, – вставил слово замполит Патрушев. – Наши пилоты чуть было совсем не разучились летать из-за прошедшей снежной зимы. Еще осенью вышел приказ, изданный, говорят, по инициативе товарища Сталина, чтобы все тренировочные полеты в морозы проводились строго с использованием не лыж, а колесных шасси. Мотив, сказывают, такой: мол, лыжи снижают скороподъемность и скорость полетов. Но, как вы знаете, Иван Петрович, прошедшая зима выдалась снежной, снег не успевали убирать, и самолеты практически несколько месяцев не летали совсем. А в нашем деле, как у музыкантов: не потренировался день – другой, все прежние навыки коту под хвост. За апрель – май наша дивизия так и не успела наверстать упущенное в холода.

– Мы меньше стали летать и по другой причине, – снова заговорил первый замкомдива Петренко. – Из-за роста аварийности. Получалось так: чем чаще летаем, тем больше поломок, из-за них гибли люди и машины. Наши самолеты, особенно истребители, прежде всего новые МИГи – штуки очень ненадежные. За весенние месяцы мы потеряли 16 этих новых самолетов, будь они неладны, погибли три экипажа. А рост аварийности – это трибунал. Тогда наш комдив вообще остановил полеты МИГов. Вот они сегодня и вертелись в небе, как могли. Отсюда и плачевный результат нашего первого боя с фашистами.

– Конкретно, – уточнил начштаба. – Мы потеряли 22 машины, из них восемь МИГов. Правда, два из них погибли опять-таки из-за поломок. Из-за чего конкретно, скажут пилоты, они удачно выпрыгнули и, говорят, удачно приземлились. И еще один МИГ потерпел аварию при посадке. Летчик тоже, слава богу, жив. Что же касается экипажей других наших подбитых машин, то пока неизвестно, сколько из них погибло, сколько осталось в живых. А у немцев мы уничтожили пять самолетов – два истребителя и три бомбардировщика. Вот так, товарищи, четыре к одному. Не умеем воевать. А вот на земле уцелели все склады, все постройки, все самолеты, за исключением одного ТБ-3. Задачу по уничтожению нашей дивизии противник не выполнил. Это тоже надо отметить.

В кабинете установилась тишина. Ее прервал Самойлов:

– Я уже говорил, что я никакой не специалист по летной части, но как старый вояка не равнодушен к тактике боя. Например, я обратил внимание на то, что немцы летают парами, а наши звенья состоят из трех истребителей, причем почему-то, на мой, конечно, взгляд, они находятся слишком близко друг от друга, в отличие от тех же немцев. У меня с земли создавалось впечатление, что наши вот-вот врежутся друг в друга и все ведомые озабочены только тем, чтобы действительно не врезаться в ведущего. В таком случае им уже не до противника, лишь бы сохранить дистанцию до своего самолет.

– Есть такой грех, – отозвался Петренко. – Мы же практически не тренировались в условных боях с условным противником. Что же касается состава звеньев, мы не раз обращались в главное управление ВВС наркомата обороны с просьбой узаконить двойки, более эффективный вариант использования истребителей, но всегда получали отказ.

– И еще, – продолжил анализировать воздушный бой Самойлов. – Объясните мне, бывшему пехотинцу, почему и МИГи, и «ишаки» стремятся вести бой на виражах, стремясь зайти врагу в хвост, а на виражах, как я, бывший отличник по физике и математике, понимаю, теряются скорость и высота. А немцы, как мы все видели, в собачью свалку не ввязываются и уходят ввысь, а оттуда стремительно обрушиваются на наших, причем бьют с очень близкой дистанции, а наши почему-то открывают огонь за 200–300 метров.

– Согласен, – вздохнул замполит. – Я говорил: не умеем воевать. И где учиться? Ни здесь, в действующей части, ни в летных училищах пилотов не обучают ни тактике боя, ни высшему пилотажу, ни даже воздушной стрельбе. Больше того, скажу я вам, Иван Петрович, к нам присылают выпускников летных училищ, имеющих всего по несколько часов налета. Мы пытаемся их переобучивать, но, как видите, не успели.

