Две повести о войне

Старуха оглядела Машу с ног до головы.

– Да, издалека идешь, милая. И впереди путь у тебя не близкий, – покачала головой. – Молоко есть?

– Есть, бабушка. Да только маловато стало его. Сама плохо емши, стало быть, и молока меньше.

– Господи, старая, кормлю разговорами, – встрепенулась она. – Кислых щей отведаешь?

– Не откажусь, бабушка, – рот Маши наполнился слюной.

Хозяйка проворно побросала в летний очаг хвороста, взятого из большой кучи, разожгла огонь, из дому принесла чугунок со щами, поставила на плиту, села на крыльцо. Маша стащила с себя ранец, вытащила спящего Мишку, расстелила на крыльце рядом с хозяйкой одеяло и положила на него сына. Пока она ела пустые щи, которые ей показались верхом кулинарии, хозяйка делилась с ней своими горестями и заботами:

– Вот и двух моих сынов забрали в армию, – вздохнула она. – Они здесь же, только в разных концах села жили, со своими детишками, значится, моими внуками. У одного двое, у другого трое ребят. А насчет моих зятьев не знаю. Одна дочь – в Дорогобуже, другая – в Смоленске. Повезло – выбрались в город. Да вот война.

– А где ваш муж?

– Представился. В энтом мае. Успели мы с ним картошку посадить. Видно, чуяло у него сердце: настоял, чтобы побольше посадить. Я говорила ему, зачем столько. А он: «Запас карман не тянет.» Как в воду глядел – война.

– Вкусно, как же вкусно, бабушка! – поблагодарила ее Маша, отодвигая от себя опустевший чугунок. Лицо ее раскраснелось, лоб покрылся испариной. Разомлела. Появилось неистребимое желание лечь рядом с сыном и заснуть. «Боже мой, – подумала она про себя, – так обожраться.» Хозяйка, будто отгадав ее желание, предложила:

– Знаешь что, дочка, оставайся ночевать. Все равно давно за полдень. Картошки накопаешь себе на дорожку. Молочка попьешь. Постираешься. Дите и себя помоешь.

От радости Маша лишилась дара речи. Растерявшись, вместо благодарности брякнула:

– Я бы не прочь, но у меня вши, бабушка.

– А ты на сеновале. Хорошо там. Ночи еще теплые.

Не откладывая, Маша взялась за работу. Пока хозяйка возилась с проснувшимся сыном, она поставила на огонь бадью с водой, набрав ее из колодца, постиралась, помылась за сараем, искупала Мишку. Пользуясь случаем, прокипятила свое и детское белье, даже свои брюки. «Боже, – думала она, – еще одно везение. Все-таки, наверное, я в рубашке родилась.» На ужин была вареная картошка в мундире с квашеной прошлогодней капустой. Она оказалась изрядно заплесневелой, но все равно чертовски вкусной. Запивали эту роскошь парным молоком: хозяйка держала корову.

– Когда здесь были немцы, они не шарили по хлевам? – спросила Маша.

– У меня нет, я на окраине. А тех, что у дороги, пощипали. У кого курей поцапали, а у кого хуже – кабанчиков. Если немец отнимет у меня корову, тогда помирай. На одной картошке ноги можно протянуть.

– А колхозное стадо сохранилось?

– Один к одному. Немцы так быстро объявились, что начальство не успело угнать скот. Ну а мы-то, дураки, обрадовались. Собрались на сход и стали делить живность обчественную. Спорили – спорили, какой меркой пользоваться при дележе, так ничего и не придумали. День препирались, второй, а тут – глянь! – немцы. Снова собрали нас и через толмача объявляют: дескать, колхоз сохраняется, за каждую пропавшую скотину расстрел, за каждую скошенную копну ржи – расстрел, за что-то еще – тоже расстрел. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Получается: что советская власть, что немецкая – два сапога пара. И та и другая за колхозы. Значит, опять нам бедовать.

Спалось на сеновале хорошо. Рядом чавкала и вздыхала корова. Вспомнилось раннее детство. На душе у Маши снова стало легко и спокойно. Все-таки мир не без добрых людей. Господи, сколько же еще ей идти?

Утром снова поели вареной картошкой с молоком. Накопала ее столько, сколько могла унести. Правда, она оставалась все еще мелкой. Но и на этом огромное спасибо бабушке. Хозяйка сварила ей на дорогу десять яиц. Дала три ржаных сухаря. Сказала, что мука кончилась совсем. Растроганная Маша разрезала предпоследний непочатый кусок хозяйственного мыла пополам, одну половинку отдала старухе. Поделилась солью и чаем. Тетя Нюра, так ее звали, не скрывала своей радости от таких скромных, но крайне необходимых в доме подарков. Расставались, как близкие родственники. Было раннее утро, солнце только-только выглянуло из-за леса. Туда, на восток, вновь загруженная картошкой под завязку, Маша двинулась к лесу напрямик через выгон, полная надежд на благополучный исход.

