Две повести о войне

Гусев:

– Играем, значится, в молчанку, старлей. Еще раз спрашиваю: с какой целью по чьему приказанию ты и командир орудия младший лейтенант Иванов вывели гаубицу из строя? Кто ваши сообщники? Прошу не отпираться. Все равно будем судить за умышленное уничтожение боевого имущества с целью пособничества врагу.

Стеблин побледнел, потом его лицо покрылось красными пятнами. Он выпрямился, вытянул руки по швам и хриплым голосом произнес:

– Такое не может быть, товарищ лейтенант госбезопасности. Как это так – своими руками уничтожить орудие! Наверняка снаряд попался несправный, взрыватель сработал преждевременно. Но чтобы умышленно? Такое исключается полностью.

Гусев:

– Вот мы и выясним, старлей, может быть такое или не может быть – пособлять фашистам. Ты и командир орудия арестованы. Вы оба отойдите в сторонку. Я возьму показания у орудийного расчета.

Гусев побеседовал с каждым бойцом и, пообещав пригласить их к себе в качестве свидетелей, отправился восвояси. Батарея молча проводила глазами печальную процессию: идущего впереди особиста и шагающих за ним комбата и командира орудия без поясных ремней, подгоняемых шедшими позади них двумя солдатами с винтовками наперевес.

На гауптвахте двух артиллеристов затолкали в землянку, где находился еще один арестованный. Это был командир стрелковой роты Артемов. Он был подавлен не меньше вновь прибывших и долго не хотел отвечать на их вопрос, за что взят. Он то неопределенно мычал, то матерился семиэтажно. Наконец заговорил:

– Братцы, это какая-то хреновина, – применяя более крепкие слова и выражения, возмущался старший лейтенант. – Уму непостижимо! Представляйте, подходит ко мне младший сержант госбезопасности по фамилии Корочкин, курирующий наш стрелковый батальон, я его знал, и говорит: «Арестованный рядовой Васильев из вашего первого взвода в своем письме в деревню, датированном 22 июня сего года, написал по поводу начавшейся войны, что Красной армии придется туго, так как враг очень силен, и это сказал сам ротный. «Ты говорил такое, старлей?» – спрашивает он у меня. «Говорил». – ответил я. «Значит, признаешься, что ты, командир роты, сеял панику среди своих бойцов?» Это он мне говорит. А я отвечаю, что никакую паники я не сеял, только напоминал, что война с фашистами будет тяжелой, они покорили всю Европу, значит, очень сильны. Но особист опять за свое: «Так это же пораженческие разговоры!» И тут, братцы, меня прорвало. Я его послал на х…, сказав, что Красная Армия драпает по всему фронту, мол, это уже не пораженческие разговоры, а чистой воды разгром. Он меня и арестовал.

Из рассказа командира роты выходило, что дела его совсем швах. Уязвленный поведением старшего лейтенанта, младший сержант госбезопасности задумал приписать ему большее, чем он говорил бойцам о мощи вермахта. Корочкин завел на него уголовное дело, обвинив Артемова в том, что он призывал своих бойцов не оказывать сопротивление немцам во время боя, если таковое случится. И это подтвердил боец Васильев, тот самый автор письма в деревню, находящийся под стражей.

– И этот Васильев, – продолжал свой печальный рассказ командир роты, – во время очной ставки со мной так прямо и сказал, упав на колени и плача, прося прощения, что он оговорил меня, не выдержав побоев. За что получил сапогом прямо в лицо.

История повторилась и с другим солдатом, вырванным из его роты наугад: те же побои, тот же оговор, та же просьба о прощении при очной ставке и тот же удар сапогом по голове.

– И теперь мне грозит расстрел чистой воды, – сокрушался Артемов. – Ну не хреновина ли это? За что, братцы? Теперь только я чувствую свою невольную вину перед одним из моих взводных, который буквально накануне моего задержания жаловался мне на арест сразу четверых его бойцов, то есть почти половину отделения. В ответ я на него наорал, выматерил, обвинил в том, что не смог предотвратить антисоветскую болтовню. Теперь на своей шкуре убедился, что можно даже глухому и немому приписать любые разговоры.

