Госпожа

– Троцкий Лев Давыдович, в войну он был председателем реввоенсовета.

– Жид? – сразу высказала догадку Ксения, много раз сталкивавшаяся с евреями в Саратове.

– Не знаю, – немного растерялся Яков, до того как-то не интересовавшийся национальной принадлежностью большевистских вождей.

– Жидам верить нельзя, обманут, продадут и купят, – безапелляционно заявила Ксения. – А это, кто такой злой?

– Сталин Иосиф Виссарионович, главный секретарь партии.

– Тоже не русский… Не нравятся они мне все. Царь Николашка он конечно с простиной был, но с портретов как-то добрее смотрел, чем эти, – вновь высказала свое суждение Ксения.

– Ты эт Ксюшь… ты эт брось! Не дай бог кто услышит, да донесут. Мне по должности положено советскую власть укреплять, а ты тут такое. Был царь, а теперь вот они у нас сверху, – сделал выговор жене Яков.

Тем временем Подшиваловка продолжала понемногу «вставать на ноги». Еще ряд семейств как русских так и немцев к 1927 году обзавелись крепким хозяйством: собирали много зерна, имели по нескольку коров, отары овец, стада свиней, нанимали постоянных и сезонных батраков. Деревня как никогда раньше разделилась по имущественному признаку. Причем некоторые богачи, как это часто случается с нуворишами в первом поколении, любили выставлять свое богатство напоказ: дорого одеваться, шумно отмечать праздники и именины, заводить пролетки с рысаками… На их жен несомненно воздействовал пример Ксении. С её подачи подшиваловские кулачки тоже постепенно осмелели, заводили прислугу, подолгу спали, вызывающе одевались…

Еще одним заразительным примером для прочих кулаков со стороны Буровых являлся демонстративный забой скота по осени. Например, забивали свинью, этакую откормленную хрюшку килограмм под триста. Яков для этого мероприятия приглашал мастеров этого дела – немецкую семью. В той семье при разделке скотины все строго имели свои обязанности. Сам глава семейства одним точным ударом в голову без лишних мучений убивал огромную хрюшку. Потом на неё со всех сторон налетало немецкое семейство и начиналось вспарывание, разделывание, съем шкуры, вынимание потрохов. Через несколько часов вся свинья была разделана, ее кишки набиты ливером на колбасу, копыта и ноги на холодец, самые жирные части на сало… Ворота буровского двора в этот день отворялись настежь, и все желающие наблюдали за тем действом. Потом, кто хотел мог забрать с собой отходы не пошедшие в дело. Но после немецкой работы таких отходов оставалось крайне мало.

Конечно и это, и всякое другое наглядное демонстрирование богатства перед неимущими, опять же не могло не вызвать молчаливого недовольства и даже ненависти. То являлось неотъемлемой части ментальности в стране, где уже давно было утеряно уважение к самой важной человеческой ценности, к труду. Даже мастерство и трудолюбие немцев здесь воспринималось не с восхищением, а с завистью голодных к сытым. Да, труд в России, как во времена крепостничества, так и после считался делом не престижным. При советской власти престижно стало командовать, стремиться пробиться в начальники, самому при этом не работать, а как и прежде суметь заставить работать на себя других. На том стояла и, увы, стоит пока русская земля. Как, впрочем, и не она одна. Те страны, где труд в почете и работяга живет лучше начальника… на планете Земля таковые далеко не в большинстве. Тогда в 20-х годах в число тех, кто сумели заставить других работать на себя попали и супруги Буровы.

Конец той вольготной жизни для таких как Буровы отчетливо стал просматриваться где-то с 1928 года, когда внутренний раздрай в большевистском руководстве был, наконец, продолен. Нет, они не договорились, просто одни начали пожирать других по закону крысиной стаи в замкнутом пространстве. Яков чувствовал эти перемены, зондировал почву в губкоме, пытался что-то определить из передовиц центральных газет. Во всяком случае, портрет Бухарина он поспешил снять, так как тот явно стал «сдуваться». О том сам за себя говорил новый официальный курс партии, направленный на сворачивание НЕПа, коллективизацию в деревне и объявление кулачества внутренним врагом. Еще когда Яков показывал Ксении портреты большевистских вождей, она предположила, что хитрый еврей Троцкий, наверняка обманет злого грузина Сталина. Но случилось все с точностью до наоборот, Сталин по всем статьям переиграл Троцкого и заставил покинуть страну. То, что изо всей большевистской верхушки Сталин в уме и хитрости не уступил никому и уж тем более в жестокости и вероломстве, это и предопределило весь дальнейший ход борьбы за власть.