На нейтральной полосе цветы – необычайной красоты

Лес, через который пробиралась Маша, оказался высоким, густым, с плотным подлеском. Приходилось часто просто продираться через ельники и кустарники. А огромные деревья, вырванные с корнем, она обходила. Было все настолько первозданно, сумрачно и дико, что создавалось впечатление, что сюда еще не ступала нога человека. Зато в изобилии водились грибы, даже белые. Окончательно прохудились ботинки. В нескольких местах порвались брюки и куртка. Господи! Сколько же еще идти? Неожиданно вышла к железной дороге, она тянулась с юга на север. На путях – никого. Рельсы даже успели чуть заржаветь. И к концу того же дня оказалась, судя по всему, на Минском шоссе. Оно было довольно оживленным. Автомашины с солдатами и грузом непрерывно двигались, как она выяснила у случайных встречных, в сторону Ярцева, пустые грузовики – обратно. Перешла эту шумную дорогу и снова углубилась в лес. Переночевала.

А еще через день услышала долгожданное – еле слышный гул, похожий на гром: фронт. Радоваться или страшиться? По крайней мере, для нее заканчивалась неопределенность. Теперь она знала точно, что конец пути близок. Удачный ли он будет или нет, время покажет. А теперь – вперед! И настал час, когда недалеко от нее разорвался снаряд. Еще ближе, и она услышала шум моторов. Еще десятки шагов, и меж деревьев – просвет. Раздвинула ветки – лес кончился. Вдоль опушки с юга на север тянулась грунтовая дорога. По ней, поднимая тучи пыли, изредка двигались автомобили и повозки, шла колонна солдат. За проселком – обширный пустырь, который простирался до следующего леса. Выждав, когда дорога опустела, Маша пересекла ее и, пригибаясь, растворилась в высоком бурьяне и зарослях кустарника. Снова очутилась в лесу. Пройдя километра три, опять вышла на опушку. И обомлела. В метрах ста от нее увидела минометную батарею. Собственно, она понятия не имела, что такое минометы. Она лицезрела лишь какие-то короткие трубы, устремленные вверх, немцев, сидящих на брустверах, ходы сообщения. Дальше за всем этим военным хозяйством виднелся лес. Слева, метрах в трехстах от себя, заметила мелкий березняк. Он соединял чащу, где находилась Маше, с тем дальним лесом. Солнце вот-вот должно было скрыться за горизонтом. Она направилась к мелколесью и через него вышла к следующему лесному массиву. Пересекла его и увидела то, что предстояло ей преодолеть, – линию фронта.

Сняв ранец и уложив сына на траву, взобралась на дерево. Отсюда видно было все, как на ладони. Несколько линий траншей. Ходы сообщений. Блиндажи. Замаскированные противотанковые орудия. За ними простиралось широкое поле. Оно было усеяно то ли крупными камнями, то ли какими-то крошечными холмиками. Там же стояло несколько подбитых танков. Еще один танк, тоже, видно, подбитый, находился между немецкими траншеями. За полем, еще дальше, снова виднелся лес. Маша поняла – там наши, там родная сторона, там ее спасение. А на всей нейтральной полосе, между подбитыми танками, камнями, холмиками цвели цветы, цветы яркого желтого цвета, море цветов необычайной красоты. Она опустилась на колени. «Боже, дай мне силы, пошли мне еще раз везение, одари мня храбростью, я так боюсь» – шептала она. И прочитала вслух «Отче наш». Потом заплакала. Когда выплакалась, поднялась с колен, осмотрелась. Сначала показалось, что траншеи и ходы сообщения пусты. Но временами то тут, то там мелькали каски и пилотки. Слышались звуки губной гармошки. В одном месте откуда-то из-под земли шел легкий дымок. Словом, жизнь здесь била ключом.

