Две повести о войне

Что там говорить о группировке войск в Курляндии, если, как выяснилось это уже позже, к исходу дня 25 июня штаб Северо-Западного фронта, бывшего Прибалтийского военного округа, не имел непосредственной телефонной, телеграфной и радиосвязи ни с Москвой, ни со своими армиями. Из-за отсутствия секретных паролей взаимного опознавания штаб 11-й армии не отвечал на многочисленные вызовы радиостанции штаба фронта. В итоге все воинские соединения в Прибалтике оказались неуправляемые. Стали де-факто пророческими слова Самойлова о том, что Красная Армия без современной радиосвязи – это колосс на глиняных ногах, слова, которыми он заключал все свои послания в военные, правительственные и партийные организации о необходимости сплошной радиофикации всех родов войск.

Что же оставалось делать в таких немыслимых условиях штабам дивизий, расквартированных в Курляндии? Все они без исключения отправили своих делегатов на мотоциклах на запад, в сторону сражений, чтобы выяснить, что там происходит, и на восток, в Ригу, в Прибалтийский военный округ, чтобы получить приказы по поводу своих дальнейших действий. Но там, в столице Латвии, выяснялось, что полевой командный пункт штаба Северо-Западного фронта находится в районе Пеневежиса, далеко южнее Риги. Туда и направились представители курляндских дивизий. Но ни к исходу 22 июня, ни в последующие дни никто из них не вернулся в расположение своих частей. Не возвратились и те, кто был направлен на запад. В конце концов командиры всех частей вынуждены были вскрыть сверхсекретные красные пакеты, в которых сообщалось, что в случае отсутствия связи с Генштабом и Прибалтийским военным округом, если Германия нападет на СССР, необходимо выступать на запад, в направлении Восточной Пруссии. Такой приказ вызвал еще большую оторопь. До границы несколько сот километров, пешим стрелковым дивизиям топать и топать, механизированным частям тоже не было резону гнать на такое расстояние технику, особенно танки, потому что после столь длительного перехода их моторесурс оказался бы значительно исчерпан. Положение могли спасти только железнодорожные перевозки. А куда и к кому обращаться по этому поводу, никто не имел понятия. С другой стороны, сидеть сложа руки, когда враг наступает, тоже не лучший вариант. Что же делать?

Этот вопрос Самойлов слышал в разных вариациях во всех штабах, которые он посетил в первый день войны. Ответа на него не было и у Ивана Петровича. Чтобы обсудить создавшуюся непростую ситуацию, он пригласил к себе в радиоотряд назавтра к 16.00 командиров танковой дивизии Грекова, стрелковой дивизии Комарова, бригады Артиллерийского резерва главного командования Беленького и смешанной авиадивизии Козлова. Это были люди, с одними из которыми он сошелся во время радиофикации военных частей, других он знал раньше. В числе тех, с кем подружился Иван Петрович здесь, в Курляндии, был генерал-майор Греков. В первую же встречу у них состоялся откровенный разговор. Тогда, после объяснения цели своего визита в штаб танковой дивизии и разработки чернового плана радиофикации ее частей, состоялся ужин, и после доброй порции водки и отличнейшей закуски Самойлов спросил хозяина, как он, судя по походке, кавалерист оказался танкистом.

– Когда началась мировая война, Иван Петрович, я незадолго до этого окончил гимназию, – последовал ответ. – Отец мой был земским врачом, и он хотел, чтобы я получил университетское образование. Но пошла стрельба с обеих сторон, ну вы сами, наверное, хорошо помните то время: ура, разгромим немцев – перцев – колбаса, не дадим в обиду наших братьев сербов – славян. И прочая, и прочая. Мне было 17 лет, возраст не призывной, но я прибавил себе два года, меня определили в конницу. Через полгода я уже принял участие в боевых действиях. Был ранен. Потом, учитывая, видимо, мое образование, направили меня в школу унтер-офицеров. Снова фронт, снова ранение, снова учебы в школе прапорщиков. Короче говоря, февраль семнадцатого года я встретил командиром эскадрона.