С 1930 года тревожные ожидания сменились началом конкретных мероприятий по проведению всеобщей коллективизации, следствием которых стало раскулачивание и высылка кулаков в малопригодные для жизни места. Впрочем, Буровым на этот раз относительно повезло. С учетом заслуг Якова в Гражданскую войну и членства в ВКПб, его в открытую раскулачивать не стали. С ним, что называется, серьезно поговорили, и он как настоящий коммунист все осознал и добровольно самораскулачился. То есть отдал в колхоз и скотину, и мельницу, и сельхозинвентарь, и излишки зерна. За такую сознательность его не лишили ни должности, ни партбилета, да и дом у него не отобрали и не обыскали, что позволило сохранить многое из того что он накопил с 20-х годов и того, что принесла в качестве приданного Ксения. А вот прочих подшиваловских кулаков разорили до тла, отбирали дома и имущество с последующим выселением, позволяя взять с собой только то, что в руках могли унести, да то что на них надето. Интересный факт, многие определенные в кулаки немцы поспешили последовать примеру Якова и добровольно записаться в колхоз и отдать имущество. Видимо сказалась выработанная многими поколениями еще с баронских времен внутренняя дисциплина, раз власть сказала – лучше ей не перечить. А вот у разбогатевших русских подшиваловцев такой внутренней самодисциплины не оказалось, они до последнего цеплялись за имущество, игнорировали колхоз и с ними не церемонились. Отдельные активисты из бедняков даже сдирали с выселяемых раскулаченных поддевки и юбки, если замечали, что те одели лишнее.

Так буквально в течении года Буровы лишились большей части имущества и потеряли неофициальный статус советских помещиков, а вместе с ним и возможность иметь батраков и прислугу. Особенно тяжело это переживала Ксения, уже привыкшая к легкой барской жизни. Теперь ей вновь приходилось из «столбовой дворянки» возвращаться в положение обычной крестьянки.

В результате всей этой чехарды с коллективизацией и разорением крепких хозяйств в 1932 году вновь вспыхнул страшный голод. Но если тот первый голод 1922 года являлся следствием гражданской войны, и природных катаклизмов, то этот целиком и полностью организовала советская власть. На этот раз голод уже не обошел стороной Подшиваловку, и если бы в доме не имелось значительных запасов нереквизированных товаров, наверняка, его на этот раз в полной мере ощутили бы и Буровы. А так, Ксения с помощью родственников в Саратове постепенно продавала то, что в свое время привез с войны Яков или то, что досталось ей из барского добра в виде приданного. Но вот золото, которым с ней поделилась барыня… про то золото никто не знал даже Яков. Ксения как чувствовала, что и до него дойдет очередь, но пока что оно лежало спрятанное и нетронутое.

Яков продолжал исполнять обязанности председателя сельсовета, должности уберегшей его от репрессий, но это был уже не тот всесильный некоронованный царь деревни. Да и делал он теперь все как бы через силу без желания. На этот раз никто не организовывал помощи голодающим, ибо об этом голоде за границами голодающих районов никто не знал. Официальная власть о нем нигде не обмолвилась – как же признать бедствие, которое сама же и организовала. Да и вообще Яков теперь предпочитал особо не высовываться, в надежде просто пересидеть это тревожное время, ибо чувствовал, что гонения еще продолжаться. Предчувствие его не обмануло – в партии началась борьба с правым уклоном и одним из лидеров правых уклонистов объявили никого иного как «любимца партии» Николая Ивановича Бухарина. Вот тут-то недоброжелатели и припомнили Якову портрет над его столом в сельсовете…

1963 г.

