Две повести о войне

Удрученная увиденным и услышанным, Маша вышла из магазина и направилась в ту сторону, где могла находиться толкучка. Она нашлась недалеко от железнодорожного вокзала. Разогнанные бомбежкой, после ее окончания вольные продавцы и покупатели вновь собрались на своем пятачке. Их было немного, несколько десятков человек. В основном продавали или меняли поношенную одежду, разное барахло. Встретилась старушка, которая крепко прижимала к груди узелочек с творогом. Еще одна тетка вынимала и прятала за лифчик яйцо, выкрикивая: «Вареные яйца, вареные яйца!» Наконец, Маша услышала: «Хлеб! Кому хлеб?» Предлагал его одноногий, на костылях, небритый дяденька. «Ну этот наверняка не удерет», – она вспомнила наставления продавщиц из продуктового магазина. Спросила его, а где хлеб, который он продает. Он вытащил из-за пазухи буханку и снова положил обратно. Осведомилась, почем. Когда одноногий назвал цену, у нее потемнело в глазах. Цифра была только чуть меньше той суммы, что имелась у нее в наличие. А обладала Маша, по ее представлению, большими деньгами – их сбережениями за два года совместной с Васей жизнью плюс то, что было подарено ей Петром Дормидонтовичем. Она молча отошла от калеки.

До нее донеслось: «Меняю хлеб на водку или спирт». Вспомнила благостный ужин с окруженцами в лесу, с изобилием мяса и четвертинкой первача, пошедшего по кругу. Пришли на память слова дяди Петя о том, чтобы она берегла самогон, который может выручить в трудную минуту. В горле образовался ком. Снова услышала, что кто-то продает хлеб. Торговала им пожилая тетя. Цену запрашивала такую же, как и инвалид. Маша, держа на руках спящего сына, начала делать в уме вычисления. Она прикидывала: если она купит буханку, сколько у нее останется денег и хватит ли их на покупку билета до Москвы. Она, решившись идти пешком в сторону Можайска, не теряла надежды сесть в поезд на какой-нибудь промежуточной станции. Она не знала, что, если идти по Минскому шоссе, а другого пешего пути не было, такой станции не встретит. Железная дорога проходила далеко стороной и объявлялась только в Можайске. Она стояла в раздумье: покупать – не покупать. Очень уж дорого. Но у нее, кроме остатков каши в карманах, ничего не было. Галеты кончались, да и они предназначались только для Мишки. Оставалось немного немецкого мармелада. Делать было нечего, надо покупать. И в это время раздались милицейские свистки.

Толпа мгновенно исчезла. На маленькой площади осталась только она. Увидела несколько милиционеров, быстро идущих в ее сторону. Почему-то сильно струхнула. Ее, испуганную, спросили, не украли ли у нее чего-нибудь. Она отрицательно покачала головой. Стражи порядка двинулись дальше. Она пошла в ту сторону, где начиналась дорога на Можайск. Голову забивали мысли, одна тревожней других, главная из них – где достать продукты. Что делать? Перед ней замаячила перспектива голода и полная потеря молока. Маша была в отчаянии. Неожиданно из-за угла дома вышла та самая тетка, которая на толкучке продавала хлеб. Предложила меньшую цену, почти на четверть меньше прежней. Маша согласилась. Рассчиталась. Женщина спросила ее, откуда и куда она идет. Маша рассказала. Добавила, что денег у нее почти не осталось и она не знает, как быть. Торговка покачала головой, посоветовала ей сходить в горисполком, может, там чем помогут, и показала дорогу. Вместо горисполкома Маша оказалась у горкома ВКП (б). Милиционер ее не пустил в здание. Вышедший из него мужчина, к кому по совету милиционера обратилась Маша, выслушав ее, сказал, что горком партии выдачей хлебных карточек не занимается.

