Госпожа

Губернское начальство не могло не отметить активность подшиваловского сельсовета в борьбе с голодом. При общей бедственной картине сложившейся в заволжских уездах, где случалось даже вызванное голодом людоедство, Подшиваловка относительно терпимо пережила бедствие, и местный сельсовет ходил в передовиках. Смертность в этот период, конечно, увеличилась в первую очередь детская, но повального вымирания, как в целом ряде деревень и сел здесь не случилось. Более того весной 22 года здесь как обычно пахали и сеяли, редчайший случай, ибо почти во всех других деревнях и селах Заволжья все зерно в том числе и семенное подчистую съели. Откуда же его взяли подшиваловцы? И здесь подсуетился Яков Буров, съездил на неохваченную голодом Кубань, закупил за счет сельсовета и отправил опять же с охраной несколько возов с семенным зерном в Подшиваловку. Потом его примеру стали следовать и другие сельсоветы, но им то же зерно обошлось куда дороже, ибо кубанцы смекнули и взвинтили цены.

В общем, не могли не отметить Якова в губкоме партии и незамедлительно рекомендовали его в председатели подшиваловского сельсовета. В Подшиваловке далеко не все обрадовались, что молодой мужик всего двадцати семи лет от роду и станет главным начальником в деревне. Но как говорится плетью обуха, то есть Губком не перешибешь…

1963 г.

Сон-воспоминания о какао, которым подшиваловцы спасались от голода в феврале 1922 года, вновь так подействовал на Ксению Андреевну, к тому же совпав с усилением боли, что она в очередной раз очнулась. Окончательно придя в себя, она позвала сноху:

– Зоя…Зоя!

– Ой мама, иду… вы вовремя проснулись. Сейчас вам Боря укол сделает на ночь.

Сноха обрадовалась, что свекровь перед ночью очнулась не слишком поздно, и сделав ей обязательный «ночной» укол, все остальные члены семьи смогут спокойно лечь спать. Иной раз специфическое полубеспамятство свекрови затягивалось до полуночи и кто-то обязательно должен был при ней бодрствовать, чтобы разбудить Бориса, который делал ей укол. Но сейчас Ксения Андреевна, обычно к вечеру начинавшая мучиться от боли и требовать морфия… Она, вдруг, огорошила неожиданным вопросом:

– У нас какао есть?

– Что, какао? – изумленно переспросила сноха. – Да, откуда… Была когда-то пачка «Золотой ярлык», но кончилась давно. Володь, мама какао просит, может у тебя на работе достать можно?

В комнате появился сын.

– Какао? Да его сейчас днем с огнем не сыщешь. С продуктами вообще завал, только хлеб не дефицит. А какао… да за ним надо в Алма-Ату ехать, ближе нигде нет. Я в последний раз его привозил из Москвы, когда в командировке там был, три пачки купил. Так они уже кончились давно.

Сын виновато развел руками и вопросительно посмотрел на жену. Во взгляде читалось: и что это за очередная блажь пришла в голову матери, может заговариваться стала?

А Ксения Андреевна пребывала во вполне здравом рассудке:

– Да это я так… не надо ничего… Пусть Боря укол сделает, посплю…

С учетом своего специфического жизненного опыта Ксения Андреевна сделала свои выводы из того, что услышала о дефиците продуктов в стране. Если сын во всем винил «кукурузную» политику в области сельского хозяйства, то мать мыслила по своему давно выработанному шаблону, в основе которой лежали те же услышанные ей в далекой юности слова: сытым особенно приятно быть, когда вокруг голодные. Для того власть и устраивает этот перебой со снабжением продуктами, чтобы начальники приятно ощущали свою собственную сытость, чтобы перед своими женами, детьми, родственниками хвастать. Дескать, вот я какой умный и ловкий, как я вас кормлю и одеваю, в то время как все остальные перебиваются с хлеба на квас и одеваются только в сатин и дешевый ситец. Вот я какой, любите меня и уважайте…

Тогда в НЭП семья Буровых именно так и жила. Если так смог жить всего лишь деревенский председатель сельсовета, то почему так же не могло быть на губернском и даже государственном уровне. Разве начальники всех уровней не мыслили так же и для осуществления этой мечты не рвались к властным вершинам?

После инъекции морфия Ксения Андреевна вновь перестала ощущать боль, ей стало даже непривычно хорошо, и она вновь провалилась в забытье, чтобы на этот раз насладиться воспоминаниями о самом приятном периоде своей жизни.

1923-1927 г.г.