Ночь стала самым длительным временем «пребывания» Ксении Андреевны в мире своих грез-воспоминаний. Морфий, заглушая боль от разрушения плоти метастазами раковой опухоли, одновременно воздействовал на некоторые участки головного мозга. В данном конкретном случае то были клетки памяти, воспроизводящие «картины былого». Бывало, что Ксения Андреевна «выныривала» из прошлого в настоящее среди ночи. То могло случиться и в результате ослабления действия морфия и как следствие слишком эмоционального воспоминания. Именно таковой случилось и на этот раз. Ей «явилась картина» из 1934 года, когда Яков пришел домой из сельсовета и с потерянным видом сообщил, что его снимают с должности и, скорее всего, вскоре исключат из партии. То явилось предтечей таких воспоминаний, что даже морфий не смог предотвратить последствий всплеска негативных эмоций, от которых Ксения Андреевна проснулась-очнулась…

В темени, лишь слегка подсвеченной проникающим сквозь занавески тусклым лунным светом, отчетливо слышался лишь мерный перестук часов-ходиков. Лунный свет падал и на них и Ксения Андреевна своими дальнозоркими глазами хоть и с трудом, но различила – стрелки показывали полвторого ночи. На стенах в доме почти не было старых фотографий, ни семейных, ни вообще. Портреты вождей опасались вешать после того как за Бухарина пострадал Яков, а потом и вся семья. А те семейные фото из 20-х годов, которых когда-то имелось очень много, так как Яков и Ксения любили фотографироваться и для этого даже привозили фотографа из города. На тех фото семья Буровых была запечатлена процветающей, счастливой, богатой, то за обильно накрытым столом, то в щегольской выездной пролетке, то на фоне стада им принадлежащих овец. Ксения особенно любила фотографироваться во всевозможных дорогих нарядах, даже не модных но чтобы было видно, что платье или кофточка, сапожки… очень дорогие. И еще у нее возникла страсть фотографироваться в дорогих платье и обуви на фоне работающих батраков и батрачек… бедно одетых и босых. Она хотела быть запечатленной хоть относительно похожей на ту бразильскую даму, которую носили в паланкине её босые черные рабы… Все те фото изъяли при обысках и использовали в качестве доказательств перерождения коммуниста Бурова в злостного правого уклониста, и ведения его семьей асоциального кулацкого образа жизни.

Ксения Андреевна попыталась волевым усилием унять участившееся сердцебиение. Она прислушалась к «домашнему шуму» и кроме ходиков услышала, как ворочалась во сне, по обыкновению беспокойно спавшая внучка, мерное похрапывание снохи. Слух, в отличие от зрения, у нее в последнее время даже обострился. Впрочем, то, скорее всего, было вызвано побочным действием морфия. Её мысли кружили вокруг и около близких, хотя ни о сыне, ни о дочери думать не хотелось. Ксения Андреевна уже давно пришла к выводу, что и у него и у нее жизнь не сложилась. А ведь тогда в счастливых двадцатых она не сомневалась уж кто-кто, а её дети будут жить да радоваться. Ведь их раннее детство прошло в сытости, холе и неге. Разве тогда можно было помыслить, что её первенец, умный и красивый Володя будет вынужден забиться вот сюда, на край света, спрятаться, чтобы его не трогали, забыли о нём!? А дочь? Вроде и удачно вышла замуж и живет за офицером в достатке и в квартире с горячей водой и теплым туалетом… А все одно чуяло материнское сердце – не счастлива дочь. Хитрый и ненадежный у неё муж, а терпит она его потому, что деваться ей некуда.