Комроты схватился за голову и, покачиваясь из стороны в сторону, стал повторять: «Одуреть можно, братцы. Одуреть можно, братцы. Одуреть…»

12

Был поздний вечер. В здешних широтах белые ночи не наблюдаются, темень наступает, но не так скоро. Самойлов сидел на крылечке своего простенького домишки, где располагался его кабинет и некоторые службы радиоотряда. Это помещение выделил его организации горсовет Кулдиги. Оно располагалось на самой окраине районного городка. Отсюда во все стороны света тянулись леса, чаще всего сосновые, и запах хвои вместе с ночной прохладой освежающе воздействовали на взбудораженные мозги Ивана Петровича. А тревожиться было отчего. Только-только закончилось собрание, как значилось в повестке дня, актива трудового коллектива. Оно состоялось по настоянию группы опытных специалистов, которые пользовались уважением и доверием радиосвязистов. С их мнением считался и Самойлов. Они-то и пришли сегодня к нему с просьбой обговорить судьбу радиоотряда в свете стремительного наступления немцев в Прибалтике. Несколько дней назад уже было принято решение без приказа сверху никуда не уезжать до первого июля, дня окончания командировки. Но с тех пор ситуация резко изменилась. Враг приближался к Шауляю. А оттуда до Риги пара сотен километров. Еще несколько дней, и столица Латвии может быть в руках немцев. Весь коллектив связистов окажется в западне. Поэтому надо решать, заявили Самойлову представители большинства бригад, вопрос об эвакуации коллектива. Собрание прошло быстро, так как дело было ясным. Иван Петрович обещал дать окончательный ответ назавтра утром. И вот он, сидя на крылечке, размышлял, какой принять вердикт.

А тут еще сегодняшний предвечерний визит полковника Беленького, командира бригады АРГК. Он специально приехал к Самойлову, чтобы, учитывая близкие их отношения, сообщить ему, что его артиллерийская часть присоединяется к механизированной дивизии полковника Кочетова, который в виду быстрого продвижения противника на восток, из-за полной информационной изоляции и наступающей безысходности надумал выступить к Елгаве и преградить врагу дорогу на Ригу, до которой от Елгавы рукой подать, что-то около ста километров. Присоединиться к этому маршу он предложил Беленькому с его мощным артиллерийским потенциалом. Кочетов обращался с таким же замыслом в танковую и две стрелковые дивизии, но получил отказ. А Беленький согласился.

– Две причины побудили меня пойти с Кочетовым, – объяснял он Самойлову свое решение идти к Елгаве. – Во – первых, не сидеть же действительно сложа руки и ждать, когда немцы возьмут нас тепленькими без единого выстрела, потому что без пехоты наше громоздкое хозяйство абсолютно беззащитно. Во-вторых, наша бригада, как вы знаете, Иван Петрович, дислоцируется восточнее Кулдиги, ближе всех к Елгаве, Поэтому мы на своих тягачах – тракторах за несколько темных ночных часов вполне успеем прибыть на место назначения, а орудия на автомобильной тяге прибудут еще быстрее. Там и дадим бой германцу.

Самойлов отчетливо сознавал, что подобная попытка остановить врага ни к чему не приведет. Точнее она окончиться полным провалом. В вермахте не дураки, и они не будут лезть на пролом и просто обойдут преграду в виде артиллерийской бригады и механизированной дивизии с одним танковым, одним артиллерийским и двумя мотострелковыми полками, и все эти части, грозные сами по себе, окажутся в окружении. Вот если бы к ним присоединилась еще стрелковая дивизия, а лучше бы две, то противник надолго бы застрял на подступах к Риге. Но, как сообщил Самойлову полковник Беленький, штабы пехотных соединений отказались идти к Елгаве. Командир стрелковой дивизии Панюшкин заявил, что не видит смысла защищать Елгаву и завтра в ночь выступает в сторону Риги. «Кто в лес, кто по дрова», – с горечью подумал Иван Петрович, выслушав сообщение Беленького. И спросил его, когда они вместе с мехдивизией выступают. «Завтра ночью», – ответил полковник. «То есть 27 июня, на шестой день войны», – машинально отметил про себя Самойлов.