Грачев попросил принести самовар, и, прихлебывая чай, продолжал:

– Я хорошо помню то жуткое время. Никакой дисциплины, вместо армии толпа вооруженных людей, разброд и шатания, мародерство и дезертирство, расправы с офицерами. Меня не тронули, возможно, потому, что знали: мой отец – доктор, фигура тогда очень уважаемая. Наконец на общем собрании эскадрона приняли решение – расходиться по домам. К тому же прекратилось снабжение продовольствием и фуражом. Это случилось уже после Брестского мира. Но только мы собрались покинуть казармы, как невесть откуда примчалась на телегах команда матросов во главе с Яшей Блюменталем и объявила нас частью Рабочее – Крестьянской Красной Армии. Мои вояки само собой возмутились и отказались подчиняться новоявленной власти. Тогда по приказу комиссара Яши матросы, а их было не больше дюжины, отошли метров на сто и направили пулемет в сторону взбунтовавшего эскадрона. Затем Блюменталь приказал моим кавалеристам выстроится в одну шеренгу и рассчитаться с первого на десятый. Каждого десятого вывели из строя и, не моргнув, расстреляли. Оставшиеся в живых конники были в полуобмороке от шока. Привыкшие своевольничать, не признававшие никакой дисциплины, знающие, что при Керенском отменена смертная казнь, они оказались потрясенными увиденным.

– По-латыни это называется децимация, – вставил слово Самойлов. – Первыми применили ее древние римляне. И убедились, что для быстрого поднятия боевого духа легионов, если они отказывались выполнять приказы, достаточно обезглавить каждого десятого. Между прочим, именно благодаря широкому применению этого способа укрепления дисциплины Троцкий быстро, в течение трех месяцев смог создать достаточно боеспособную Красную армию.

– Да, в гражданскую войну нередко прибегали, как вы говорите, к децимации, – продолжил свой рассказ Греков. – Я принимал участие в боях на многих ее фронтах, закончил командиром кавалерийского полка. Потом учеба, служба, снова учеба. Я стал командовать кавалерийским корпусом. Но в конце 1938 года меня арестовали…

Греков внезапно умолк. Подперев голову двумя руками, он тупо уставился в стол, заставленный рюмками, чашками, остатками закуски, печеньями и конфетами. Потом посмотрел прямо в глаза Самойлову и хрипло проговорил:

– Я до сир пор не понял смысла массовой экзекуции командного состава. Неужели кто-то всерьез думал, что часть его – большая или маленькая – состояла в антисоветском заговоре? Такого не могло быть по определению. Не могло быть, потому что мы все, от бойцов до самых высоких воинских чинов, служили и продолжаем служить в обстановке тотального политического контроля – со стороны вышестоящего командования, со стороны комиссаров, со стороны особистов. В этой положении достаточно допустить даже незначительный антисоветский чих, и человек исчезает бесследно. А тут заговор! Не понимаю!

– Сильно досталось вам? – сочувственно спросил Самойлов.

– Не то слово, – тяжело вздохнул Греков. – Били смертным боем. Я им говорил, что подпишу любую бумагу на себя. Так нет, им подавай еще компромат на вышестоящих командиров. В конце концов я подписал все, что они мне подсовывали. А до этого дважды пытался покончить с жизнью. Не дали умереть И уже после освобождения я приобрел, наверное, навсегда два мерзопакостных чувства. Первое – это безвинная вина перед теми, кого я из-за пыток оклеветал. Второе – отвратительное ощущение страха перед всем и всеми.

Позже, во время одной из последующих бесед с Самойловым Греков так объяснит свою тогдашнюю откровенность в первую же встречу с ним.

– Каким-то шестым или десятым чувством я понял в то чаепитие, что вы, Иван Петрович, человек из порядочных. Вполне даже возможно, что мне очень хотелось видеть вас таковым. Мне так осточертело жить среди доносительства, что даже одно предположение о чистоплотности первого встречного вызывает желание распахнуться. Все-таки мы – люди.

А тогда, за ужиным, сказалось наверняка и выпитое: уж слишком опасные вещи выдавал генерал-майор.