Стала прикидывать, где лучше переходить немецкую оборону. Приметила участок, поросший редким и мелким кустарником. Направилась туда, изучила местность. Чтобы ночью не ошибиться, сделала напротив заметные зарубки – сломала верхушки у нескольких молодых елочек. Вернулась в глубь леса, увидела воронку от снаряда или бомбы, укрылась там. Наступила время кормить сына. Он уже с полчаса, проснувшись, сзади ерзал, кряхтел, бил ручками по ранцу и, наконец, подал голос. Маша дала грудь, другую, но Мишка не наедался, требовал еще. Маша достала предпоследний ржаной сухарь, который подарила тетя Нюра, разжевала его и дала ребенку пососать через тряпочку. Помогло, кажется, насытился. Но на этот раз он не засмеялся, как всегда, не стал пускать изо рта пузырьки, не пытался ловить ее волосы, не приглашал ее поиграть с ним. Он молча и неподвижно уставился на мать, и в его глазах прочитывалось немного тревоги, немного вопроса, немного надежды. Маша вспомнила, что точно так же он глядел на нее, когда они с дядей Петей шли к военному коменданту Барановичей. В тот предвечерний час сынок тоже не проронил ни звука, все смотрел и смотрел на мать. Как только он заснул, она съела несколько вареных грибов и последние три картошки в мундире. Не выдержав, откусила краешек от единственного куска сахара. Всё! У нее закончилась всякая еда. Теперь ей ничего не оставалось делать, как попытаться перейти линию фронта и оказаться на родной стороне. С этой мыслью она и заснула.

Проснулась от хныканья Мишки. В лесу было уже темно. Но небо время от времени озарялось слабым светом. Догадалась: немцы пускают ракеты. Оттуда доносились пулеметные очереди. Начала кормить сына. Не хватило. Снова разжевала сухарь – последний. На добавку дала полизать сахару – вволю. Успокоился. Перепеленала. Хотела уложить его в мешочек и двинуться в свой последний поход, но Мишка отказывался спать. Она принялась укачивать его, шептать ему на ухо колыбельную – никакого результата. Ребенок молчал, и ей казалось, что он продолжал смотреть на нее, вопросительно и с тревогой. При вспышке ракет она видела его открытые глаза – он продолжал бодрствовать. Ее это начало пугать – она теряла темное время. И только где-то, наверное, через час она услышала ровное дыхание сына. «Господи, лишь бы он не проснулся. Лишь бы он не проснулся», – повторяла про себя Маша, осторожно продираясь сквозь молодые ели. Нашла, точнее нащупала в темноте примету – сломанные макушки елочек. Пройдя вперед, оказалась там, где рос редкий кустарник. Расчет получился верный – он заслонял ее от света ракет. И от людей тоже: она едва успела прилечь, как перед ней, словно из-под земли, выросли две фигуры. Переговариваясь между собой, справили малую нужду. Закурили. Побеседовали. Постояли молча. Исчезли. А время было потеряно.

Решила быть еще осторожнее и… чуть было не свалилась в траншею или ход сообщения. Начала прикидывать, как перебраться через серьезное для нее препятствие, но слева увидела приглушенное мелькание света: кто-то шел с фонарем. Притаилась. Мимо ее протопали двое. Наверное, часовые. С трудом перебралась через ход сообщения. Выручил куст на противоположном краю: схватилась за него двумя руками и вытащила сама себя. Отсюда начинался открытый участок. Пришлось ползти. И замирать при вспышке ракет. При переходе очередной траншеи снова чуть было не попалась. Сначала никак не могла выбраться, не за что было ухватиться. Пошла вперед в поисках зацепки. Вдруг вновь замелькал свет фонарика. Двигались в ее сторону. Сердце у нее остановилось, лицо покрылось потом. Находясь в полуобморочном состоянии, она прислонилась к стенке и… оказалась в небольшой нише. Присела, свернулась клубком, закрыла лицо руками, затаила дыхание. Пронесло. И на этот раз пронесло. Нет, надо все же выбираться из этого рва. Вцепившись буквально ногтями в бруствер, она, наконец, вызволила себя.

Опять ползком. Все ближе были те места, откуда взмывали в небо ракеты и строчили короткими очередями пулеметы. Преодолела еще одну траншею. Оказалась рядом с подбитым нашим танком. И вот подползла к той, видимо, последней преграде. Подтянула себя к самому ее краю и в двух шагах от себя при очередном фейерверке увидела двух немцев, засевших в широкой нише. Они-то с небольшими паузами и постреливали из пулемета. Неподалеку от них, слева и справа, время от времени взмывали вверх ракеты. Отползая, Маша стала лихорадочно соображать, что и как делать ей дальше. Отметила с великим огорчением, как хорошо просматривается освещенное поле, которое ей предстояло преодолеть. Осенило: поскольку ранец ее полупустой, она запихивает туда спящего сына и волочит за собой. Догадалась: нужно проползти вдоль траншеи, выбрать место подальше от пулеметчиков и ракетчиков и между ними перебраться на ту сторону. Заминировано ли поле или нет, она о таких тонкостях войны понятия не имела.