И вот, сидя на крылечке, он в смятении обдумывал услышанное. Вспомнилось и другое, не менее неприятное. Из всех частей без исключения сбежали призывники – латыши. В процентном отношении их было немного, но факт дезертирства всегда действует удручающе. Ну ладно, местных еще можно понять: оккупация, назовем вещи своими именами, обернулась для Латвии, мягко говоря, не лучшей стороной. Планирование создания колхозов, национализация частной собственности, массовые аресты – все это, разумеется, не располагало население к защите новой власти от других пришельцев – немцев. А вот как понять бегство более семидесяти бойцов, командиров и политработников после бомбежки дивизии Пашина? И такое случилось до соприкосновения с немцами. Что же тогда ожидать, когда они подойдут вплотную к нашим частям?

Самойлов вспомнил последний разговор с Грековым, Комаровым, Козловым, Беленьким, который состоялся сразу же после нападения Германии у него в конторке. Он так и остался незавершенным в той его части, которая касалась возможной реакции народа на войну: будет он сражаться за советскую власть или не будет. Точнее незаконченной эта тема осталась применительно к самим участникам беседы, кроме комдива Комарова, который дал ясно понять, что воевать за Сталина и большевиков он не намерен и прямым текстом сказал, что поступит так же, как поступил во время подавления тамбовского восстания, когда, ища смерть, стремился идти впереди наступающих цепей. Остальные же собеседники никак не высказались на сей счет. Промолчал и Самойлов. Ничего он не сказал о себе тогда по этому поводу по понятной причине: если бы он заявил, что готов бороться с врагом, это выглядело бы, как патриотическое постукивание в грудь, особенно на фоне сомнений других участников в целесообразности защиты сталинской диктатуры от гитлеровского тирана. Но если бы на него, Самойлова, тогда нажали и попросили бы определиться со своей позиции по данному вопросу, он сказал бы следующее: «Отказ от службы Родине в пользу рейха – это все равно, что менять шило на мыло. И еще неизвестно, что из них хуже – большевизм или нацизм. По крайней мере, мне очень не хочется жить под пятой еще одной диктатуры, чужаков, да еще не самых привлекательных».

На Самойлова очень тягостное впечатление произвел гитлеровский режим, когда он в последний раз приезжал в Германию. Особенно гнетущее чувство вызвало преследование евреев. Но что больше всего поразило его, так это невероятная внешняя схожесть двух политических режимов – фашистской и коммунистической. И у них, у нас, как две капли воды, одинаковые ритуалы – съезды партий, марши их сторонников, митинги и демонстрации трудящихся, рапорты вождям, клятвы на верность им, патриотические песни и пропагандистские передачи по радио, соответствующие статьи в печати, лживые заявления руководителей и прочая и прочая – всё одно к одному. Обе страны даже свои политические режимы строят почти с одинаковым названием: и Германия, и СССР создают социализм. Только у немцев национал-социализм, а у нас коммунистический социализм. На деле эта разница проявляется в том, что у них гестапо уничтожает чуждые расы, главным образом евреев и цыган, а у нас органы госбезопасности истребляют чуждые классы – крестьян, предпринимателей, помещиков, офицеров царской армии, ученых и другой шибко образованный люд. Отличие между нацизмом и советской властью еще и в том, что у немцев сохраняется частная собственность и рыночная экономика, хотя в урезанном виде, а у нас и то, и другое запрещены. Одним словом, хрен редьки не слаще. Поэтому Самойлову очень не хотелось бы, чтобы в войне против СССР победила диктатура Гитлера. «Мы нахлебались под завязку сталинским самодержавием, – размышлял Самойлов. – Не хватало нам еще одного кровавого самодура».