– Страх во мне засел настолько крепко, что, когда в начале нынешнего года вышел преступный приказ, иначе я его не могу назвать, приказ поставить новые танки – Т-34 и КВ–1 – на прикол, я не стал обращаться по команде по поводу вредности и опасности этого распоряжения. Да, в армии приказы не обсуждаются и только выполняются. Но это в боевых условиях. А когда нет войны, выполняя приказ, вы можете и, на мой взгляд, должны поделиться сомнениями по поводу целесообразности спущенных сверху мероприятий, если действительно они, мягко говоря, не самые разумные. А тогда я промолчал. Почему было решено поставить на прикол новейшие танки? В целях сохранения моторесурса, экономии дизтоплива и масел и даже ради засекречивания бронемашин новых моделей. И что в итоге может получиться, Иван Петрович? Может получиться, что завтра война, а мои механики не умеют водить новые танки, экипажи не имеют навыков стрельбы, командиры взводов, рот, батальонов и полков не способны управлять боем. И вот я боюсь нарушить этот дикий порядок. К этому надо добавить, что меня, кавалериста, который совершенно не разбирается в бронемашинах, после освобождения сражу назначили командиром танковой дивизии. Ну какой из меня комдив? Надежда у меня только одна – мой начальник штаба Холодов. Прошел и мировую, и гражданскую войну и лет десять служит в бронетанковых частях, понимает, что почем в этом роде войск.

– Вас когда выпустили?

– В середине прошлого года. Как только я подписал все протоколы, меня оставили в покое. Было такое впечатление, что про меня просто забыли. Полтора года сидел, ни разу не потревоженный. Потом вдруг вызывают, направляют на врачебный осмотр, затем баня, возвращают прежнее генеральское обмундирование и направляют в распоряжение Управление кадров наркомата обороны. А там без всяких предисловий утверждают меня в должности командира танковой дивизии. Я было открыл рот, чтобы сказать, что я кавалерист и в бронях ни хрена не смыслю, но, вспомнив Лубянку, закрыл, как говорят блатные, свою хлеборезку.

В тот же вечер Самойлов в ответ рассказал Грекову о своей арестантской истории. Удивленный и тем, что тот тоже отсидел свое, и тем, что он командовал во время гражданской войны стрелковой дивизии. Греков спросил:

– У вас военное образование?

– Нет, техническое. Конечно. была и школа прапорщиков во время мировой. Но главное, это реальная гимназия и Петербургский политехнический. Там познакомился с радиоделом и увлекся им. После вуза немного поработал в небольшом филиале одной из американских фирм в столице, которая послала меня на стажировку в Нью-Йорк. Вернувшись через два года, устроился на один из наших заводиков, где делались радиостанции для военно-морского флота. А потом снова заграничная стажировка, на этот раз в Германии. И все это, между прочим, за казенный счет. Отец мой работал машинистом паровоза, зарабатывал хорошо, но у него и моей матери было шестеро детей, и из них только я, самый старший, смог получить высшее образование, для остальных отцовских денег не хватило. Только вернулся из Германии, как началась эта проклятая война. Я тоже оказался подвержен ура-патриотическому угару и записался, как и вы, добровольцем. Только в отличие от вас я оказался в статусе вольноопределяющегося. Ну вы, наверное, знаете, это добровольцы, имеющие, как правило, высшее образование. Они тоже числились рядовыми, но по сравнению с призывниками имели ряд льгот. В частности, могли жить вне казармы на свои средства, по истечении определенного срока службы обязаны были держать экзамен на звание младшего офицера, то бишь того же прапорщика.

Самойлов рассказал, как он в армии пытался предложить свои знания для организации радиосвязи, но его не поняли и определили сначала рядовым. После краткого обучения военному делу отправили на фронт. Через год его зачислили в школу прапорщиков, после ее окончания командовал пехотным взводом, затем после серьезных потерь в офицерском корпусе его назначили командиром пехотной роты. В этой должности он и встретил февральскую революцию 1917 года.

– Приказ № 1, принятый, не помню, то ли Петросоветом, то ли ЦИК, – продолжал повествовать Самойлов, – как вы, Петр Петрович, правильно подметили, полностью разложил армию. Начали убивать офицеров. Не знаю, почему, но в моей роте был более или менее сносный порядок. То ли потому, что солдаты знали о моем рабочем происхождении, то ли потому, что я не бросал их в атаки без артподготовки, под пулеметы немцев, то ли потому, что я много внимания уделял быту служивых, не знаю, но они меня слушались и в какой-то степени уважали. А чтобы поднять на меня, тогда уже ротмистра, руку, ни-ни.