Хоть и не хотела Ксения Андреевна, а против воли стала думать о судьбе детей и те думы не доставили ей радости. Не нравился ей зять, насмешник и явно не любящий дочь. Сноха, та конечно любит Володю, но тоже не по нраву Ксении Андреевне. Да и как может понравиться такая тюха-матюха? Хотя, если бы её спросили, а любила ли она своего Якова? Но никто никогда её не спрашивал, а сама себе она такого вопроса не задавала, ни тогда, ни тем более теперь. А то что Яков её безусловно любил и ради неё был готов, что называется, в лепёшку разбиться. Она то воспринимала как должное, само-собой разумеющееся. А вот готова ли она была на такое же ответное чувство? О том Ксения Андреевна тоже никогда не задумывалась. Отбросив таки неприятные мысли о детях, она стала думать о внуках, вернее о детях своего сына, потому что внучка из Калининграда ей тоже не нравилась, в ней она уловила много черт ненавистного ей зятя. А вот сына она любила больше всех на этом свете и желала, чтобы у его детей все сложилось, чтобы хотя бы они стали счастливы. Разве они, хотя бы по той причине, что и отцы, и деды и прадеды и более дальние их предки были несчастливы, не жили, а мучились… разве не должны хотя бы они прожить счастливую жизнь? Да, свою жизнь она счастливой не считала, ибо тоже большую её часть промучилась и сейчас в мучениях умирает. Нет, должна же быть на свете какая-то справедливость. Если есть Бог на свете, её внуки за всех предков, коим не досталось счастья, должны прожить счастливо. С этими мыслями Ксения Андреевна совершенно успокоилась и вновь провалилась в забытье, в прошлое…

1933-1940 г.г.

Все перипетии организации колхоза в Подшиваловке происходили на глазах Ксении. Правда поначалу то, ни её лично, ни её семью никак не касалось… до тех самых пор как в Москве не начались гонения на Бухарина и его последователей. Вскоре уже по всей стране стали «громить» правых уклонистов. Тут уж никакая ловкость Якова, никакое искусство лавирования в надежде, что его заслуги в гражданской войне перевесят прегрешения во время НЕПа, ничего не помогло. Ну, а желающих предоставить на него компромат в Подшиваловке нашлось предостаточно. Кто-то имел на него «зуб» как на председателя сельсовета, многие не могли простить ему и его жене барский образ жизни в НЭПовский период. Нашлись таковые и среди бывших батраков и прислуги Буровых. В общем, все пошло в строгой очередности: кулаков выгнали, подкулачников прижали, пришел черед «перерожденцев», то есть Якова. Сначала его освободили от должности, потом исключили из партии, ну и арестовали как правого уклониста, врага народа…

Кто-то в областных органах НКВД на деле Якова явно захотел сделать карьеру, раздуть дело о логове бухаринцев в Саратовской области. И все тому способствовало, ибо следователям даже не пришлось особо напрягаться и выдумывать – чистой правды за глаза хватало. При этом многие деревенские «свидетели» не столько обвиняли Якова сколько Ксению, особенно женщины – у нее нашлось много ненавистниц. Они надеялись, что вслед за Яковом арестуют и его жену. И действительно её вызвали на допрос в тот самый сельсовет, где много лет «сидел» Яков, а сейчас работала выездная комиссия НКВД. Не понятно, что тогда подействовало на главного следователя, то ли внешность, то ли еще что, но он сразу понял, что эту статную красавицу с твердым взглядом на испуг не взять и на мужа она наговаривать не станет. Конечно, можно было этапировать её в Саратов и там в подвалах НКВД заставить дать показания и на мужа и на себя. Тем более, что доносительств о том, что она тоже «пила кровь и унижала рядовых пролетариев» предоставили с избытком. Но какое-то, по всему чисто эстетическое чувство не позволило главному следователю поступить таким образом в отношении Ксении. Заключить в застенок, мучить голодом, бить… кромсать и калечить это красивое лицо, это пышное, прекрасное несмотря на почти сорок лет тело, заставлять под пытками делать признания эту гордую, царственную женщину… Почему-то следователь не стал этого делать.

Принято считать, что в те годы в НКВД служили одни садисты. А там как в любом другом силовом ведомстве случались всякие люди: были и звери, и извращенцы и даже тайные гомосексуалисты… Но этому, видимо, нравились такие женщины как Ксения и он её пожалел. В конце допроса он предложил ей подписать протокол. Ксения поставила под текстом крест.