Покинув Вязьму, двинулась в дальний путь. Сына устроила за спиной. Шла и планировала, как ей обойтись с буханкой: корка – ей, и то не сразу, частями, мякоть через платочек – Мишке. Перед ночлегом набрать грибов. В первом же ручье организовать ловлю пескарей и прочих мальков. В деревнях просить подаяние. Дорога была не очень оживленной. Ехали редкие подводы. Отдельные смельчаки на грузовиках проносились мимо нее в ту и другую сторону шоссе. Попадались пешие, в основном женщины, большинство из них с малыми детьми, шли главным образом по направлению к Можайску. Вид у всех без исключения был крайне изможденный. Возможно, они, как и Маша, уходили от немцев на восток. Это подтвердилось в первой же деревне. Беженки стучались в калитки, просили Христа ради. Никто им не подавал, даже не выходили на зов, хотя в окнах за занавесками мелькали лица. Маша поняла, что этот вариант кормежки отпадает. Правда, в другом селе она застала старуху, покидавшую свой двор. На просьбу Маши дать ей несколько картофелин та ответила, пряча глаза, что бог подаст, сама она не может одаривать всех страждущих. Добавила: «Смотрите, сколько вас. Если бы что обменять…»

Во время дневного привала поела кашу, извлеченную из карманов, проглотила две мармеладки. Покормила сына. Молока стало еще меньше. Еще больше защемило сердце. Кроха успокоилась, только отведав через тряпочку разжеванный ею хлебный мякиш и сладкой водички из остатка сахара. Отдохнув, снова пошла, часто останавливалась: быстро уставала. Сильно хотелось есть. Ближе к вечеру зашла в лес, углубилась, набрала грибов. Сварила, съела вместе с несколькими корочками хлеба. Несколько приглушила голод. Слава богу, хоть погода стояла теплая. Правда, днем идти было очень жарко. Но зато ночью не так холодно, хотя становилось уже прохладнее. Надев на себя все теплое и укрывшись одеялом, можно вполне сносно переночевать. Благо комаров стало заметно меньше. Но одолевали вши. Кормление сына перед сном прошло с такой же нервотрепкой: мальчик явно недоедал. Утешало, что буханка, точнее его мякиш, оставалась почти целой. В лесу было слышно, как с наступлением темноты оживала дорога. В ту и в другую стороны ехали грузовики. Порой доносился грохот танков.

Утром позавтракала остатками вчерашнего ужина из вареных грибов, съела несколько корочек и одну мармеладку. Вспомнила о двух немецких банках тушёнки, реквизированных особистом. Захотелось заплакать. Но надо было идти, и она снова пошла. Несколько раз пыталась остановить попутные грузовики. Бесполезно. Вечером собрала побольше грибов, чтобы хватило не только на ужин и завтрак, но и на обед. Днем голод ее просто одолевал. Стала быстро уставать, появилась одышка, чаще устраивала себе отдых. За поселком Царево-Займище встретилась ей небольшая речка. У встречного старика узнала, что название ей Сежа. Отойдя подальше от дороги, постирала все, что требовало стирки, повесила сушиться белье, искупала Мишку, помыла себя. Совершенно нагая, приспособив вязаную кофточку под невод, начала свой долгожданный рыбный промысел. Прочесала все ближайшее мелководье, многократно забрасывала свою ловушку, потратила уйму времени, но все-таки наловила несколько горстей пескарей и мальков. Нарвала крапивы. Поставила варить. Очень хотелось есть, даже голова закружилась. Ноги уже не держали ее. Упала на траву.

Сын стал плакать. Пришло время кормежки. Не было сил встать. Мишка поднял рев. Лицо стало мокрым от слез. Дала грудь. Мало. Снова плач. Положив его на одеяло, стараясь не обращать внимания на крики своего крохи, слила бульон в большую кастрюльку, чтобы он быстро остыл, затем налила в бутылочку с соской, дала малышу. Сначала он отплевывался, потом попробовал еще раз, другой и потянулся к новой для него еды. «Уху» чередовала с разжеванным хлебным мякишем. Успокоился. А сама она просто набросилась на варево из рыбной мелочевки и крапивы. Едва успевала выплевывать мельчайшую чешую и плавнички. А все остальное перемалывала своими молодыми крепкими зубами. Суп кончился. Голод остался. Не вытерпела, доела последние корочки. От буханки остался только мякиш – для сына.