И вот, сидя на крылечке, он мучительно раздумывал о том, что он, кадровый офицер, умудренный военным опытом и знаниями человек, может сделать в нынешней ситуации для противодействия германцам. Осмысливая быстрое наступление немцев, разброд и шатания в Курляндской группировке Красной армии, оставшейся без связи с внешним миром, а, значит, без руля и верил, Иван Петрович отлично понимал, что все дивизии и артиллерийский части, дислоцированные здесь, на севере Латвии, обречены. И он никак не хотел примириться с будущей бездарной гибелью достаточно крупного, хорошо вооруженного, полностью радиофицированного воинского соединения. Не осуждал он и тех комдивов, которые наотрез отказались возглавить его, здраво рассуждая: за самозванство, за инициативу, за нарушение субординации можно получить пулю. «Вот до чего дожили – люди боятся маузеров гебистов больше, чем собственной гибели от внешнего врага, – печально размышлял Самойлов, продолжая сидеть на крылечке. Стало уже темнеть, в окнах окрестных домишек давно погас свет, все спали. А он все еще ничего не мог придумать, что можно сделать в такой, казалось бы, безвыходной ситуации для спасения десятков тысяч штыков и огромной численности тяжелого вооружения. И надо было не только вызволить их, но и организовать эту большую силу для отпора врагу. Именно так! Что же можно сделать для этого? И вдруг его как молния поразила мысль: а что, если взять самому управление всей курляндской группировкой? В конце концов, человек он не военный, армейским уставам не подвластен, самозванство – факт проявления всего лишь его гражданской позиции в безвыходной ситуации. Но даже если его все же строго накажут за самоуправство, черт с ними, он много прожил и ради нанесения урона гнусным врагу – нацизму – можно погибнуть и от своей пули в затылок. Эх, будь что будет! И Самойлов принял решение. Встав, он пошел будить своего адъютанта Пашу Петухова и замполита Илью Богораза.

Иван Петрович сообщил им, еще сонным, о своем вердикте. Те мигом проснулись от услышанного. Самойлов выложил им мотивы своего неординарного поступка, добавив, что дело надо будет представить для всех остальных следующим образом: мол, это не он сам возложил на себя обязанности командующего, а такой приказ якобы поступил по радио от Генштаба, которому наконец-то удалось связаться с Кулдигой. И попросил обоих сохранить в тайне ото всех без исключения такую придумку. И Илья Богораз, и Паша Петухов одобрили выбор своего руководителя. Оба они, и Паша, и Илья, были самыми близкими для него, Самойлова, людьми здесь, вдали от родного завода. Петухов малышом потерял родителей, своих братьев и сестер в годы гражданской войны. Побирался, бродяжничал, воровал, сидел в тюрьме, попал, наконец, в детдом, закончил там семилетку. После детдома поступил на радиозавод, сначала подсобным рабочим, потом попал в цех сборки радиопередатчиков, получил место в общежитии, продолжил учебу в вечерней школе, закончил 10 классов и, к удивлению всех знавших его, поступил в радиотехнический институт. После его завершения вернулся на родной завод. Тогда-то и заприметил его Самойлов. Молодой способный специалист быстро прошел путь от мастера сборочного цеха до его начальника, затем главного технолога предприятия. Правда, такой скорой карьере способствовали аресты – сначала начальника цеха, потом главного технолога. Когда главного технолога Курдюмова нежданно-негаданно год назад выпустили из тюрьмы, Самойлов взял Пашу к себе помощником, в тайне собираясь готовить из него собственную замену на случай своего очередного исчезновения или возрастных недугов. Лучшего адъютанта, как еще иногда называли Петухова, Иван Петрович не мог себе представить: грамотный специалист, сообразительный, быстрый в решениях, дисциплинированный.

Таким же незаменимым сотоварищем был и Илья Гаврилович Богораз. Толковый и знающий инженер, получивший высшее радиотехническое образование, он долгое время работал на радиозаводе начальником лампового цеха, был членом заводского парткома. Его заприметили в горкоме ВКП(б) и взяли к себе инструктором промышленного отдела. Вскоре его наметили в заведующие этого самого отдела. Прослышав о такой «милости», Богораз прибежал к Самойлову и стал умолять его взять в себе обратно на завод на любую должность. Ивану Петровичу с огромным трудом удалось отвоевать Илью Гавриловича. Для него это стало спасением: в 1937 году был арестован весь аппарат горкома партии, вплоть до уборщиц. Когда формировался радиоотряд для работы в Курляндии, Самойлов добился, чтобы замполитом у него стал Богораз.