– Как, вы неграмотная!? – изумился следователь…

Для него то явилось полной неожиданностью. Как же так, жена «правого уклониста», пролезшего в ряды партии коварного врага и внешне смотревшейся этакой гордой дореволюционной купчихой – и неграмотная…

Впрочем, то что следователь пожалел Ксению и не возбудил дело против нее, и даже не стал требовать от нее компромата на мужа… все это ни в малейшей степени не помогло Якову. Об его деле уже доложили на верх и там с нетерпением ждали результатов расследования, чтобы присовокупить оное к многочисленным обвинениям в адрес главного правого уклониста – Николая Бухарина. Следователь же с жены переключился на сына, 14 летнего Володю. Теперь его стали таскать на допросы, причем в отличие от матери тех допросов случилось несколько. Ксения видела в каком состоянии сын возвращался с тех допросов. И она уже сама пошла к следователю:

– Лучше меня сажайте, меня мучайте, сына не трогайте! Он ничего не знает и ни в чем не виноват.

И вновь дрогнул следователь при виде такой решимости и готовности самопожертвования. Возможно, он сообразил, что в отношении мужа, она хоть и отказалась давать показания, но и желания вместо него идти в тюрьму не выказывала. После этого визита и Володю оставили в покое, тем более в том не было никакой необходимости – материала для предъявления обвинения Якову было вполне достаточно. Суд над Яковом Буровым состоялся почти одновременно с большим процессом над Бухариным, Рыковым и прочими главными врагами народа, обвиняемыми кроме всего прочего в «правом уклоне». Расстрела Яков избежал, но срок получил от души – 20 лет.

На суде, ни Ксении, и никого из родных не было. Все это время она пыталась с помощью детей бабы Насти вывезти те ценные вещи, что успела перенести в родительский дом до того как его по решению суда реквизировали. Удалось это лишь отчасти, ибо бдительные односельчане на этот раз и по ночам не дремали. Еще до того как Якова осудили Ксения, подхватив детей, тайно бежала с Подшиваловки, чтобы более в неё уже никогда не возвратиться. Она спряталась даже не у родственников, а на никому не известной съемной квартире. И сделала она это очень вовремя, ибо семьи «врагов народа» тоже неминуемо подвергались репрессиям.

Ксении в очередной раз пришлось проявить энергию и находчивость, чтобы спасти себя и детей, избежать судьбы тех, кто жили под клеймом жен и детей врагов народа. Невероятно, но это ей удалось. Правда для этого пришлось потратить немало того золота, что она сумела в тайне от всех до сих пор сохранить. Но, как говорится, здесь уже не до жиру, быть бы живу. Каким образом Ксения это сделала? Она полностью поменяла себе и своим детям документы!… Вроде бы такое невозможно в тоталитарном государстве, где все пропитано духом доносительства. Тем не менее, в такой стране как Россия, хоть императорской, хоть советской, особенно в провинции всегда имел место бардак и самая разнообразная коррупция, и всегда брали взятки. А золотые царские империалы всегда были в большой цене. Таким образом, и Ксения, и дети из Буровых превратились в Бурцевых, изменились и отчества, дети из Яковлевичей стали Федоровичем и Федоровной, а она из Ксении Петровны стала Ксенией Андреевной, и место рождения их стало другим. Все это помогло сбить со следа погоню, но главное теперь можно было более или менее нормально существовать не ощущая тяжелого «наследия прошлого». Конечно, если бы в НКВД взялись всерьез за поиски буквально растворившейся семьи врага народа, они бы все эти «заячьи петли» вычислили, тем более, что Ксения с детьми затерялась не где-нибудь за тридевять земель, а в хорошо ей знакомом Саратове, к тому же хоть и не как прежде но изредка общалась с родственниками. Но почему-то и здесь не стали усердствовать местные НКВДшники. Видно и там далеко не все «рвали подметки», а возможно имело место и скрытая помощь. Ксения как-то слышала от мужа, что у него в Саратове в органах служил какой-то его старый приятель по партизанской деятельности. Видимо в открытую спасти его он не решился, а вот так по мере сил помог чем мог, дав возможность затеряться его семье… А может и тот следователь, которого так впечатлила внешность Ксении, посодействовал возникновению в областных органах мнения типа: главного волка взяли, а семья… да пусть себе живет.