Вечером поймала еще несколько горстей пескарей и мальков. Снова дала сыну бульона. Сама приложилась. Собрала высохшее белье. Снова принялась за рыбалку – на завтрак. Улов оказался небогатым: солнце уже зашло за горизонт, в лесу потемнело, рыбешки исчезли. Перед сном, засыпая, решала дилемму: остаться здесь на день – другой, чтобы подкормиться с речки, или двигаться дальше. Преимущества первого варианта были налицо, она сильно ослабла, надо было набраться сил. Но при этом она теряла время. Неизвестно, сколько еще идти до Можайска. А июль заканчивается. Август же – месяц такой: сегодня жарко, а завтра может похолодать, пойдут дожди, ночи станут холодными. Такой погоды при таких хилых харчах ей не выдержать. Нет, надо двигаться дальше. Может, еще где встретиться речка. И уже засыпая, вдруг вспомнила слова старухи, отказавшей ей в подаянии, ее последние слова «если бы что обменять.» Обменять! Что у нее может быть для обмена? Летняя кофточка в горошину – раз. Она почти новая. Фабричная теплая кофточка – два Вязаные шерстяные чулки. Их жалко, конечно, ночью в них тепло. Но ничего, без них не умрет. Есть еще пара бумажных чулок. Одну пару тоже можно пустить на обмен. Второе полотенце. Соль. Осталось почти полпачки. Отсыпать себе немного, остальное на обмен. Мыло! Целый нетронутый кусок. Для нее же хватит несколько обмылков. Нитки. У нее две катушки – белые и черные. Отмотать немного для себя, остальное предложить обменять на что-нибудь. Дадут всего ничего, но хоть что-то дадут. Свитер! Нет, без свитера ночью холодно. Что еще? Больше ничего. Вспомнила о немецком ноже, отобранном у нее особистом. Жалко, могли бы за него дать кое-что посущественнее. Да, еще спички. У нее три коробка, одного коробка ей хватит. В душе ее затеплилась надежда.

На другой день она продолжила свой путь. Ожидания не обманули ее: вещи, предлагаемые ею, охотно принимались к обмену. Но давали мало. В основном свежевырытую картошку величиной с мелких куриных яиц, прошлогоднего гороха, ржаную муку, хлеб, гречку. Раз отвалили творог, другой раз – свежее молоко, целую поллитровую банку, еще досталось ей три яйца. Если прибавить к ним грибы и мелкую рыбешку, которую она наловила в реках Малая Гжать, а затем просто Гжать, жить было можно. И расчеты Маши, основанные на опыте десятилетней давности, когда ее семья бежала из колхоза, питаясь подножным кормом в прямом смысле этого слова, расчеты добраться до Москвы таким же макаром, харчась с леса и речек, плюс возможные подаяния, а в данном случае продуктообмен, эти расчеты вполне могли бы оправдаться, если бы не одно «но». И это «но» заключалось в том, что она была не одна, у нее на руках находилось дитя, что скудный харч и огромная физическая нагрузка непременно приведут к неизбежному финалу – прекращении лактации. Собираясь в дальний и рискованный путь, она об этом, конечно, думала. Но как-то подспудно предполагалось, что материнское молоко – почти от бога, если не вечный, то по крайней мере долгий источник. Теперь-то она поняла, что это не так. Молока становилось с каждым днем все меньше и меньше. В отчаянии она однажды ночью хотела накопать картошки на колхозном поле. Но вспомнила закон о трех колосках, по которому на много лет отправляли в тюрьму за сущий пустяк. И зачем тогда столько мучений, если у нее отберут ее Мишку? И она отступила.