После краткого обсуждения факта самоназначения на должность командующего курляндской группировки Иван Петрович обратился к помощнику:

– Паша, утром соберите всех наших работников и объявите им о моей новой должности и об отмене всех разговоров о возвращении домой. Это первое. Второе. Отберите из наших прямо сейчас десять человек помоложе, сами назначите им командира. Пусть они тотчас отправляются на мотоциклах в сторону Риги, и приступят к реквизиции автомобильного и гужевого транспорта, независимо от того, к каким предприятиям и организациям он принадлежит. Поскольку никакого документа на такое право я сейчас не могу им дать, пусть они повяжут себе на рукава красные повязки и возьмут у нас с Богоразом наше личное оружие. Где-то у нас, я помню, есть еще пара винтовок. Найдите и отдайте им. И прикажите: никаких исключений, забирать весь транспорт, включая легковые автомобили, даже если они принадлежат партийным, советским организациям, даже НКВД. Не трогать только лошадей и повозки местных жителей.

– Вы, Илья Гаврилович, – повернулся к Богоразу Самойлов, – идите к нашим радистам и пусть шифром передадут во все штабы о моем назначении. И приказ номер один – всем частям оставаться на местах, никаких выдвижений и передвижений. Добавьте: письменный приказ поступит с нарочными сегодня утром. А я иду сочинять этот самый приказ. Если нет вопросов, до встречи на рассвете.

Вот что вышло из-под пера Самойлова к утру 27 июня, к началу шестого дня войны.

Приказ № 1

В 23.30 ч. 26 июня Генштаб передал по радио шифровкой приказ о моем назначении командующим Курляндской армейской группировки. Отныне так будет называться объединение следующих воинских частей: танковой дивизии, механизированной дивизии, четырех стрелковых дивизий, полка АРГТ, противотанкового полка, отдельного мотоциклетного батальона, смешанной авиадивизии. Мне приказано действовать с учетом боевой обстановки. Исходя из вышеизложенного, приказываю:

1. Запрещено частям без моего приказа куда-либо выдвигаться или передвигаться, всем оставаться на местах. В светлое время суток прекратить любые хождения и перемещения техники. В темное время суток запрещается разжигать костры, включать фары, пускать ракеты.

2. Все взводы и роты вывести из казарм, штабам и другим службам покинуть здания, отдельные дома и другие наземные строения и расселить их по блиндажам, сооружать которые следует только в темное время суток.

3. Рассредоточить танки, орудия, автомобили, другую технику, лошадей, замаскировав их.

4. Запрещается употребление спиртных напитков, включая слабоалкогольных – пива и браги. Их распитие карается расстрелом.

4. Всем командирам, их первым заместителям, начальникам штабов, начальникам оперативных отделов, помначштаба по разведке, замполитам, начальникам третьих управлений дивизий и соответствующих аналогичных служб других подразделений всех частей явиться к 14.00 27 июня в штаб командования Курляндской армейской группировки, который размещается на территории радиоотряда. В целях скрытости и безопасности следовать необходимо только на мотоциклах с интервалом в сто метров.

    Командующий Курляндской армейской группировки
    Самойлов И. П.

13

Командир стрелковой роты старший лейтенант Колосов сидел на перевернутом снарядной ящике в тени развесистой старой липы и наблюдал, как его бойцы маршируют на плацу. Стояла жара. Мокрые, солдаты, печатая шаг, пели во всю глотку:

Дан приказ: ему на запад,
Ей в другую сторону.
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.

«Странно, – рассуждал ротный, – началась война, а комбат продолжает требовать совершенствовать строевую подготовку. Между тем бойцы по существу не умеют стрелять. Сегодня снова отменили учебные стрельбы. Сказали, в целях экономии патронов. А если вдруг вот сейчас появятся немцы, например, десант с воздуха, что нам делать? Разбегаться? Ну и дела-а-а,» – Колосов стал вытирать платком пот с лица. Подумал он и о том, что комбат почему-то не отзывает его взвод с сенокоса. Неделю назад хозяин соседнего хутора обратился к командиру батальона с той же просьбой, что и в прошлом году, – прислать солдат для заготовки сена. Выбор снова пал на роту Колосова, которому приказано было выделить один взвод. И его бойцы продолжают сельхозработы, хотя началась война. «Ну и ну», – вновь мысленно возмутился он. И вдруг замер: на его плечи сзади легли две руки, нет ручки. Неописуемая сладость подкатила к сердцу. Он положил на эти божественные длани свои мозолистые лапы и прижался щекой к одной из них. Потом глухо, враз потеряв голос, прохрипел:

– Здравствуй, голубка моя!