Подходящее место найдено. Ну, вперед! Но она не могла сдвинуться с места. Страх, животный, жуткий страх охватил ее. Не было никаких сил заставить себя сползти в траншею, выбраться из нее и двинуться дальше. Она уткнулась лицом в землю и лежала так минуту, другую, третью. И вдруг нутром, почти звериным чутьем ощутила надвигающуюся опасность. Она сначала никак не могла сообразить, откуда она ей угрожает. И только взглянув перед собой, увидела, как на востоке начинает бледнеть горизонт. Пока еще едва-едва, почти незаметно. Но она, деревенская, знала: пройдет всего ничего, и начнет рассветать – для нее верная погибель. Наконец, Маша решилась. И в это время… раздался громкий детский плач. В ночной тишине, прерываемой редкими очередями, рыдания младенца прозвучали, как орудийный выстрел. Сначала перестал стрелять ближайший пулемет. Вслед за ними прекратили пулять из ракетниц. Маша инстинктивно попыталась закрыть рот сына ладонью, но было поздно: раздались тревожные свистки, послышался топот сапог, громкий говор.

…Привели её в просторный блиндаж, освещаемой электрической лампочкой от аккумулятора. Вдоль земляных стен располагались деревянные нары с постелями, посередине стоял длинный дощатый стол, вместо стульев – доски, прибитые к чуркам. До ее появления немцы, видимо, спали – в нижнем белье, сидя на матрацах, они с изумлением разглядывали полуоборванную женщину с младенцем на руках. Тот, не переставая, громко плакал. Некоторые солдаты, одеваясь, в шутку затыкали уши. Другие, судя по их жестам, пытались что-то советовать перепуганной матери. Ее страх передался ребенку, и он заревел с новой силой. Опомнившись, Маша решительно расстегнула кофточку, обнажила грудь и, отвернувшись от солдат, дала его сыну. Тот мгновенно замолк. Разинув рот, немцы уставились на кормящую мать, и в их взглядах не было ни капли скабрезности, даже у тех молодых, кто еще ни разу не видел обнаженную женскую грудь.

Маша уже заканчивала кормление, как все немцы повскакали с нар и вытянулись в струнку. Она обернулась и увидела офицера, вошедшего в блиндаж. Один из солдат, видимо, старший, стал докладывать командиру. Сказав «гут», тот повернулся к виновнице происшествия, которая торопливо прятала груди в лифчик, что-то спросил по-немецки. Маша заученно ответила «ихь ферштее нихт». Офицер, сказав несколько слов, обращенных к солдатам, ушел. Машу пригласили сесть за стол, на котором лежали вещи, извлеченные из ранца, и ее немецкий нож. Из разговоров она поняла, что ей надо кого-то и чего-то ждать.

А ждать ей следовало пробуждения командира роты обер-лейтенанта Эбербаха. Ночной дежурный по части лейтенант Лангерман здраво рассудил, что из-за такого пустяка, как появления на их участке обороны бабы с ребенком, не следует будить начальство. На всякий случай не сообщил он о мелком происшествии и в штаб батальона. Если она шпионка, кому надо разберутся позже. Но когда он увидел задержанную, убедился, что она никак не походит на разведчицу, хотя, конечно, все может быть на этом белом свете. О своих соображениям по данному поводу он утром и доложил командиру роты, когда тот появился в штабном блиндаже, выбритый и надушенный.

Выслушав рапорт ночного дежурного, Макс Эбербах приказал своему адъютанту пригласить начальника штаба роты, а лейтенанту Лангерману – доставить задержанную. Через несколько минут он уже разглядывал Машу. Она окончательно пришла в себя, хотя еще выглядела испуганной и поникшей. На вопросы командира роты она также заученно ответила по-немецки, что не понимает его, и вытащила из заднего кармана брюк уже изрядно потрепанное разрешение на выезд из города Барановичи. И все повторилось, как везде и всегда. Сначала Эбербах быстро пробежал глазами бумагу, потом, вчитавшись, заулыбался и пригласил присутствующих – начальника штаба роты, лейтенанта Лангермана и своего адъютанта – послушать, что написано в этом «папире». И когда закончил читать, раздался дружный хохот. Командир не отказал себе в удовольствии еще раз, но уже нарочито торжественно и громко прочитать редкий документ, и снова веселое ржание потрясло штабной блиндаж.