А Можайска всё не было и не было. Кончились вещи для обмена. Она отдала за продукты даже то, с чем никак не хотела расставаться, – свитер, все полотенца, большую часть детского белья. Стали расползаться ботинки. Пришлось разрезать одну из сатиновых косынок на две части и ими подвязать обувку. Парусиновые брюки и куртка изорвались во многих местах. И когда она, наконец, добралась до Можайска, выглядела полным оборванцем. У нее из съестного не осталось ничего, кроме нескольких горстей мелкой вареной картошки. Кончилось и грудное молоко – совсем. Сын сначала кричал благим матом, потом охрип, потерял голос. Плакал молча. Потом перестал даже всхлипывать. Он только, не отрываясь, смотрел на мать, вопросительно и с укором, и из его глаз, не переставая, текли слезы. Понимая, что она теряет сына, Маша, полная отчаяния, узнала адрес и пришла в горсовет. Там произошло все то же, что и в Вязьме. В здание не пропускал милиционер. Он посоветовал обратиться к важной даме, которая выходила из здания. Выслушав Машу, она сказала, что горсовет не занимается беженцами. Оставалась одна дорога – на железнодорожный вокзал.

Он был забит толпами народа. Все хотели ехать в Москву. Маша поняла, что ей не пробиться к вагонам, даже если они будут поданы. К тому же она нигде не могла узнать, будет ли вообще сегодня или завтра поезд на Москву. Она вышла на пути. Они были целыми. Стояло много порожняка. Никакого движения. Поняла, что оно начнется с наступлением темноты. Предположила, что пустой товарняк обязательно будет отправлен на восток. Вот на него-то она и взберется. Возвратилась на вокзал, наполнила фляги кипятком. Вернулась на пути, пошла по направлению к Москве, вдоль пустых составов. Спряталась в кустах в ожидании ночи. Решила: или уехать зайцем, или умереть, прямо здесь, в своем укрытии. Другого выхода у нее не было. Миша погибал у нее на глазах. Она вспомнила увиденное по дороге на Можайск: опухших людей, лежащих на обочине, еще живых, с открытыми глазами; тоже опухших, но сидевших с протянутыми руками; мертвых; среди тех и других находились дети. И никому не было дела до них. И ее Миша, просыпаясь, уже не кричал, не плакал, а только молча смотрел на нее сквозь слезы, которые лились и лились. Потом не стало и слез. Закрылись и глаза. Только продолжали подрагивать веки.

Как только стемнело, на путях началась жизнь. Мимо прошло несколько человек, похоже, железнодорожники. По громкоговорителю отдавались какие-то приказы. Где-то запыхтел маневренный паровоз. Часть порожняка двинулась в сторону Москвы, другая – назад. Маша, уложив сына за спину, ринулась было к отъезжавшему составу. Но он остановился. Увидела, что к нему кинулось несколько человек, таких, как она. Их становилось все больше – с мешками и чемоданами. Раздались милицейские свистки. Люди растворились в темноте. Маша тоже юркнула в знакомые кусты. Мимо пробежали несколько милиционеров, грозно свистя. Потом все стихло. Проехал паровоз, потом еще один. Стояла кромешная тьма. Похолодало. Оделась во все теплое, укутала сына. Дала ему бутылочку с водой. Он только чуточки пососал ее. И в это время Маша увидела, нет, услышала, даже не услышала, а учуяла движение состава, очень медленное, но безостановочное, уже без лязгов буферов. Поезд уходил на восток, по ее расчетам, с третьего от нее пути. Маша тигрицей выскочила из кустов, нырнула под один вагон, потом под другой и в темноте чуть не налетела на движущуюся пустую платформу. Вцепилась в нее мертвой хваткой, пробежала несколько метров трусцой и, собрав все силы, вскарабкалась на нее. Она упала на живот и не шевелилась. Сердце билось неистово, готовое разорваться. Успокоившись, прислушалась: убыстряет или замедляет свой ход состав. С радостью отметила – набирает скорость. И когда он помчался по полной, вытащила из спального мешка свое дитя, прижала его к себе и стала приговаривать: «Миленький, потерпи еще немного. Скоро мы будем дома, у бабушки и дедушки. У мамы твоей будет молочко. Не ругай нас с папой. Ни он, ни я – мы не виноваты. Виновата проклятая война. Откуда она взялась, я не знаю. Ну еще немножечко потерпи.» И она горько расплакалась. Господи! Неужели всему конец?

