Две повести о войне

– Мое мнение такое, товарищи, – сказал командир полка–1 Иночкин. – Ждать. Партия нас учила, что в случае нападения Германии на Советский Союз немецкий рабочий класс восстанет и сбросит клику Гитлера. Может, нам и воевать не придется.

– Партия нас учит прежде всего неукоснительно исполнять свой воинский долг и считать любой приказ законом, не подлежащим обсуждению, – язвительно отпарировал замполит. – А мы тут митинг устроили.

Прозвучало еще несколько похожих выступлений: кто за поход, кто против. Комдив сидел, не понимая головы от карты Прибалтики. Когда снова наступило молчание, он медленно оглядел всех и охрипшим голосом произнес:

– Делаем перерыв. Я буду думать и принимать решение.

Когда все покинули кабинет, полковник закурил и зашагал из угла в угол. Его голова раскалывалась от мыслей: выступать – не выступать. Он понимал, что двигаться пешим строем 200 километров и более навстречу врагу – затея нелепая. Но хорошо он знал и другое – его за игнорирование приказа в военное время могут расстрелять, не задумываясь. Пашин десять лет назад закончил военное училище и начал службу в звании младшего лейтенанта. И за такой короткий срок проделал путь от командира взвода до командира дивизии. Он хорошо был осведомлен о причинах такого быстрого карьерного роста: на его глазах арестовывалось все вышестоящее начальство, должности освобождались и затем занимались такими салагами, как он, не имеющий никакого боевого опыта. Он не участвовал ни в одной войне, даже в военных учениях не пришлось проверять свои знания. И тем не менее его назначили командиром дивизии. Теперь требуют от него невозможное. Как быть? И он решился. Пригласив все в кабинет, полковник объявил:

– Решение мое таково – выполнить приказ, изложенный в красном пакете. То есть выступить в сторону западной границы, навстречу врагу. Маршрут такой: Кулдига – Скрунда – Мажейкяй – Сяда – Плунге – Ретавас – Шилале – Таураге, далее дорога на Тильзит. Если немцы за время нашего марша выдвинутся левее нас к Шауляю, мы ударим противнику во фланг и тыл. Если он окажется сильнее нас, мы отступим к Либаве и будем защищать эту важную военно-морскую базу. Выступаем завтра, после обеда, в 14.00. Движение побатальонно. Дистанция между батальонами – 300 метров. Обозы с боеприпасами, продовольствием, другим имуществом в конце каждой колонны. Артбатареи идут последними. Прошу немедленно приступить к выполнению этого приказа.

Все поспешно разошлись по своим частям.

…На другой день в назначенное время первый полк покинул казармы под Кулдигой. Во главе его верхом на коне ехал полковник Пашин. Следом за ним несли знамя дивизии. Полковой оркестр играл марши. Колонна прошла километров пятнадцать, как на нее сверху посыпались бомбы. Вражеская эскадрилья из двенадцати бомбардировщиков без всякого истребительного прикрытия, встав в круг, кромсала полк в клочья. Видимо, у немецкого командования в тот час не было под рукой больше свободных самолетов, иначе от батальонов ничего бы не осталось. А так оказалось убитыми 137, ранено чуть более 400 бойцов и командиров, 73 человека пропало без вести. Полковник Пашин был убит. Его первый заместитель Раевский после отлета самолетов приказал всем вернуться в казармы. Были организованы поиски пропавших без вести. Не нашли ни одного. На сей счет начальник третьего управления дивизии, то есть особого отдела Клементьев выразился так:

– Разбежались, суки, дезертировали.

В числе исчезнувших оказались замполит батальона, комсорг полка, два ротных командира, три взводных и один начальник штаба батальона.

– Стреляли, стреляли эту вражью сволочь, стало быть, не достреляли, – прокомментировал такое массовое дезертирство тот же Клементьев.

Высоко в небе продолжал парить немецкий высотный разведчик – «рама».

9

– Рядовой Боборыкин, следуйте за мной!

– Слушаюсь, товарищ младший лейтенант.

Командир взвода Петухов вышел из казармы, вслед за ним засеменил солдат Боборыкин.

Младший лейтенант, недавно окончивший военное училище, принял взвод за неделю до начала войны. Когда командир роты Сергеев представил его бойцам, Петухов сразу же среди них узнал Боборыкина, своего односельчанина. Они были одногодки, вместе играли в лапту, городки, казаки-разбойники, учились в одном классе. Боборыкин, увидев своего земляка в качестве взводного, широко заулыбался: везение необыкновенное. Но новый командир сделал вид, что не узнает его. Больше того, знакомясь с солдатами, когда очередь дошла до Боборыкина, он, окинув бойца чужим взглядом, строго указал ему на не застегнутую верхнюю пуговицу, неприятно удивив земляка. Лишь вечером, накануне отбоя, Петухов, заглянув в казарму и найдя глазами Боборыкина, приказал ему следовать за ним. Когда они дошли до середины плаца, взводный спокойно сказал:

– Иван, ты того, как бы извини меня, что я вроде бы не признал тебя. Но так надо. Никто не должен знать, что мы из одного села. В училище я случайно узнал, что есть секретная инструкция органов, запрещающая служить в одном подразделении землякам. Когда мы вдвоем, без свидетелей, мы остаемся Ванькой и Борькой. На людях – взводный и рядовой. Понятно?