Случилось нечто похожее с величайшим из непризнанных русских поэтов Павлом Васильевым. Не смог его спасти от смерти следователь, но все его написанные в застенках творения с риском для себя собрал, и не в тюремный архив сдал, где бы они были погребены навечно, а сохранил у себя дома. И много лет спустя, когда кончилось лихолетье, все передал потомкам поэта. Везде и всегда были есть и будут люди и нелюди, и среди вроде бы волков, и среди вроде бы невинных овечек, и среди «душителей» свободы, и среди «борцов» за свободу.

Что с Яковом и где он отбывает свой срок… Ксения не знала и знать не хотела. Его она вычеркнула не только из своих документов, но и вообще из своей жизни, ибо только его считала во всем виноватым – не смог, не сумел извернуться. Не как другие, что в начальниках остались и своим семьям хорошую жизнь по-прежнему обеспечивали. Так думала Ксения. Она ведь была крестьянка, хоть и наделенная необыкновенными житейскими способностями, но мыслила по- крестьянски. Примерно так же с её подачи относилась к отцу и дочь, почти не вспоминая о нем. А вот сын нет, он всегда помнил об отце, не мог забыть тот глубоко отпечатавшийся в детском сознании подарок, лошадку с ярмарки. В отличие от матери и сестры Володя всегда отца искренне любил, и никакая потеря социального статуса, никакие допросы в НКВД этой сыновней любви не поколебали.

1963 г.

К утру, когда действие морфия ослабевало и тупая ноюща боль вновь «вступала с свои права»… Нет, Ксения Андреевна не проснулась, просто в её видениях теперь присутствовала та же боль. Ведь начиная с тридцатых годов всю её жизнь сопровождала непрекращающаяся моральная боль, которая то ослабевала, то усиливалась. Обычно Ксения Андреевна полностью приходила в себя уже после того как сын уходил на работу, а внук в школу. В доме оставались сноха и внучка, учившаяся во вторую смену. К тому времени сноха уже успевала подоить корову и выпустить её пастись в стадо, приготовить завтрак, накормить мужа и детей. Потом для неё начиналось самое неприятное, подмывание почти недвижимого тела свекрови и замена простыней. И хоть сноха старалась во время всех этих манипуляций не причинять боли свекрови, но далеко не всегда это у неё получалось. Ксения Андреевна эти свои страдания не считала нужным скрывать и всячески выказывала недовольство.

Возникало-ли у неё, хоть когда-то чувство напоминающее сострадание к снохе, живущей в общем-то тяжелой и беспросветной жизнью здесь на краю света с её сыном, а главное с ней, старухой которая даже не получает пенсию, ибо никогда ни где не работала? Тем не менее, сноха существует в доме фактически на положении батрачки при ней, и за все это, не то что благодарности, доброго, жалеющего взгляда не удостаивалась. Нет, не жалела сноху Ксения Андреевна неосознанно считая её от природы низшим созданием, рожденным для того, чтобы на кого-то работать и кого-то обслуживать. Другое дело она, она рождена чтобы повелевать и наслаждаться жизнью… Увы, слишком коротким оказалось то время, когда она ею наслаждалась. Здесь она даже себя кое в чем винила: промахнулась с выбором жениха, не проявила дальновидности. Ведь и тогда можно было бы, как ей казалось, найти такого спутника жизни, который и в начальники вышел и при любом «шторме» остался бы на плаву, не потонул. Уцелел же Хрущев, хотя тоже, это она слышала от сына, в свое время сочувствовал Бухарину. А ведь мужичок-то так себе, а жена его при нем, наверное, как сыр в масле катается, на всем готовом живет. А кто они оба!? Посмотреть, плюгавй мужичонка, который, как говорит Володя, двух слов связать не может. А жена его – обыкновенная деревенская хохлушка. Но она с мужем не промахнулась, он у неё сумел извернуться и на самый верх подняться и семье своей легкую жизнь обеспечил и детям. Да не только Хрущев, кто и не так высоко взлетел, кто так же как Яков тогда где-нибудь в сельсоветах сидели и так же и барствовали и в свой дом тащили… наверняка и из них многие сумели извернуться, и ни под какой суд не попали. А вот Яков не сумел, и потому только он виноват, и в своей судьбе, и в том, что обрек на такую жизнь её и детей…

Самым мучительным периодом для Ксении Андреевны являлось время с утра до прихода из школы внука, который делал ей укол. Именно в это время приходилось терпеть наиболее сильную боль. Иной раз оная становилась просто нестерпимой, и её стоны непроизвольно трансформировались в крики. И сейчас Ксения Андреевна не выдержала, закричала.