А потом случился ужасный день, продолжал свой рассказ Иван Петрович. Ему сообщили, что готовится расправа над командиром его батальона штабс-капитаном Родионовым. Самойлов поднял свою роту, но было поздно: комбата подняли на штыки. Разъяренный, он поднялся на бочку из-под вина, которую накануне опорожнили солдаты, и разразился отборной матерщиной в адрес пьяной вооруженной толпы. Та сначала поразилась наглости офицеришки, который осмелился бранить служивых, потом стала выкрикивать угрозы в его адрес, демонстративно щелкая затворами винтовок и все плотнее окружая оратора. Тогда Самойлов приказал своей роте дать залп в воздух. Дружные выстрели несколько охладили солдат. Воспользовавшись их некоторым замешательством, ротмистр Самойлов заявил следующее:

– И что теперь вы, мать вашу за ногу, будете делать без командира батальона, без штаба, который вы разогнали? Как будете харчиться? Кто организует вам, пьяным болванам, трехразовое питание? Среди вас идут постоянные разговоры о том. что пора расходиться по домам. Ну и разбегайтесь, ради бога! Чего вы тут торчите? Уходите! Уходите, чтобы по дороге домой подохнуть с голода. Или быть убитыми, как мародеры. Потому что вы вынуждены будете грабить население. Давайте, топайте отсюда к такой-то матери, а если останетесь и будете бузить, я прикажу открыть огонь по вашим пьяным рожам.

Наступила тишина. От услышанного началось протрезвление. Там и тут послышались возгласы: «Верно бает!», «Знамо дело с харчем!», «Как без командиров!». И наконец послышалось из толпы:

– Говори, что делать?

– Что делать? – сразу откликнулся Самойлов. – Как известно, в пяти – шести километрах о нас находиться городишко и железнодорожная станция. Там находятся армейские склады боеприпасов, продовольствия, фуража и амуниции. Но сейчас в тех запасах хозяйничают все, кому не лень. Я предлагаю захватить их, очистить от мародеров, дезертиров, других бандитов и в ожидании прихода новой советской власти держать там оборону. Когда узнаем, с чем ее едят, это новое правление, тогда и решим: расходиться нам или служить Советам. Главное, мы будем ждать их в сытости и тепле. Такой прожект вам подходит?

Раздался одобрительный гул, послышались выкрики: «Согласны!», «Валяй!», «Командуй!»

– Вы хотите, чтобы я был вашим командиром, командиром батальона? – крикнул Самойлов.

– Да! – дружно ответили солдаты.

– Но я принимаю командование батальоном при следующих условиях, – продолжал брать инициативу в свои руки Самойлов. – Первое – распустить солдатские комитеты и вернуть, как и прежде, единоначалие. За неповиновение, за оскорбление офицеров и тем более за их убийство – расстрел. Второе – полный запрет распитие спиртного, даже браги. За нарушение этого пункта – расстрел. Возьмем склады, всю водку и вино выливаем на землю. Третье – без разрешение не покидать роты и батальон. За самоволку – расстрел. Все вместе будут означать порядок, дисциплина, а, значит, будут и харч, и тепло. Согласны?

Трезвеющая вооруженная толпа оторопела от услышанного. Наступила тишина. Затем послышал гул, сначала тихий, потом громкий, переходящий в выкрики: «Не пойдет!», «Чересчур!», «Эка хватил!». Не дав разгуляться недовольству, Самойлов выкрикнул:

– А теперь слушай мою команду! Кто согласен с моими условиями, идет в правую сторону от меня. Кто не согласен, в левую сторону от меня.

Солдаты не шелохнулись. Самойлов ждал, он был уверен в исходе, так как неплохо знал психологию этих крестьян, одетых в шинели. В детстве Ваня каждое лето проводил в деревне у дедушки с бабушкой, дружил с тамошними ребятишками, познал подноготную мужиков и баб. Не всю, конечно, но главную их особенность изведал: путь к их сердцам лежал через ясную для них перспективу, обеспечивающую им довольство, благополучие и порядок. Верх эти нехитрые потребности взяли и в тот раз. Сначала несколько десятков солдат двинулись вправо от нового комбата, затем за ними последовали сотня, другая. Примерно пятая часть осталась стоять в нерешительности. Потоптавшись, и она присоединилась к остальным.