Ксения, еще живя в доме свекра, так себя поставила, что никто не смел ею помыкать. Но все же полноправной хозяйкой она себя там чувствовать не могла. Потому она постоянно торопила Якова строить свой дом и отделяться. По-настоящему она «развернулась» когда Яков занял пост председателя сельсовета. Новый дом Буровых не походил ни на один в русской части Подшиваловки, ибо строить его Яков нанял немцев, да и на стройматериалах не экономил. И немцы построили ему прочный, просторный, красивый дом из привезенных в степную полосу дорогих сосновых бревен. Дочку Ксения рожала уже в том новом доме. И зажили они…

Хоть и избежала Подшиваловка страшной участи некоторых соседних деревень и сел, но все равно после 1922 года почти вся деревня, в том числе и ее немецкая часть, пребывала в нищете, почти ни у кого за душой не имелось ни гроша. А у Якова Бурова и деньги были и власть и дом полная чаша. Конечно, можно было сказать, что для своего возвышения и обогащения он использовал горе народное, но с другой стороны во многом благодаря Якову, многие его односельчане пережили то страшное время.

Если в доме у свекра Ксения еще выполняла кое какую домашнюю работу, то в своем сразу потребовала нанять прислугу, а для тяжелой работы на огороде и скотном дворе постоянных батраков. Яков во всем, что касалось домашних дел беспрекословно слушал жену и готов был исполнить любой её желание и даже каприз. Тяга к обогащению у Якова оказалась наследственной, а тут ко всему и один из высокопоставленных большевиков Николай Бухарин с высокой трибуны провозгласил обращаясь к крестьянству: Обогащайтесь! Ох, как пришелся по нраву Якову тот лозунг, и он обогащался. В придачу к своему земельному наделу он еще брал несколько в аренду, хозяева которых были не в состоянии их обрабатывать. Казалось коммунисту и советскому начальнику не с руки эксплуатировать бедняков, но Яков данными этическими нормами не заморачивался и в посевную и уборочную нанимал до двух десятков временных батраков. Их руками и руками постоянных батраков и батрачек он фактически развернул на своих полях, огороде, скотном дворе хозяйство, дававшее стабильную немалую прибыль – труд батрачий был дёшев.

Ксения в основном руководила домашней прислугой, следила за огородом и скотным двором, но при этом сама ни к чему рук не прикладывала. За своими руками и лицом она теперь ухаживала, как это делала в свое время её барыня. Для этого она использовала и клубнику и сметану, когда бывала в городе обязательно покупала в прок косметические кремы, мази, пудру… Если лицо у нее и так было свежим и румяным, то с руками пришлось немало повозиться, чтобы они наконец приобрели нежную припухлость, то есть превращались в барские ручки…

Яков в своей искренней любви к жене позволял ей жить, так как она хотела. Сам же он не перенял барских замашек и даже в постели позже семи часов обычно не залеживался. А вот Ксения за исключением того периода когда кормила грудью дочь, поспать любила и опять же по примеру своей барыни валялась в постели до девяти, а иногда и до десяти часов. После вторых родов Ксения еще больше округлилась, но опять же не по-барски. То была налитая упругой плотью, величественная, красивая… но нет, не барыня, а опять же кустодиевская купчиха. Самой себе Ксения не очень нравилась – ведь она не походила на свой идеал, свою барыню. Зато Яков от внешности жены пребывал в полном восторге. Его любовь к ней с годами только крепла, можно сказать, он её почти боготворил. Именно с её слов он тоже уверовал, что теперь именно они должны жить как жили господа, что теперь они здесь вместо них и должны стать теми же помещиками, только по-другому зваться. И вроде все к тому шло…

Как уже упоминалось, в это время, время разброда и шатаний в большевистском руководстве, наступившем после смерти Ленина, Николай Бухарин бросил кличь, обращаясь к крестьянам: «Обогащайтесь!». По всей стране крепкие хозяева, кулаки, восприняли его с удовлетворением. Тем более воспрял духом Яков, ведь то было как бы официальное одобрение того образа жизни, к которому они с Ксенией стремились. За три года после голодного 1922 года в Подшиваловке собирали столько хлеба, что буквально засыпались им. Возможности НЭПа, вызвавшие бум частной торговли и кооперации позволяли эти излишки вывозить, продавать, обменивать. Далеко не все подшиваловцы сумели воспользоваться этими НЭПовскими благами, но Яков в те годы взял все что мог. В город теперь семейство Буровых выезжало на рессорной бричке запряженной белым в яблоках жеребце, а следом ехала телега с лошадью поплоше, в которой сидели батраки. Яков с Ксенией ходили по лавкам и базарам, делали покупки, которые батраки тут же уносили. Вскоре телега была уже забита под завязку, как нужным в хозяйстве товаром, так и игрушками для детей, шубами, платьями, обувью. Ксения ни в чем себе не отказывала, тем более любящий муж это всячески поощрял. Но не только жену баловал Яков. Очень любил он и детей. Для сына Володи, он не пожалев немалых денег, как-то привез с ярмарки игрушечную маленькую лошадку, едва ли не точную копию настоящей. Ох, как радовался тому подарку маленький Володя.