– Мама, бабушка опять сильно кричит! – напугалась внучка.

Прибежала стиравшая на веранде белье сноха с мокрыми руками, попыталась повернуть свекровь на бок… но более ничем помочь не могла, ибо сама так и не научилась делать уколы. На этот раз, оказавшись на боку Ксении Андреевна вдруг почувствовала себя легче настолько, что вновь провалилась в сновидения своего прошлого.

1940 -1946 г.г.

Якову дали срок с конфискацией. Впрочем, конфисковали только дом и имущество которое было невозможно вывезти: мебель, скотину, сельхозинвентарь. Но немало ценностей Ксения сумела вывезти. Первое время в Саратове они жили этими запасами. Но когда пришлось менять документы эти запасы существенно истощились. А потом… потом Ксения Андреевна работать все равно не пошла. Госпожа рождена не для того чтобы работать, она рождена чтобы повелевать. Увы, повелевать она уже никак не могла, тем не менее, умудрялась как-то жить и обеспечивать детей. На саратовских родственников полагаться уже было нельзя. А когда она сменила документы, рядом с ними вообще стало опасно – они знали всю подноготную превращения Буровых в Бурцевых и могли, как проболтаться, так и шантажировать с целью выдавливания денег. Родственники ведь не дураки понимали, что без денег не провернуть дело с документами – значит они у неё есть. К тому времени Ксения Андреевна уже обжилась в городе, а так как женщина была видная и умела одеваться…

У неё появился мужчина, такой которого она сейчас и искала, сидящий на хлебном месте в некоей снабженческой организации. Так за счет добычливого любовника Ксении удалось то, что удавалось далеко не всем родителям в полных и не подвергшихся репрессиям семьях. Её сын и дочь не голодали и не побирались. Хотя за время всей этой нервотрепки пока шло расследование и суд и они жили на птичьих правах дети не имели возможности учиться и пропустили два года… Но как только жизнь немного наладилась, определилось их постоянное место жительства… дети возобновили учебу и к 1940 году они оба окончили семилетку, что означало по тому времени неполное среднее образование и иметь таковое в провинции по факту не могло и половина детей школьного возраста. Тогда молодые люди, имеющие за плечами семилетку встречались куда реже чем в более поздние годы выпускники институтов.

Нет, Ксения более ни с кем не собиралась всерьез связывать свою судьбу, да то было и рискованно, имея на руках сфабрикованные документы. Для неё главным стало поставить на ноги детей. Потому любовники у неё менялись. Жилье также снимали в зависимости от возможностей очередного любовника и отношений с квартирными хозяевами. В то время как прочие жены «врагов народа» гнили по лагерям и питались баландой, а их дети страдали от недоеда и прочих мерзостей в детдомах… Ксения и сама всего этого избежала и детей от лиха избавила. Вроде всего пару-тройку букв в фамилии поменяла, а каков результат!

Но от следующего, надвигающегося уже на всех без исключения лиха, войны, Ксения Андреевна оказалась бессильна. Сыну, поступившему после школы в техникум (такую возможность опять же давала семилетка) в 1941 году исполнилось 20 лет и ничто не могло уберечь его от мобилизации. Ох, как переживала Ксения за сына. Хоть и не вырос Володя таким же энергичным карьеристом как его отец, но парень был видный и смелый. Даже те случившиеся в его детстве допросы не сказались на его психике. Именно на таких любили «ездить» всякие военные начальники советского разлива, посылая на самые рисковые и опасные дела, используя агитационную демагогию. И она себя корила, что не уберегла сына от призыва, не смогла даже через своих хахалей выбить ему техникумовскую бронь, как это делали некоторые.