«Голубка», сняв с его головы фуражку, прильнула лицом к его кудрям, и оба несколько мгновений молча наслаждались близостью. Колосов встал, крепко обнял девушку, потом отстранился от нее, радостно всмотрелся в нее, поцеловал в губы и затем снова прижал ее к себе.

– Дорогой, если бы знал, как я ждала этой минуты, – прошептала она.

– А я! А я! – только и смог ответить ротный и опять поцеловал ее в губы.

Это была Анна Трукснис, дочь хозяина хутора Абава, расположенного недалеко от батальонных казарм части, где служил Колосов. Он впервые увидел ее ровно год назад, тоже во второй половине июне. Тогда его рота заготавливала сено для ее папаши. Тот обратился к комбату с просьбой прислать ему в помощь солдат. Взамен он пообещал прислать с десяток жареных гусей и бидончик самогона. У Артура Труксниса было хорошо налаженное хозяйство. Несколько десятков гектаров он ежегодно засевал рожью и ячменем, держал более сотни голов свиней, около сорока коров, до сотни телят и бычков, не считанных кур, уток и гусей. Хозяину принадлежали более сотни гектаров пастбищ и сенокосов, но большая часть их располагалась на холмах и оврагах, где конную косилку не пустишь. А вручную там заготавливать сено некому: у него было только три сына, хотя и взрослых, единственную же дочь он не хотел загружать тяжелой работой. Вот папаша Анны и попросил в прошлом году соседей, военных, помочь ему. Комбат не отказал ему, довольный обещанным кушем, и выделил взвод из роты Колосова. Да и бойцы с радостью отправились на хутор. Им до того обрыдла строевая подготовка, да еще на жаре, что они чуть ли не прыгали от радости в предвкушение привычного деревенского труда. Ликование удвоилось, нет, утроилось, когда к стандартному казарменному харчу солдат хозяйка хутора добавляла немного или мясца, или сыра, или творожку, или молока, или даже блинов с вареньем. Благодарные служивые тогда не только завалили хутор сеном, заскирдовав его, но и спустили, а затем почистили пруд, распилили бревна на доски для дома старшего сына, который собирался жениться, вывезли горы навоза на поля с черным паром.

Вот тогда-то Иван Колосов и увидел Анну. Накануне она приехала домой на летние каникулы из Риги, где училась в сельскохозяйственном техникуме. Все девушки в таком возрасте прекрасны, и бойцы, и ротный непроизвольно любовались молодостью и красотой дочери хозяев хутора. Вполне возможно, что для старшего лейтенанта молчаливое восхищение Анной так бы и закончилось скрытым очарованием, если бы не два случайных обстоятельств. Первое заключалось в том, что она училась на землемера, специальность явно не женская, но так захотелось ей. А отец Ивана тоже работал землемером, начав трудиться на этой стезе еще до революции, при царе. По его рассказам, в те времена землемер был важной фигурой, причем хорошо оплачиваемой. Тому свидетельство – двухэтажный особняк, купленный родителем в городе Сасове Рязанской губернии в 1910 году. Причем при доме имелась десятина с садом, огородом и хозяйственными постройками. При советской власти к ним подселили еще две семьи. Правда, отец отвоевал для своей семьи весь второй, верхний этаж, одну из комнат переделал в кухню, со стороны, противоположной парадной, приделал лестницу. Тем самым они полностью обособились от подселенцев. А вот землицей пришлось поделиться с новыми жильцами. Но даже те тридцать с небольшим соток, что досталось им, крепко выручили семейство землемера с тремя детьми в тяжелые годы гражданской войны и после.

Об этом однажды Иван рассказал семейству Трукснисов на одном из вечерних чаепитий, на которые его частенько приглашали как непосредственного начальника солдат, трудившихся на хуторе. Хозяева, их сыновья и дочь, а иногда и заглянувшие на огонек соседи с большим интересом слушали рассказы русского офицера о жизни на его родине, о работе отца – землемера, матери – учительнице, о детстве – своем и двух его сестер. Анна особенно интересовалась особенностями отцовской профессии, обожала слушать всяческие истории из жизни сельского землемера до революции и при советской власти. И так незаметно – неприметно ротный командир и хуторяне, пожилые и молодые, включая дочь, подружились. И бывало, уже после ужина Анна и Иван прогуливались в огромном фруктовом саду, продолжая беседы, начатые за столом.