Часа через два поезд остановился. Судя по силуэтам построек, у какого-то полустанка. Стоял долго. Миша спал, она слышала его легкое дыхание. Состав тронулся, но ехал уж медленно, и только перед самой Москвой набрал скорость Прибыли на Белорусский вокзал, когда уже светало. Остановились далеко от пассажирских платформ. Пришлось идти пешком. Вместе с ней двигались в том же направлении несколько десятков таких же зайцев, как и она. Вышла на привокзальную площадь и спустилась в метро, оно только открылось. Села в наполовину заполненный вагон, ей уступили место. Взглянула на сына, лицо было спокойно, спал. Прижалось своей щекой к его лбу и… замерла. Лоб был холодный. Она испуганно потрогала его щечки, губы. Они тоже были холодные. Приоткрыла веки, и… на весь вагон разнесся дикий крик. Все повернули головы в ее сторону, те, кто находился рядом, инстинктивно отшатнулись. Кто мог видеть ее, увидели немолодую изможденную седую женщину с ребенком на руках, в рванных брюках и дранных ботинках, перевязанных тряпками. Опрокинув голову, она кричала криком. Люди на остановках выходили и входили, испуганно поглядывая на нее. Пытались спросить у нее, что случилось. Она ничего не слышала. Чуть утихнув, Маша склонила голову над сыном, завыла, завыла похоронным воем. И потом плакала, тихо и долго.

На конечной ее стали выпроваживать – свою станцию проскочила. Снова села в вагон. Потом ехала на трамвае. Шла пешком. Добралась до своих родных метростроевских бараков. Ткнулась в дверь родительской комнаты, заперта. Села у порога со свертком в руках. Барачный коридор был пуст. Только из общей кухни доносились приглушенные голоса и стук посуды. Из нее вышла старушка с кастрюлькой в руках. Проходя мимо Маши, сидящей с закрытыми глазами, остановилась, поставила кастрюльку на пол, спросила, кто она и что тут делает. Маша открыла глаза и прохрипела:

– Баба Катя, вы не узнаете меня?

– Не узнаю, никак не узнаю. Чьих ты будешь?

– Я Маша, дочь Григорьевых.

Старушка всплеснула руками, нагнулась, всмотрелась в нее, заохала, заахала.

– Я не узнаю тебя, Маша. Ты на себя не похожа. Что с тобой случилось?

– Баба Катя, где моя мама, отец, мои братья?

– Отца и старшего брата забрали в армию, младший, подросток, работает на заводе. Мама, как и прежде, работает на фабрике. Сейчас ее смена. Придет поздно вечером. Вставай, дочка, пойдем пока ко мне, вот заодно и каши перловой отведаешь. Ну давай твоего сына, его, кажется, Мишей зовут.

– Не дам, – вдруг крикнула Маша.

Баба Катя испуганно отпрянула. На шум вышли соседки из общей кухни.

– Простите, баба Катя. Нет его, Миши. Миша наш мертвый. Он умер.

В тот день Мишке исполнилось ровно три месяца.

Лето 1941 года: во сне и наяву

Повесть

«Я забыть того не вправе…»

    А. Твардовский

1

Его разбудил ночной дежурный по штабу.

– Иван Петрович, вас вызывает по радио «десятый».

Самойлов спрыгнул с кровати, посмотрел на часы. Они показывали 4 часа 15 минут. Прямо в исподнем и сапогах на босу ногу он торопливо направился к соседнему домику, где находился узел связи. «Боже! Неужели все же началось?», – тревожно промелькнуло в голове. «Десятый» – позывной его радиопоста, выставленного две недели назад километров в пятидесяти к востоку от прусского города Тильзит. Перед связистами была поставлена задача – немедленно сообщить ему, если со стороны немцев начнутся военные действия.