Однажды, летом 1925 года в Саратове, в очередной раз приехавшие на базар Буровы стали свидетелями странной демонстрации. По центральной улице шли совершенно обнаженные мужчины и женщины и громко скандировали: «Долой стыд!» В те годы новая власть хоть еще и некрепко стояла на ногах, тем не менее дурила и чудила, ибо со смертью Ленина не стало некого высшего авторитета, и пока оный не появился, некоторые из наиболее аморальных большевиков выдвигали и такие лозунги, используя временную вседозволенность.

Всего этого Ксения, конечно, не знала, а данная демонстрация её удивила, но совсем не возмутила. До войны на квартире Римских-Корсаковых ей приходилось прислуживать на званых вечерах, куда дамы приходили в вечерних декольтированных платьях. У некоторых те декольте имели весьма вызывающий вид. Да и сама Ирина Николаевна пока невестилась любила весьма смело оголяться. Ксения в своих тогдашних мечтах и себя представляла в таком платье с обнаженными плечами и наполовину и даже более открытой грудью. Ох, как ей тогда хотелось одеть такое платье, а Ирина Николаевна в оном казалась ей верхом красоты и привлекательности. И если то «обнажение» было в её представлении естественным, прекрасным, то увиденное на демонстрации… Она лишь констатировала, что у большинства тех баб, что ходили голышом по улицам Саратова, смотреть было совершенно не на что, хоть они показывали не только плечи и грудь, а вообще всё. По всему все эти, проповедующие новомодное течение гласившее «сбросить одежды и стать совершенно свободными», революционные девки в годы войны и голодовки, наверняка, до сыта не ели и выглядели соответственно. Ксения с отвращением наблюдала за неприглядным зрелищем и вдруг её посетила совершенно сумасбродная мысль… А если она вот так бы разделась и пошла среди этих сухопарых девок… как бы на неё смотрели все эти стоящие вдоль улицы и вытаращившие глаза мужики? Она скользнула взглядом по этим зевакам и вдруг заметила, что и её Яков и сопровождавшие их батраки разинув рты смотрят на эту срамоту. Шальная бабья мысль тут же испарилась, ибо Ксения вновь вернулась в свой образ, жены и хозяйки:

– А ну… что рты раззявили, нечего тут смотреть на этих охальниц и охальников, поехали!– Ксения, отобрав у мужа вожжи и хлестанув лошадь, направила бричку в сторону базара.

В своем доме Ксения многое устроила по образцу барского. Даже если сама валялась в постели до десяти часов, потом от наушниц точно знала, кто из прислуги встал поздно, плохо мыли пол, вытирали пыль, или допускали еще какие прегрешения. Правда, в отличие от барыни она давала своим прислужницам право выбора наказания: штраф, вычитаемый из жалования, или зуботычина. Редкая батрачка выбирала первое, предпочитая пощечину, удар по спине поленом или кочергой. Таким образом, рукоприкладство в отношениях прислужниц и хозяйки стало в буровском доме обычным делом. Тем не менее, никто не жаловался. А куда жаловаться, если в сельсовете главный Яков Буров. Более того, никто не уходил с такой службы. А куда уйдешь, если повсюду нищета и бедность, а Буровы являлись не только первыми богачами в деревне, но и платили хоть и ненамного но больше других кулаков, а главное исправно и без обмана. Причем платили так как хотелось батракам, хочешь продуктами, хочешь деньгами – где еще таких хозяев найдешь. Так что приходилось терпеть барские замашки Ксении, более того держаться за место, ведь на их места в деревне имелось немало желающих. Как когда-то в барский дом считали за честь попасть едва ли не все подшиваловцы, так и сейчас, стать постоянным батраком у Буровых означало обеспечить сносное проживание своей семьи, и за эту «честь» тоже существовала неофициальная очередь.

Большинство подшиваловцев умудрялись бедствовать даже в урожайные годы. НЭП это время не только экономических возможностей, тогда и богатели и беднели, что называется стихийно. У центральной власти до села руки все никак не доходили. В Москве большевики никак не могли определить, кто из них главный и прийти к единому мнению – в какую сторону крутить «штурвал» управляемой ими страны. Ну, а внизу как всегда когда все пущено на самотек имел место своего рода «стихийный естественный отбор». И в процессе того отбора всплыли и получили возможность пожить в свое удовольствие такие как Буровы.