Отсмеявшись, обер-лейтенант стал снова разглядывать разрешение на выезд. На минутку он задумался, прикрыв глаза. Лицо сделалось озабоченным. Он привстал и обратился к присутствующим:

– Господа! Этот документ подписал военный комендант города Барановичи гауптман Лутц. Возможно, что сие случайное совпадение, но я два года служил в качестве командира взвода в роте под началом тоже Лутца, Курта Лутца. Наша часть успешно сражалась в Польше, потом во Франции. Наш комроты был на очень хорошем счету в полку и в дивизии. Но примерно за полгода до нашего вторжения в Россию с ним случилось несчастье. В ночной поездке на мотоцикле Лутц на полном ходу свалился в овраг, сломал руку, разбил коленную чашечку. В итоге заработал большой шрам на лбу и получил вечную хромоту. Его комиссовали, но, я слышал, ему каким-то образом удалось все же остаться в вермахте, откуда он ни за что не хотел уходить. Кажется, его зачислили в нестроевые части. Вот я и думаю, не наш ли герой двух войн стал комендантом города Барановичи?

Эбербах окинул глазами присутствующих, которые продолжали улыбаться, не понимая, куда клонит их командир.

– Гельмут, – он обратился к своему начальнику штаба, – вы не знаете, ваши батальонные коллеги располагают русскими переводчиками?

– Нет, – последовал ответ, – переводчик имеется в штабе полка. Это я точно знаю.

– Не пойдет, далековато. Жаль… Послушайте, фрау…, – он заглянул в документ, – фрау Петрова, – дружелюбно обратился к Маше, – опишите, как выглядит военный комендант города Барановичи.

Маша непонимающе смотрела на офицера.

– Ах, да, – поморщился обер-лейтенант. – Тогда попробуем так.

Он подошел к Маше, ткнул пальцем в подпись на бумаге, медленно и с расстановкой произнес: «Комендант… Гауптман… Лутц. Да?» Она кивнула головой. Тогда Эбербах провел пальцем над своей левой бровью линию, означающую, по его представлению, шрам и произнес это слово, не зная, что оно и по-немецки, и по-русски звучит почти одинаково. «Да, да, – поняв, радостно ответила Маша и показала место над своей левой бровью. – Здесь у него шрам». Обер-лейтенант победно посмотрел на присутствующих подчиненных и радостно потер руки.

– Теперь перейдем ко второму этапу опознания, – весело произнес он.

Обращаясь к Маше, снова повторил «комендант, гауптман, Лутц» и стал прохаживаться перед ней взад и вперед, изображая хромого. Потом спросил: «Да или нет?» «Да, да,» – догадавшись, радостно ответила она по-немецки. Она понятия не имела, зачем немецкому офицеру нужны такие уточнения, но по интонации его голоса, по доброжелательному выражению его лица начинала сознавать, что фортуна вновь поворачивается к ней лицом. В ожидании очередного чуда ее сердце радостно затрепетало.

– Так вот, господа, – нарочито серьезно сказал Эбербах, – опознание произведено. Экспертиза установила, что Курт Лутц, бывший командир моей роты и военный комендант города Барановичи, – это одно и то же лицо, – и прокурорским голосом добавил: – Теперь он поплатится за свои смехуёчки, – обер-лейтенант подошел к столу и грохнул кулаком. – Мы его заставим выполнить обязательства, взятые им на себя.

Подчиненные с удивлением смотрели на своего начальника, не понимая, серьезно все это он говорит или все еще шутит. А он, не изменяя строгого тона разговора, грозно продолжал:

– Мы сделаем так. Отпустим эту фрау к русским, как она того хочет, убедимся, что она дошла до своих живой. Потом я напишу письмо в Барановичи уважаемыму гауптману Лутцу, сообщу, что его подопечная опередила доблестные германские войска и сейчас приближается к Москве. И потребую от него, – он повысил голос, – чтобы он, – после паузы, – съел обе грязные портянки своего адъютанта Франца.

От оглушительного гогота посыпалась земля с потолка блиндажа. Смех был таким могучим и заразительным, что не только Маша заулыбалась, но даже Мишка стал издавать веселые звуки. Сам ротный упал грудью на стол и просто рыдал, царапая пальцами по доскам. Начальник штаба схватился за живот и никак не мог разогнуться. Лейтенант Лангерман хохотал, запрокинув голову. Адъютант ржал, трясясь всем телом. Кто-то испуганно заглянул в блиндаж и поспешно захлопнул дверь.

– Господин обер-лейтенант, смилуйтесь, позвольте господину гауптману Лутцу перед употреблением постирать портянки, – сквозь смех внес предложение адъютант. Оно вызвало новый взрыв хохота.