Самойлов был полностью уверен, что нынешним летом Германия нападет на СССР. С его точки зрения, любой, кто владеет даже общей информацией о настроениях в ставке Гитлера, о том, что на границе с Советским Союзом скапливается огромная военная сила немцев, осознавал, что налет на нашу страну – вопрос ближайшего времени. А он, Самойлов, располагал даже куда большими сведениями, чем все военачальники, крупные партийные и советские работники, работающие за пределами Москвы, точнее Кремля. В силу своих служебных обязанностей он имел неограниченный доступ к мощным радиоприемникам и, зная языки, мог без помех слушать передачи берлинских и лондонских радиостанций. Регулярно прослушивая их сообщения, Иван Петрович пришел к твердому выводу, что Англия Гитлеру сегодня не по зубам. Он даже проиграл воздушную битву Великобритании, причем с внушительными потерями. Что ему оставалось делать? По мнению Самойлова, он располагал небольшим выбором: или, захватив почти всю Европу, на этом утихомирится, или начать готовиться к войне против СССР. С точки зрения Ивана Петровича, Гитлер понимал, что Советский Союз, встревоженный захватнической политикой Германии, непременно будет усиленно вооружаться. И неизвестно, станет ли Россия терпеливо ждать агрессии немцев или она сама первой набросится на рейх. Самойлов был убежден, что и Берлин, и Москва смотрели на пакт Молотова – Риббентропа о взаимном ненападении как на бумажку, которую можно порвать в любой нужный момент. Поэтому на него не произвело особого впечатления заявление ТАСС от 16 июня 1941 года, объявившее, что слухи о намерениях Германии напасть на СССР являются ложными. «Дипломатическая игра», – подумал тогда Иван Петрович. Он ни минуту не сомневался, что советское правительство и лично Сталин ждут войны с Германией и усиленно готовятся к ней. Негативно относясь к советскому социализму, к самой идее пролетарской и мировой революций, к самому Сталину, к экономической разрухе и правовому произволу, учиненных коммунистической властью, Самойлов был убежден, что на этот-то раз, при оценке намерений Германии большевистская Москва окажется на высоте и разгадает планы Гитлера. В конце концов, рассуждал Иван Петрович, не надо быть семи пядей во лбу, не обязательно кончать университеты, можно даже располагать примитивным мышлением, свойственным большевикам, чтобы определить замыслы Гитлера и начать готовиться к отражению агрессии. Больше того, он даже мысленно похвалил Сталина за игру в бирюльки с этим заявлением ТАСС. «Молодец, ей-богу молодец! – размышлял он. – Пудрит мозги Гитлеру. Пусть тот думает, что Советы до того тупые, что не способны распознать очевидное – подготовку Германии к войне против Советского Союза. А СССР тем временем наверняка развертывает свои войска на западе, желательно подальше от границы, строит оборонительные рубежи, создает там запасы оружия и продовольствия.» Смущало Самойлова в этом сюжете только одно: почему тогда военное и политическое командование так жестко требовало от командиров всех рангов предотвращения действий, способных, по мнению высокого начальства, спровоцировать немцев на агрессию против Советского Союза. Уже были известны десятки случаев арестов и даже расстрелов лиц, деятельность которых, по утверждению особых отделов, могла дать повод для провокаций. «Странно, – недоумевал Иван Петрович, – уж какой гигантской провокацией отдает массовое развертывание приграничных частей и строительство оборонительных сооружений, если, конечно, эти работы ведутся, а они непременно ведутся, судя по легкомысленному с виду Заявлению ТАСС. И само собой, эти приготовления СССР к войне хорошо известны Германии. Зачем же тогда сажать и тем более расстреливать каких-то стрелочников, которые сделали что-то не так по мелочам. Непонятно». И только потом, когда германские войска почти без серьезных боев будут стремительно продвигаться на восток, захватывая в плен сотни тысяч красноармейцев, Самойлов догадается, что Советское правительство никак не готовилось к отражению фашистской агрессии, на границе не происходило развертывания воинских частей, оборонительные сооружения практически не строились. Так что Заявление ТАСС было не хитрой уловкой, как тогда думалось Ивану Петровичу, а вполне обдуманной акцией, призванной умиротворить Гитлера. Вот и умиротворили. Власть и здесь оказалась верной себе: не рассчитала, уровень разумения не позволил ей оценить масштаб угрозы. «Снова сели в лужу, вожди хреновы», – с горечью прокомментировал Самойлов предвоенное бездействие власти, когда стала ясна вся громадность катастрофы первых недель после нападения Германии.