Как относились подшиваловцы к барскому образу жизни своего председателя сельсовета и его жены? По разному. Те, кто также смогли разбогатеть благодаря НЭПу, они в основном завидовали не столько богатству Якова, а тому, что у них в отличие от него не имелось официальной властной брони в виде должности и членства в правящей партии. Потому и их жены, так же как Ксения строить из себя барынь побаивались. Многие из них тоже были не прочь взять с нее пример, хоть и не имели того «образования», что она приобрела за время службы в барском доме. Ну, а подшиваловские пролетарии, беднота, что составляла не менее 80% русской части деревни… Они конечно ненавидели Буровых, пожалуй даже сильнее чем до революции ненавидели помещиков. Тех привыкли еще с крепостных времен подспудно, даже через ненависть считать чем-то вроде существ сделанных из другого теста, белой костью… А тут, кто жирует и ими помыкает, на кого они вынуждены батрачить, умножая их богатства!? На Яшку, которого все здесь с детства знали, или на Ксюшку, которая девчонкой тут бегала, с соплями до земли, потому что ей обуть нечего было!? А сейчас фу-ты ну-ты, не Ксюха а Ксения Петровна, барыня-барыней, в шелках и кашемире ходит, свои кормленные зад с брюхом обтянув, в ботинках с галошами, в серьгах с каменьями, руки белые пухленькие, а на пальцах колец не счесть. Да еще моду взяла, каждый день на перине своей дрыхнет чуть не до полудня, а потом, если не с той ноги встанет со своей пуховой перины, давай прислугу кочергой или поленом гонять, охаживать…

В этой связи у наиболее борзых не могли не образоваться протестные настроения, модные для НЭПовских времен: «Это как же так, для чего революцию делали, царя, помещиков сбросили, чтобы вместо них мироеды, такие как Яшка с Ксюхой тут барствовали!?»

Но Ксения наслаждаясь своим положением, как бы и не чувствовала этой, едва ли не всеобщей, ненависти к ней и к её мужу, и даже к её детям, не предвидя, что эта ненависть в конце-концов получит возможность «материализоваться», и им придется пожать те же плоды, что несколько лет назад пожали помещики.

1963 год.

На этот раз очнуться Ксению Андреевну заставила не боль, а сильный шум за окном. Тот шум производили автомобили, ехавшие по улице мимо их дома. Их было много, целая автоколонна. Шум разбудил всех в доме. Ксения Андреевна услышала, как сын прошлепал тапочками к окну и, видимо, выглянул на улицу.

– Володя, что там? – спросила, не вставая с постели сноха.

– Да опять из Китая переселенцев везут.

По полу пробежала босыми ногами внучка и, по всему, тоже прильнула к окну.

– Тебя только здесь не хватало, а ну марш в постель, нечего здесь смотреть, – вроде бы строго, но с любовью в голосе выговорил ей отец.

Однако внучка, скорее всего, именно любовь, а не строгость уловила в голосе отца и не спешила выполнять его приказ, потому пошла спать только, когда колонна проехала…

Переселенцы из Китая… это русские люди, вернее в основном уже потомки тех, кто в Гражданскую войну ушли за кордон вместе с атаманами Дутовым и Анненковым, да так там и остались. При Сталине об их возвращении не могло быть и речи, но в «оттепельные» времена тем кто желал, позволили возвратиться. Но вывозили их вот так, по ночам, в кузовах закрытых тентами машин, чтобы никто их не мог увидеть, и тем более общаться. Такие колонны в пятидесятые годы случались по нескольку каждый год. Потом все реже, и эта по всему была одной из последних – последние потомки сибирских и оренбургских казаков возвращались на свою историческую родину.

У Ксении Андреевны прошедшая колонна опять навеяла мысли о своей барыни. Нет, она не сомневалась, что Ирина Николаевна, или её потомки никак не могли оказаться в той колонне. Потомственная столбовая дворянка никогда бы не стала жить среди казаков. Уж если ей посчастливилось тогда вырваться, она наверняка жила не в Китае, и в своем кругу. Ксения Андреевна вспомнила о последней просьбе барыни и стала судорожно вспоминать, что стало с фамильным склепом Римских-Корсаковых. Пока Яков рулил сельсоветом он, озадаченный на этот счет женой, действительно не позволял разорять барских могил. А что случилось потом? Уцелели ли могилы? Вряд ли. Но в тридцатых годах Ксения уже никак не могла выполнять просьбу барыни, потому что сама бежала с Подшиваловки. Успокоенная мыслью, что сделала все от нее зависящее, как и обещала, Ксения Андреевна вновь погрузилась в сон…

1928 – 1932 г.г.