– Армейские склады мы захватили сразу, не применив оружие, – продолжал рассказывать Самойлов Грекову. – Но дальше началось серьезное противостояние почти со всей пехотной дивизией. Она осталась без продовольствия. Голод – не тетка, и часть служивых в количестве не меньше полка пошла на штурм, – Иван Петрович рассмеялся. – Вы представляете, Петр Петрович, несколько тысяч вооруженных солдат, но без командиров, прут толпой на один батальон, но с дисциплиной и командованием. Остановили мы тогда эту голодную орду очень просто: дали залп холостыми их четырех батарей трехдюймовок, дивизион которых накануне присоединился к нам добровольно, и затем дополнительно для острастки поверх голов наступающих постреляли из десятка пулеметов. Солдаты залегли, потом выслали переговорщиков. Я им выставил те же условия, что и тогда перед бунтующим батальоном. В дивизии прошли митинги. Повторяю: голод – не тетка, и большинство согласилось снова стать боевой частью со строгой дисциплиной. Комдивом утвердили меня. Так нежданно-негаданно я в одночасье сделал бешенную карьеру – от командира роты до командира пехотной дивизии. Я тотчас послал посланцев в город и соседние крупные села с целью разыскать сбежавших от расправы офицеров и уговорить вернуться в строй. Большая часть найденных согласилось служить дальше. Когда появились первые большевистские комиссары, их ждал приятный сюрприз: в их распоряжении оказалась боеспособная пехотная дивизия, готовая воевать под советскими лозунгами. А они в самом деле звучали привлекательно: конец войне, фабрики – рабочим, землю – крестьянам. И моя дивизия, осененная этой демократической программой, довольно успешно провоевала всю гражданскую войну. И только потом выяснилось: большевики обманули моих солдат и офицеров, как обманули весь российский народ. Крестьян согнали в колхозы, отобрав у них землю, скот и инвентарь. Рабочих посадили на продовольственные карточки, запретив им без разрешение менять место работы. А несогласных с такими порядками – под расстрел или по тюрьмам, где мы с вами, Петр Петрович, тоже благополучно побывали.

Этот разговор, случившийся полгода назад, положил начало дружбе между Самойловым и командиром танковой дивизии Грековым.

6

На второй день войны к 16.00 в конторке Самойлова собрались все приглашенные: командир танковой дивизии Греков, командир стрелковой дивизии Комаров, командир бригады артиллерийского резерва главного командования Беленький и командир смешанной авиадивизии Козлов. До войны все они, кроме Козлова, регулярно встречались по субботам в хозяйстве Комарова, где у того имелась хорошая баня. Двумя особенностями отличались эти помывки. Здесь исключалось спиртное. Пили чай – с медом, вареньями, конфетами. Заварка – грузинская, на мяте, на других травах. Пили, потели, снова взбирались на полки, снова пили, потели и продолжали беседовать. Вот эти долгие разговоры под чаепитие были другим свойством банных посиделок четверых мужей. «Я мыслю – значит, существую», – любил повторять Беленький эту известную фразу древнегреческого философа. После повседневных рабочих будней и особенно с учетом того, что в общении с множеством разных людей приходилось быть очень осторожным в своих высказываниях и оценках, беседы в предбаннике вокруг самовара, в присутствии людей, от которых не надо ничего утаивать в смысле понимания происходящего вокруг, – такие свободные толковища высоко ценились гостями банного заведения комдива Комарова. Едва обдав себя паром, они уже обменивались мнениями по поводу местных или союзных событий, выражая порой противоположные взгляды, спорили, высказывали свою точку зрения, отстаивали свои позиции или соглашались. Для них, которые за пределами бани жили в обстановке постоянной подозрительности и доносительства, парилка и чаепитие были землей обетованной, Свободной Территорией, где считали мысль величайшим достижением человеческого развития и где все доверяли друг другу.