И вдруг со стороны двери раздался голос, который заставил всех вздрогнуть. В кабинет вошел… Козлов. Он был в рваной окровавленной гимнастерке без знаков различий, без пояса, с разбитыми губами, с кровоподтеками по всему лицу.

– Не все так плохо, – товарищи, – прохрипел он, подходя к столу, за которым сидели командиры. – Даже те взлетные полосы, которые оказались разворочены бомбами, – это запасные или ложные полосы.

Все вскочили с мест и встали в позу «смирно». Только Самойлов подошел к комдиву и обнял его.

– Повторяю: не всё так плохо, – продолжал генерал-майор, не выпуская своей руки из лап Ивана Петровича. – Два подбитых вражеских истребителя – это треть их наличности. Три сожженных бомбардировщика из двенадцати – четверть. Что это означает на деле? На деле если каждая советская авиадивизия будет драться так же, как и наша, то после трех-четырех воздушных боев у немцев не останется ни одного самолета. Так что спасибо, товарищи, за неплохое боевое крещение. Я наблюдал за боем от начала до конца. Да, есть недочеты, серьезные, о которых здесь говорилось. И причины, которые тут назывались, правильные. Да, мы не научились хорошо воевать. И все-таки мы дали по морде фашистам, и неплохо дали. А теперь здравствуйте, дорогие товарищи, я вернулся с того света живым, но немного нездоровым.

И все кинулись пожимать руки своему командиру. Потом, чуть отстранившись, окинув взглядом кабинет начштаба, глухо проговорил:

– Как вижу, здесь нет нашего особиста. Наверняка это его рук дело. Тогда докладываю. Меня арестовали, со слов приезжих из НКГБ, за то, что я провоцировал Германию к нападению на Советский Союз. Не больше – не меньше. Это выразилось, по их мнению, в том, что по моему приказу открыто строились капониры, запасные и ложные аэродромы, самолетный парк был хорошо замаскирован. Провокация, с их точки зрения, состояла и в том, что по моему приказу семьи командного и летного состава были отправлены в Ригу. Хотя моя семья, вы знаете, осталась на месте. Это во-первых. Во-вторых, моя вина, по мнению приезжих борцов со шпионами, заключалась и в том, что в дивизии допущена большая аварийность, то есть много разбившихся самолетов. Моя робкая попытка объяснить, что такие дефектные самолеты поставляют нам заводы и таких неучей – пилотов присылают нам летные училища, заканчивалась вот этим, – и Козлов обвел рукой свое избитое лицо.

Сделав небольшую паузу, он продолжил:

– Если бы мне вменяли только это. Так нет, эти сволочи стали шить мне причастность к какой-то неведомой мне троцкистской группировке, которая якобы существует в главном управлении ВВС наркомата обороны. Я с помощью мата, хотя вы знаете, я не матерюсь, пытался разъяснить этим мордоворотам, что когда Троцкого изгоняли из СССР, мне было 13 или 14 лет. Бесполезно, удары по голове, корпусу, по печени – их ответ. И это еще не всё. Самое гнусное, самое поганое, товарищи, заключалось в том, что от меня требовали показаний на всех вас, здесь присутствующих, На всех. Что вы все заговорщики, немецкие агенты, враги народа, одним словом.

При этих словах у всех командиров вытянулись лица, одни побледнели, у других на лбу выступил обильный пот.

– Но таких показаний от меня они не получили, – продолжал генерал – майор. – Однако скажу сразу: если бы они мочалили меня еще пару-тройку дней, то наверняка я подписал бы все, что они от меня требовали. И только по одной причине: человек устроен так, что он не выдерживает бесконечных пыток. День – другой он еще может терпеть, в потом сдается: больше невмоготу. Меня и вас выручила война. Как только они услышали звуки воздушного боя и разрывы бомб, они впихнули меня в «эмку» и дали деру в сторону Риги. Но где-то километров в пятнадцати от нашего штаба нас атаковал немецкий истребитель. Он прошил очередью все троих, а я остался цел. Автомобиль слетел в кювет и перевернулся, я еле выбрался. Но сообразил забрать их портфель, вытащил из него свое следственное дело и сжег его. По пути меня подобрала полуторка из соседнего стрелкового полка. И я вот здесь, снова среди вас. Вот только не знаю, считать ли себя по-прежнему комдивом или сбежавшим арестантом.