О чем обычно мечтают люди, входя в пору, так называемого, зрелого разума? Если, конечно, брать тех, кого принято считать нормальными, без каких либо физических и психических отклонений людей. Скорее всего, прожить интересную, по возможности нетрудную жизнь, создать семью с любимым человеком, родить и воспитать потомков, помочь им на начальной стадии самостоятельной жизни, ну и в старости быть окруженными любящим, уважающим тебя потомством. А многим ли удается ту мечту воплотить в реальность, прожить именно так? Очень немногим. Почему? Конечно, тут многое зависит от отдельно взятого индивидуума. То то, то иное не так в нем от природы устроено, что не позволяет следовать вышеописанному плану. Но куда большую «коррекцию» в судьбах людей вносит не зависящий от них внешний фактор, та же эпоха, в которую выпало жить. К примеру, выпало быть рабом в эпоху рабовладения, или в крепостнической России крепостным. Это с временной дистанции, глядя из последующих столетий приятно умиляться: ах какое замечательное было время – гусары, кавалергарды, блестящие дамы, прекрасные барышни, великие поэты-писатели – Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой… И как-то не задумывается восторженный современник, что замечательным то время было лишь для нескольких процентов жителей той России, да и среди них не все наслаждались жизнью, ибо имели место и в среде аристократии случаи «горя от ума». А для 90% остальных, в большинстве своем крепостных крестьян, за счет малопроизводительного, но дарового труда которых имели возможность и блистать и творить все эти гусары, дамы… Пушкин, Тургенев, для них то время совсем не было замечательным.

У каждого народа можно определить основу их менталитета, критерии формирования особенностей национального характера. Все достижения и беды любой нации имеют глубокие исторические корни. Если менталитет известных своей дисциплинированностью немцев или японцев выковывался в далеком прошлом в основном палкой барона или мечом самурая, в основе вековой ненависти французов к своим аристократам (аристократов на фонари!) лежит не знающая меры расточительная жизнь их королей и маркизов… то в основе, и терпеливости, и смиренности, и подспудной ненависти к начальству русских все то же крепостничество, когда веками терпели, копили ненависть… Но в то же время в мечтах этих несчастных людей, счастьем казалась именно жизнь бар, о ней они мечтали и грезили… в течении столетий.

И когда счастливо зажили в НЭП супруги Буровы, они неосознанно восприняли все это, как воплощение мечты многих поколений их крепостных предков. Ксения, обосновывая случившееся, объясняла это так: господа побарствовали, да чем-то Богу не угодили, теперь вот им привалило счастье по-барски пожить. При этом, что-то менять во взаимоотношениях с прислугой и батраками она не собиралась, не сомневаясь что отношение господин-раб как были так и останутся незыблемыми. За это хоть и нестрого, но не раз ей выговаривал и Яков, де нельзя себя вести как помещица при старом режиме. Сам же он под свое «возвышение» подводил теоретический фундамент, сформулированный в некоторых идеологических советских течениях тех лет. Ох, чего только не писали и не издавали в те сумбурные годы, каких только программ и лозунгов не выдвигали, иной раз даже откровенно противоречащих догмам марксизма. Ксения от всего этого была далека, а вот Яков регулярно читал центральные газеты, пытаясь разобраться во всей этой чехарде. Тем не менее, его кумиром, как был, так и оставался «любимец партии» Николай Иванович Бухарин. Даже над своим столом в сельсовете он повесил его портрет. Он жил его «заветами» и… продолжал богатеть, засевать больше земли, нанимать больше батраков. Потом вывозил в город и продавал зерно оптом и в розницу, государству и частным НЕПманам. Апогеем его хозяйственной деятельности стала постройка мельницы, на которую теперь съезжались молоть зерно и, естественно, за это платить, со всей округи.

И дома Яков решил повесить портрет своего кумира. Ксения решительно воспротивилась:

– Это что еще за новый бог объявился, что ты его заместо икон вешаешь!

– Это Бухарин Николай Иванович, золотая голова. Он за таких как мы крепких хозяев радеет, – пояснил Яков.

– Не верю я ему, у него в глазах твердости нету. Сегодня одно скажет, завтра другое, – поглядев на портрет, дала характеристику «любимцу партии» Ксения.

– А это кто такой? – Ксения кивнула на следующий портрет, который Яков хоть и не собирался вешать, но тоже принес домой, как и еще несколько портретов наиболее видных большевиков.