Ну как тому же Самойлову не доверять комдиву Комарову? Они не виделись двадцать с хвостиком лет, но при первой же встрече в той же Курляндии полгода назад он узнал его сразу. Да и как было не опознать его – высокого, широкоплечего, черноволосого, с большими выразительными голубыми, но уже чуть поблекшими глазами. Такого красавца невозможно было забыть. Они обнялись.

Иван Михайлович Комаров во время гражданской войны служил в дивизии Самойлова командиром полка. Воевали вместе они недолго. Комаров прибыл под начало Ивана Петрович в конце 1919 года, а через несколько месяцев Троцкий издал приказ о снятии Самойлова с должности комдива. Но этих месяцев непрерывных боев оказалось достаточно, чтобы составить друг о друге полное представление. Комаров был опытным офицером, участником мировой войны. Но даже в царской армии он считался белой вороной. В те годы в командном составе – не только младшем и среднем, но и высшем – преобладали выходцы из разночинной среды: учителей, купцов, инженеров, мелких предпринимателей, государственных служащих. А Комаров происходил из древнего дворянского рода. Его родители владели несколькими поместьями в Витебской, Тульской и Тамбовской губерниях. Незадолго до войны Иван Михайлович закончил пехотное училище и встретил ее в должности командира пехотной роты. Почти все четыре года провел в боях. Дважды был ранен. Первую мировую закончил командиром пехотного батальона. Но как только армия стала разлагаться и пьяная солдатня стала расправляться с офицерами, он, едва дождавшись Брестского мира, плюнул на все и перебрался в поместье под Тулой, где жили его семья, его родители и сестра. Но уже в мае 1918 года его мобилизовали в Красную армию. Разумеется, он всячески противился такой участи: что у него общего с мужицкой властью? Но ему прямо и без обиняков сказали, что в случае отказа его расстреляют, расстреляют и его родителей и его жену вместе с двумя детьми. А если он согласен служить советской власти, то она гарантирует их безопасность и сохранность поместья. Но слова своего комиссары не сдержали. Уже через месяц после призыва первый же продотряд полностью разорил хозяйство родителей. Когда отец и мать стали бурно протестовать, их расстреляли. Жена Комарова с детьми с огромным трудом добралась до Воронежа, где жили ее родители – артисты местного драматического театра.

– И я, мобилизованный, должен был защищать власть, которая так жестоко расправилась с моими самыми близкими людьми и уничтожила все наше имущество. Можно себе такое представить? Шекспировские страсти просто блекнут перед такой трагедией, – заметил Комаров Самойлову, когда они здесь, уже в Курляндии, в очередной раз вспоминали гражданскую войну.

Тогда же в один из банных дней он рассказал приятелям – командирам о первой своей встрече со Сталиным. Это случилось в начале лета 1918 года в Царицыне, куда сразу же после мобилизации направили Комарова. В то время через Царицын шли основные пути снабжения центра России продовольствием. Введение большевиками военного коммунизма привело к крушению всей экономики страны, включая сельское хозяйство. В стране начался голод. В деревню двинулись продотряды – силой выколачивать из крестьян хлеб, скот и птицу. На юге страны им пыталось мешать восставшее казачество. Его первоочередной целью было взятие Царицына как перевалочного пункта Советов для снабжения Москвы продовольствием. Задача большевиков состояла в том, чтобы во что бы то ни стало удержать этот город. Руководить его обороной ЦК партии назначил Сталина.

Командир роты, в качестве которого Комаров оказался в Царицыне, – фигура в табеле о военном ранге незначительная. Но и до него доходило много слухов о том, что творилось в штабе фронта. Им командовал Андрей Евгеньевич Снесарев. В мировую войну он возглавлял полк, бригаду, дивизию, безоговорочно признал советскую власть и добровольно вступил в Красную Армию. Для более полной его характеристики следует упомянуть, что он окончил математический факультет Московского университета. Наряду с ним в Царицыне на стороне большевиков служили много других кадровых офицеров, имевших специальное военное образование и опыт боевых действий. Благодаря им положение на царицынском фронте укрепилось. Но когда появился Сталин, он решил самостоятельно руководить военными операциями. Разогнав штаб, обвинив его в предательстве, он отстранил от должности и арестовал командующего Снесарева и большую группу бывших офицеров царской армии. Значительную их часть поместили на баржу, которую потом затопили вместе с арестованными. В результате дела на фронте стали ухудшаться. Председатель Реввоенсовета республики Троцкий направил в Царицын комиссию, которая установила, что репрессированные офицеры, в том числе утопленные, ни в чем не виноваты. Снесарева и других офицеров, которых не успели расстрелять, освободили. Командовать фронтом поставили другого бывшего генерала – Сытина. Но тот тщетно пытался объяснить Сталину, что военные операции не разрабатываются и не осуществляются с помощью марксизма, что военное дело – целое искусство, требующее специальных знаний и подготовленных кадров. Но Сталин все делал по своему усмотрению. Он назначил командовать фронтом Ворошилова, совершенно малограмотного человека. В итоге положение под городом ухудшилось, и в июне 1919 года белые взяли Царицын.