Сам же он в те тревожные июньские дни, исходя из очевидного, ожидая нападения немцев, отправил группу своих радистов на грузовике поближе к границе с Пруссией. Ему важно было в числе первых узнать о боевых действиях вермахта против СССР, если таковые случатся, и немедленно оповестить об этом военные части, расположенные в Курляндии – северной части Латвии, имея в виду, что такая информация по официальным каналам может дойти до них не скоро. А военные силы здесь сосредоточились немалые: одна танковая, одна механизированная, четыре стрелковые дивизии, артиллерийская бригада Резерва Главного Командования (РГД), артиллерийский противотанковый полк, смешанная авиадивизия. Правда, сам Самойлов не имел никаких командных полномочий, и должность у него была полугражданская – начальник отряда по радиофикации Красной Армии, сформированного из работников завода по производству радиопередатчиков, директором которого он был. Но задача этой организации как раз и состояла в том, чтобы во всех перечисленных частях внедрить радиосвязь и обучить личный состав ею пользоваться. Работа по радиофикации успешно завершилась, командировка людей Самойлова заканчивалась 1 июля. Но Иван Петрович решил – если немцы нападут на СССР до отъезда его команды, то он, используя свои технические возможности, должен будет оперативно поставить о том в известность подшефные дивизии и артсоединения. Поэтому он открыл радиопост недалеко от границы с Германией.

Самойлов организовал его втайне от всех, так как соответствующие органы могли расценить такой шаг, как провокацию, способную вызвать со стороны Берлина ответные меры. А это уже пахло тюрьмой. Поэтому он не поставил в известность о своей инициативе даже своего замполита Богораза. Конечно, Самойлов не сомневался, что Илья Гаврилович одобрил бы его идею. Они вместе работали несколько лет, его заместитель по политической работе был не только отличным специалистом радиодела, но и широко образованным, здравомыслящим человеком, Он тоже осознавал, что война с фашистами на носу. И, разумеется, не возражал бы, чтобы вблизи границы имелся свой собственный источник оперативной информации. Но поскольку Богораз прямо отвечал за исполнение партийных директив, Самойлов, не поставив его в известность об открытии радиопоста вблизи границы, тем самым избавил его от необходимости отвечать за организацию «антигосударственного поступка», могущего спровоцировать Германии на ответные меры, в случае, если эта затея, не дай бог, будет вскрыта. И вот теперь эта радиоточка с позывным «десятый» дала о себе знать.

Иван Петрович надел наушники и отчетливо громко произнес:

– Я двадцать первый, я двадцать первый, слушаю вас.

– Докладывает «десятый», – послышалось в ответ. – Как мы ранее договорились, сообщаю открытым текстом. Примерно 15–20 минут назад со стороны границы стали доноситься звуки артиллерийской канонады. Видели издали над советской территорией неизвестные самолеты и шум, похожий на бомбежку. Кроме того, только что над нами на большой высоте пролетела большая группа бомбардировщиков и истребителей с крестами на бортах, курс – северо-северо-восток, то есть в направлении Курляндии.