– Понятно, Борис. Но почему? Почему не разрешается односельчанам служить вместе? Командир нашего отделения сержант Попов, взятый в армию с третьего курса института, рассказывал, что в Германии, наоборот, военные части пытаются формировать из земляков: взвод – бывший школьный класс или односельчане, рота – выпускники одной школы или жители одного сельского района.

– Это откуда у сержанта такие сведения? – подозрительно спросил Петухов.

– Попов сказывал, что читал об этом в книге какого-то немецкого писателя, то ли Рамарка, то ли Ремарка, забыл. Мол, такой порядок формирования воинских частей порождает фронтовое братство, сильно помогает и в службе, и в бою. Действительно, представь, Борис, что весь наш взвод – это все нашенские, из одной деревни. Было бы здорово, правда?

– Согласен. В боевой обстановке такой взвод – сила. Никто не оставит другого в беде.

– Но почему же в Красной армии так нельзя, Боря?

– Сведущие люди растолковали мне: нельзя, мол, потому что земляки могут сговориться между собой и, имея не руках оружие, поднять восстание против советской власти.

– Разве такое возможно, поднять восстание?

– А почему невозможно? Ты вспомни, нам было лет по десять, как в соседнем уезде во время коллективизации несколько сел подняли восстание. Мужики с вилами и косами пошли против винтовок. Мой отец потом рассказывал, что всех поубивали, а недобитых посадили. А ты говоришь, как это поднять восстание.

– Я вот, Борь, никак не могу взять в толк, что это за власть, ежели она доводит мужиков до восстания. Сажают и сажают, конца нет арестам. Даже здесь, в армии. Недавно в соседней роте четверых забрали.

– И за что их? – насторожился комвзвода.

– А хрен его знает! Говорят, одних за то, что кому-то не то порассказал, других за то, что в письмах домой не то понаписал.

– Значит, здесь поработали и осведомители.

– А кто такие осведомители, Боря?

– Ну и чурбан ты, Ванек, не знаешь, кто такие осведомители. Это доносчики, которые служат с тобой и докладывают органам, ежели ты не то брякнешь. Вот если бы такой стукач услышал наш разговор, то нам с тобой была бы крышка.

– М-да. теперь понятно.

– Ну хорошо, Вань. Я здорово рад, что встретил тебя здесь. Хоть одна родная рожа. И еще раз: мы не знакомы, и, смотри, не проговорись в письме домой.

После того разговора прошла неделя. И снова вечером, накануне отбоя взводный отвел Боборыкина на плац.

– Ну вот, Иван, война сегодня объявлена. Что ты думаешь о ей? – прямо глядя в глаза земляку, спросил Петухов.

– А что об ней думать, Борь! Прикажут – и вперед! Дело наше служивое.

– И ты согласен воевать за Советскую власть?

– А-а–а… в каких смыслах согласен – не согласен? – чуть заикаясь, испуганно переспросил Боборыкин.

– В самом прямом, Иван. Ты будешь воевать за власть, которая отобрала у твоих родителей всё: и землю, и скот, и инвентарь? Власть, которая выслала твоего отца куда-то на Север, где безвестно он и сгинул. А твоя мать осталась с семерыми, из которых выжили только трое. Так я тебя прямо спрашиваю: ты будешь воевать за такую власть?

Иван растеряно заморгал, на лбу выступил пот. Взводный напомнил ему то, что он пытался забыть, выскрести из памяти, навсегда выбросить из головы.

– Ты что молчишь, Иван?

– Если говорить на духу… Если говорить на духу, – после небольшой паузы злобно заговорил Бобарыкин. – Я бы эту ё…ую власть… Я не знаю, что бы с ней сделал. Не то чтобы воевать за нее, я бы растерзал ее, суку.

– Многие так думают в твоем отделении?

– Так почти все держат свои рты на замке, Борис. Но думают так все. Ведь они все деревенские, нахлебались вдоволь.

– Вот скажи, Иван, если я как командир взвода при подходящих обстоятельствах отдам приказ сложить оружие и сдаться немцам в плен, меня послушают?

– Такой приказ? – Боборыкин разинул рот. – Сдаться в плен? Но нас же за это всех расстреляют?

– Я же сказал, Иван: при определенных условиях, когда нас никто не сможет расстрелять, когда мы сами сможем кого надо расстрелять.

– Да… при условиях, говоришь… Я понял, Борь. Если за нашей спиной никого не будет и ты прикажешь, Борь, сдадутся в плен. Точно сдадутся. На хрен нам эта поганая власть. Нет, точно, сдадутся. Если тем более будет приказ от взводного.

– А другие отделения, Иван?