– Я тогда впервые столкнулся с непонятным для меня и сегодня странным явлением – стремлением партийных чинов, как правило, малообразованных, не имеющих никакого военного опыта, руководить боевыми операциями, – так кратко прокомментировал Комаров царицынскую историю.

Рассказал Комаров собеседникам во время очередного банного чаепития еще об одном случае с участием Сталина. Спустя несколько месяцев рослее снятия Самойлова с должности командира дивизии ее перевели на юго-запад, в район Львова в распоряжение армии, которой командовал Егоров, будущий маршал, ныне расстрелянный. Членом военного совета армии был Сталин. Во время наступления войск под командованием Тухачевского на Варшаву произошла катастрофа: поляки, собравшись с силами, ударили во фланг и тыл крупной советской группировки. Тогда из Москвы в штаб Егорова поступил приказ немедленно начать наступление с юга в тыл польских сил. Такой маневр смог бы спасти от разгрома армию Тухачевского. Но Сталин запретил Егорову осуществить контрудар. В результате советские войска, подходившие уже к Варшаве, потерпели полное поражение, десятки тысяч бойцов попали в плен, к Польше отошли огромные территории бывшей царской России. А Сталин получил тогда только выговор по партийной линии.

– Тогда было много разговоров о безнаказанности Сталина, – подытожил этот свой рассказ Комаров.

После Львова его полк направили в Тамбовскую губернию для подавления массового крестьянского восстания.

– Очередной драматизм состоял в том. что батальон, которым я тогда командовал, пришлось действовать в местах, где находилось другое поместье моего отца, – делился воспоминаниями Комаров во время чаевничия после парилки. – В детстве я бывал там не раз, знал многих своих сверстников в окрестных деревнях и селах, ставших уже мужиками. И вот теперь мне предстояло воевать с ними. С ума можно было сойти тогда! Причем, я хорошо знал, почему они взялись за оружие. Советская власть полностью обобрала их. Что мне оставалось делать? Приказ о моем участии в подавлении тамбовского восстания стал последней каплей, переполнившей чашу моего терпения всех ужасов, творимых большевиками. Я решил уйти из жизни, но так, чтобы не пострадала моя семья. В первом же бою с винтовкой наперевес я пошел впереди моего наступающего батальона. Но увы! Я остался жив. Я еще раз повторил смертельный шаг, и снова ни одной даже царапины. Тамошним комиссаром очень понравилось мое поведение, и вскоре меня назначили командовать полком, В очередном же бою в качестве комполка я снова повторил попытку умереть на людях, но был ранен, правда, тяжело, долго лечился, выжил. Ранение стало хорошим поводом для рапорта об увольнения из рядов РККА. Мою просьбу уважили, наградили орденом Красного знамени. Я поехал в Воронеж, к семье, стал преподавать в школе математику. Все бы ничего, но в конце 20–х и в начале 30–х годов началась массовая охота на бывших офицеров царской армии, в том числе на тех, кто воевал на стороне красных. Я был полностью уверен, что меня тоже расстреляют. Почему власть решила избавиться от таких, как я, мне до сих пор непонятно. Тем самым армию лишали самых опытных и самых образованных военных кадров. Скажу прямо, я пережил немало трудных лет в ожидании ареста. В тут в начале 1939 года меня вызывают в военкомат и с бухты-барахты назначают командиром стрелкового полка, а еще через год – командиром стрелковой дивизии. Так я стал снова служить советской власти.

7