– Коля, – взволнованно произнес Самойлов. – Свою задачу вы выполнили. Громадное спасибо. Это наверняка война. Дождитесь сумерек и возвращайтесь на базу. Только в сумерках, повторяю. Чтобы с воздуха вас не прихлопнули. Но если противник в светлое время суток приблизиться к вам, то немедленно удирайте. Вопросы есть? Нет? Тогда всё, до встречи.

Сняв наушники, Иван Петрович приказал дежурному телефонисту разбудить несколько человек и артелью обзвонить по проводной связи штабы всей военных частей, которых обслуживал их радиопост, и сообщить, во-первых, о начале боевых действий немцев против Красной Армии и, во-вторых, передать всем, что в нашу сторону летит эскадрилья вражеских бомбардировщиков.

– И скажите, – добавил Самойлов, – что начальник радиопоста рекомендует всем командирам дивизий и отдельных артполков немедленно издать приказ о прекращении всяческих хождений и движений техники в светлое время суток.

Командование всех частей, радиофикацию которых проводила команда Самойлова, с большим почитанием относилось к нему – за добротно выполненную и столь необходимую работу, за почтенный возраст, за военный опыт, приобретенный им в мировой и гражданской войнах, за необычное в тогдашнее время вежливое обхождение со всеми чинами всех рангов. Иван Петрович ко всем без исключения обращался по имени и отчеству. Высокий, но чуть согнутый годами, с большими залысинами на поседевшей, коротко остриженной голове, он, хотя одетый в цивильное, выглядел среди полковников и генерал-майоров военачальником, когда вел с ними разговоры на темы радиофикации пехоты, артиллерии или танковых полков. Его рекомендации и указания выполнялись неукоснительно. Особо уважали Самойлова младший командный и начальствующий состав, не говоря уже о солдатах, то есть непосредственные исполнители его инструкций и наставлений. Чтили за обходительный тон при общении, за глубокое знание своего дела. На фоне всеобщей матерщины, пьянства и даже рукоприкладства со стороны военного руководства этот штатский выглядел не из мира сего. Он действительно был человеком из забытого далека, то есть дореволюционного прошлого, сохранивший манеры иного поведения с окружающими, хотя родители его не были столбовыми дворянами. Просто Иван Петрович воспитывался, учился, работал и воевал в другое время. А новая действительность так и не смогла подмять его под себя. Вот и сейчас Иван Петрович на всякий случай решил предупредить все штабы о возможности бомбардировки с воздуха и подсказать, как себя вести в этом случае, зная, что большинство командиров никогда не участвовало в боевых действиях. С летчиками Самойлов решил поговорить сам, осознавая всю уязвимость самолетов на земле, если на них внезапно нападут сверху. И тут выяснилось, что проводная связь не работает не только с авиаторами, но и со всеми частями. «Черт побери, неужели диверсанты?» – подумалось Ивану Петровичу. Тогда он приказал дежурному телефонисту, привлекая помощников, то же сообщение о приближении немецкой эскадрильи передать открытым текстом по радио. А сам связался со штабом авиадивизии тоже по радио и попросил пригласить к аппарату комдива Козлова. Ему ответили, что его нет поблизости.

– Так найдите его! – еле сдерживая себя, повысил голос Самойлов, удивляясь такой безалаберности.

– Иван Петрович, – жалобным голосом заговорил штабной радист, – понимаете, товарищ Козлов сейчас… э-э-э… как бы сказать, он вне досягаемости.

– Он что, пьян? – удивился Иван Петрович, хорошо зная, что Козлов не грешил по этой части.

– Нет, нет, – послышалось в ответ, – он… как бы вам сказать… А вот и замполит, передаю ему микрофон.

– Я вас слушаю, Иван Петрович, – раздалось в наушниках. – Замполит Патрушев.

– Николай Иванович, – что там у вас происходит? – сердито ответил Самойлов. Он знал имена и отчества не только всех командиров дивизий, но и их заместителей и начальников штабов. – Не могу найти Козлова. Вы слышали, что началась война?

– Какая война? С кем война? – довольно спокойно спросил замполит. По его голосу казалось, что он имеет в виду войну где-то в Африке или Бразилии.