Наступило гнетущее молчание. Через минуту – другую его нарушил Самойлов:

– Мое предложение, товарищи, такое – объявить всем, что командира дивизии отпустили как ошибочно арестованного: мол, лес рубят, щепки летят. Гости из Риги мертвы, следственное дело уничтожено, приказа о снятии с должности товарища Козлова нет – так что на нет и суда нет. Чтобы комдив поменьше светился своими фонарями на людях, ему следует отлежаться дома. Там и продолжите разбор сегодняшних полетов. А сейчас, Петр Николаевич, – он обратился к Козлову, – в медчасть и домой.

О том, как показали себя при первых налетах немцев красные авиационные полки, Самойлов узнал на другой же день, из сообщений берлинского радио. Оно радостно объявило, что в первый день войны на земле было уничтожено с воздуха более тысячи большевистских самолетов. Тогда Иван Петрович счел эту цифру завышенной, геббельсовской пропагандой, но много позже стало известно, что 22 июня и в последующие несколько дней на советских аэродромах погибло действительно более тысячи истребителей и бомбардировщиков.

После дружеского напутствия Самойлова Козлов попрощался и, сильно прихрамывая, вышел из кабинета. Вслед за ним поднялся со стула Иван Петрович. Выйдя в коридор, который был пуст, он застал комдива, прислонившегося к стене. Закрыв лицо руками, он беззвучно плакал, трясясь всем телом. Иван Петрович полуобнял его и прошептал ему в ухо:

– Держись, казак. Смотри на меня, ведь я тоже был у них в лапах. Но ничего, уцелел.

Козлов обернулся и, вытирая слезы, чуть недоверчиво улыбаясь, спросил:

– И вы тоже?

– И я, Брут, тоже. Я вам, найду время, расскажу. А сейчас домой, – и он дружески похлопал по плечу комдива.

4

Да, сия горькая чаша не миновала и Самойлова. Его арестовали в конце 1938 года. И он готовился к этому, как он считал тогда, неотвратимому событию. Неизбежность его подтверждалась массовыми посадками. Мало того, что забрали весь состав горкома партии и горсовета, Казалось бы, там – дела политические. Так нет, дошли почему-то до производства. Непонятно было, зачем сажать да еще расстреливать работников заводов и фабрик. И тут не наблюдалось никакой логики. Скажем, с точки зрения власти объяснимо еще, почему арестовали у них на радиозаводе главного механика Бессмертного Михаила Павловича, прекрасного специалиста в своем деле: он служил в царской армии в чине штабс-капитана, участвовал в мировой войне, но не воевал ни в белых, ни в красных частях, но его все равно расстреляли, видимо, как чуждого элемента. Ну а зачем осудили на 10 лет уборщицу Нюру, которая присматривала за чистотой в кабинетах Самойлова и других руководителей предприятия? Или двух слесарей и троих сборщиков радиопереговорных устройств? А с главным технологом Тихоновым получился форменный абсурд: молодой специалист, окончил советский вуз, из семьи рабочих, комсомолец. Его-то за что? Не уловив закономерность в арестах, Самойлов пришел к выводу, что рано или поздно очередь дойдет и до него.

Не привычный сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, Иван Петрович применил свою излюбленную тактику – перешел в наступление. Он стал писать во все инстанции – товарищу Сталину, ЦК ВКП(б), Советское правительство, Наркомат обороны, Генеральный штаб, наркомат внутренних дел – о том, что массовые аресты на заводе срывают планы поставок в Красную Армию средств радиосвязи, что она, лишенная их, становится колоссом на глиняных ногах, потому что в век механизации войск, насыщения их танками, самолетами, орудиями крупного калибра на автомобильной и тракторной тяге отсутствие беспроводных переговорных устройств делает военные части беспомощными и уязвимыми. То есть заиграл в ту же дуду, в которую дудел уже несколько лет, забрасывая все инстанции письмами о необходимости радиофикации РККА. Но на этот раз уже с прибавлениями – выполнять поставленную партией задачу мешают аресты самых ценных работников. Что же касается самого себя, Самойлов, ожидая ареста, заранее подготовил заявления в те же адреса, с теми же претензиями, но уже с иными обобщениями. Он писал, что массовые посадки организуются и проводятся людьми, причастными к группам заговорщиков, предателей, шпионов, яростных троцкистов, заинтересованных в ослаблении Красной Армии, которая без средств радиосвязи становится колоссом на глиняных ногах, потому что… и далее смотри выше. Словом, решил защищаться в духе времени и его оружием. Запечатанные в плотные конверты, эти письма он отдал Ивану Холмогорову, калеке без правой ступни, заводскому сторожу. И наказал ему: в случае его, Самойлова, ареста он должен поехать в Москву, командировку в Госплан с заявками на поставку материалов ему выправят в отделе кадров, в столице он разнесет пакеты в порядке очередности: сначала в ЦК ВКП(б), потом наркомат обороны и затем уже в Кремль.