Впрочем, здесь Ксения к самой себе была несколько несправедлива. Да от мобилизации она его не спасло, но то что сын окончил семилетку и курс техникума, ох как ему помогло. Ведь таких как он не посылали сразу на передовую под огонь, как его сверстников, имевших в лучшем случае лишь начальную школу за плечами, а таковых было большинство, особенно деревенских. Володю направили в офицерское училище. Потому в первый самый страшный период войны он на передовую не попал. Почему не обратили внимание на его липовые документы при зачислении в училище? Так ведь не до того было, война, эвакуация, бардак и убыль в младшем офицерском составе страшная. Да и документы-то были уже не липовые, ибо паспорт выданный на основании липового свидетельства о рождении являлся уже самым настоящим, тем более свидетельство об окончании семилетки или справка из техникума… Таким образом через несколько месяцев после начала войны Володя вместе со своими такими же как он «однокашниками» получил звание младшего лейтенанта и к концу года попал в войска.

Именно с декабря 1941 года Ксения до того весьма равнодушна к религии, вдруг, стала сильно верующей. Теперь она регулярно посещала церковь и ставила свечки за спасение сына… То, что сын на фронте, позволило ей уже во всеуслышание заявлять, что она является матерью офицера Красной Армии. На законных правах она теперь получала паек по продаттестату, который Володя переслал ей с фронта. Так они и существовали за счет того продаттестата и карточки дочери, выданной ей как студентке техникума. Время от времени Ксения продавала оставшиеся от старых времен вещи, а уж когда становилось совсем голодно, в дело шли и остававшиеся у нее империалы.

Видать, не зря ставила свечки Ксения – Бог берег Володю, а его аттестат позволил не очень зависеть от любовников, к тому же с годами этот «источник» сам по себе иссякал. Таким образом, Ксения с дочерью относительно терпимо пережили военное лихолетье, тогда как вокруг едва ли не все горюшко хлебали полными ложками. Изредка она виделась с саратовским родственниками и те как-то поведали, что на фронте погибли оба её брата, а мать от горя занемогла и тоже померла, что в Подшиваловке похоронки приходят чуть ли не еженедельно, что деревня теперь имеет однородный национальный состав, ибо всех немцев подчистую угнали куда-то на Урал в лагерь… Все это ничуть не трогало Ксению, она так же как и Якова вычеркнула из своей жизни и всех односельчан, в том числе и родственников. Волновалась она лишь за сына и для тех волнений возникли весомые причины. В начале 1943 года пришло от него письмо из госпиталя, куда он попал с ранением средней тяжести в грудь. Сначала она чуть с ума не сошла, рвалась ехать в тот госпиталь, и лишь сильная простуда и то, что ехать надо было далеко, удержало её. Она надеялась, что сын приедет на побывку после лечения. Но в середине лета того же года обстановка на фронтах стала столь напряженной, что Володю прямо с госпиталя вновь срочно отправили на фронт.

В сражении на курском выступе в танк на броне которого находился Володя со своим взводом… в него попал немецкий снаряд, танк загорелся… Так он вновь попал в госпиталь, но уже с ожогами и сильной контузией. На этот раз не «зажило как на собаке», он провалялся долго и после излечения его направили не на передовую, а в то самое училище, в котором он учился в 1941 году. Там, командуя взводом, он и пробыл до самого конца войны, а так как училище не расформировали, то остался там же служить и после, уже в должности командира учебной роты. К матери в отпуск он приехал с погонами старшего лейтенанта на плечах, с орденами Красной Звезды, Александра Невского и россыпью медалей на груди. 24-х летний красавец-офицер, честно прошедший фронт и избежавший слишком тяжелых ранений – большая по тому времени удача.

Давно уже так не радовалась Ксения Андреевна, казалось, судьба вновь стала к ней благосклонной. А как же иначе, ведь сын уцелел в такой мясорубке, да еще прочно встал на ноги. Дочь к тому времени окончила техникум, работала и в некоторой степени уже тяготилась совместной жизнью с матерью – меж ними никогда не было столь же сердечных отношений как меж сыном и матерью, ни тогда, ни после. Сын это понял и предложил:

– Поедем, мама, ко мне. У меня служебная комната, хорошая зарплата, да еще паек получаю…