– Там, у Кремля, тебя схватят, Иван. Скажешь им, что неизвестный человек попросил тебя бросить письмо в почтовый ящик на Красной площади. Документы у тебя будут в порядке – командировочное удостоверение и паспорт. Думаю, отпустят.

Вера в Холмогорова у Ивана Петровича была полной. Они вместе воевали в одной роте в мировую и в одной дивизии в гражданскую войну. Тогда Самойлов служил уже комдивом, а Иван, как и прежде, рядовым. Во время одной неудавшейся контратаки против белых, которую возглавил Самойлов с винтовкой в руках, он, отступая, заметил лежавшего в воронке Холмогорова, раненого в ногу и приказал доставить его в полевой госпиталь. Там ему ампутировали ступню. Вылечившись, тот с благословения того же Самойлова остался в дивизии: у него не было никакой родни, вся она погибла в то кровавое время. После демобилизации Самойлова Иван последовал за ним. Тогда вообще не платили за инвалидность, а в условиях безработицы устроится на работу калеке не было никакой возможности, и, если бы не поддержка Петровича, то Холмогоров вскорости бы околел от голода. Так вместе с ним он кочевал по стране, пока бывший комдив не осел в городе, возглавив крупный радиозавод, устроив бывшего однополчанина сторожем на своем предприятии и поселив в маленькой комнатушке в многонаселенной коммунальной квартире. Больше того, Холмогорову там удалось даже жениться и обзавестись двумя детишками. Так что он, навечно благодарный своему начальнику, готов был за него и в огонь, и в воду.

…Так-таки арестовали и Самойлова. На допрос вызвали через неделю. За это время, сидя в камере с почти ста арестантами, которые спали посменно, Иван Петрович увидел такое, что с содроганием ждал первой встречи со следователем: после «беседы» с дознавателями каждого волокли обратно в камеру окровавленным. И вот пришли и за ним. Молодой, небольшого росточка, плюгавенький сержант госбезопасности с редкими белесыми усиками без всяких предисловий устало спросил его:

– Говорить будем?

– О чем? – стал придуриваться Иван Петрович.

– О том, что ты состоял в троцкистской банде вредителей, сорвал план поставок в Красную Армию средств радиосвязи. А также о том, с кем ты был связан заговорщицкими узами в Главном управлении связи наркомата обороны.

– Полегче ничего не придумали? – кисло улыбнулся Самойлов.

– Я вот сейчас хрясну тебя по морде, сука троцкистская, и ты узнаешь кое-что похуже.

– Попробуй, – тоже перешел на «ты» Иван Петрович.

– Ах, так! – быстро встав со стула и стремительно обойдя стол, следователь попытался ударить Самойлова по лицу. Но Иван Петрович левой перехватил кисть сержанта, а правой вцепился в его гимнастерку, встряхнул за грудки и зашептал в ухо ошеломленного служивого:

– Послушай, командир, зачем ты себе создаешь трудности? Давай без рукоприкладства. Ты мне выделяешь комнату или место в кабинете, даешь бумагу и ручку, а еще лучше пишущую машинку, чтобы легче читалось, и я тебе дам такие признания, что твое начальство повысит тебя по службе. Договорились, командир? – и Самойлов отпустил руку и гимнастерку следователя.

В мировую войну после ранения в ногу Иван Петрович долго не мог начать ходить нормально, не испытывая боли, и, чтобы не мучатся, предпочитал лежать на койке. Как-то раз он пожаловался хирургу на свое состояние. Тот ответил ему: