Пролог

Действительно, хватит, подумал я, вставая.

– Спасибо, бабушка, за хлеб, за соль.

– Не за что. А и вправду питок ты никудышный.

– Какой есть. Вы бутылку-то заберите, допьёте помаленьку.

– И то верно, – согласилась хозяйка, затыкая бутылку капроновой пробкой и убирая её в сервант. – Так ты бери, чего надо. Не стесняйся. Только картошку сам не копай.

Далась ей картошка. Как оберегает. Вот и кончился мой первый день в Кашине, а я и на шаг не продвинулся к намеченной цели.

Глава третья

30 июля. Среда. Кашин.

Я проснулся ровно в семь. Зевнул, потянулся, встал и, сунув ноги в тапочки, рысцой выбежал во двор. Угораздило их построить нужник в самом конце огорода. Не могли поближе поставить. Ладно – сейчас лето, а зимой? Брр, даже подумать страшно.

Огород у старухи приличный. Соток десять – не меньше. И почти весь засажен картошкой. Ничего, хорошая картошка. Дружная. В одном месте только ботва какая-то вялая. Почти у самого сортира.

– Доброе утро, сосед! – вдруг прогремело из нужника.

Я вздрогнул от неожиданности.

– Доброе утро. Это вы, Пётр Ильич?

– Я. Кто же ещё? – ответил Нароков, открывая дверь. Он был в синем спортивном костюме и шлёпанцах, мокрых от утренней росы. – Как устроился?

– Нормально.

– Чего стоишь? Иди, – он кивнул на дверь. – Я подожду.

Когда через несколько минут я вышел из «приюта отдохновения», Нароков стоял на том самом месте, где я оставил его и задумчиво рассматривал участок с вялой картофельной ботвой.

– Пожадничала бабка, – сказал он, качая головой. – Говорил ей: зачем копаешь в такую рань? Ещё не отцвела толком. А-а.

Нароков понуро махнул рукой.

– Пётр Ильич, – обратился я к нему. – У вас нет турничка? Размяться бы немного. Организм требует.

– Какой ещё турничок? Ах, да. Есть турник. Идём ко мне во двор.

Он круто развернулся через левое плечо и повёл меня за собой.

– Пётр Ильич, вы моей хозяйке случайно не родня?

– Дальняя. А что?

– Ничего. Элементарное любопытство.

Турник был неплохой. Низковат, правда.

– Колька мой смастерил, когда в десятом классе учился, – грустно улыбаясь, сказал Нароков. – К армии готовился.

– Два года – разве это служба? – я стащил футболку и сделал несколько резких махов руками. – Я три года отпахал и то не заметил, как время пролетело.

Я в быстром темпе стал подтягиваться: пятнадцать раз на грудь, пятнадцать – на затылок. Трёхминутный перерыв. Пятнадцать на грудь. Пятнадцать на затылок. Минутный перерыв. Теперь наклоны. Энергичнее, как можно энергичнее. Минутный перерыв. Теперь приседания.

Пока я занимался, Нароков, насупленный, стоял в сторонке и молча наблюдал за мной. Сам он и пальцем не шевельнул. Зато и живот, как на седьмом месяце беременности.

– Здоров, – сказал Пётр Ильич, когда я начал делать дыхательные упражнения. – Не дай бог встретиться с тобой в тёмном месте. А бабам, наверное, нравится?

– У них и спросите.

– Хорошо бы тебе с Натальей на пляже познакомиться.

– Отдайте приказ, назначьте время и место.

– Д-да, – вздохнул Нароков. – С турничком ты хорошо придумал. Здесь и будем встречаться. Глядишь, меня приохотишь.

И он с отвращением оглядел свой живот.

От Нарокова я спустился к речке и тщательно умылся. Жаль, мелкая. Не искупаешься. Надо узнать, где у них пляж. Купалась где-то Татьяна?

Я вернулся в дом и растёр тело лохматым китайским полотенцем, почистил у рукомойника зубы и побрился. Принёс на кухню два ведра воды, сел за стол, разрезал батон, вложил в него толстые, в палец толщиной, ломти сыра, с аппетитом съел сиё произведение, запив его двумя стаканами чая, и отправился на работу.

Посмотрел бы на меня Нароков пятнадцать лет назад, а ещё лучше, на такого, каким я был в первом классе. Узник Бухенвальда. Из-за своих нескончаемых болезней я даже остался на второй год. В первом-то классе! «Шнурок». Моё школьное прозвище.

Не появись осенью шестидесятого в нашей школе новый физрук, так бы и ходить мне в «Шнурках» всю оставшуюся жизнь. Он был мастером спорта по тяжёлой атлетике. Огромный, массивный мужик.

Но как он изумил нас, как раскрылись наши рты, когда, похожий на бегемота физкультурник, с лёгкостью бабочки с ногами вспорхнул на коня, поднятого едва ли не на максимальную высоту.

Одним прыжком он покорил моё сердце.

А затем физрук организовал для старшеклассников секцию атлетической гимнастики. Как я боялся, что он не возьмёт меня. Но учитель посмотрел мне в глаза, (для этого ему пришлось задрать голову, так как я был самым длинным в школе) и, ничего не сказав, поставил в строй. Там, на секции, мне и довелось испытать свою первую любовь. Предметом моего пламенного, беззаветного и на первых порах – увы – безответного обожания стало существо с весьма непоэтичным названием – штанга. Не смейтесь. Это была настоящая классическая любовь со всеми её причиндалами: приступами мучительной ревности, бешенством неутолённой страсти. О, какая нега разливалась по моему телу при одной только мысли об этом предмете. Как замирала душа, как холодело сердце, когда, переодевшись в спортивный костюм и основательно, до пота, размявшись, я подходил

к ней, моей вожделенной, моей единственной, томно покоящейся на помосте. С каким трепетом прикасался я кончиками пальцев к её рифлёному грифу.

Я пронёс свою любовь через все последующие годы. Достаточно сказать, что небольшая, шесть на девять, карточка Евгения Сандова до сих пор лежит в нагрудном кармане моего костюма. И когда в шестьдесят первом, после окончания школы, я не поступил на юрфак МГУ, то пошёл работать на вагонзавод исключительно из-за того, что там, в СК «Планета» была секция тяжёлой атлетики.

Два года «железных игр» дали своё, и, когда весной шестьдесят второго меня призвали в армию, в военкомате никого не удивило моё желание служить в ВДВ.

В армии, выполняя наказ отца и учитывая собственный печальный опыт, когда для поступления в МГУ мне не хватило одного балла, я вступил в партию. И никогда в своём решении не каялся. В маленькой красной книжечке таилась могучая сила. Жаль, что далеко не все пользуются ею во благо.

Весной шестьдесят пятого я благополучно демобилизовался, а осенью стал студентом первого курса юрфака МГУ. Той же осенью я переступил ещё один порог – клуба атлетической гимнастики «Геракл», что находился в Черёмушках.

Никогда не забыть тех вечеров, когда с толстой сумкой в руках я вылезал на конечной остановке двадцать второго трамвая и, убыстряя шаг, шёл к заветному дому, в подвале которого размещался наш клуб…

Николай Николаевич встретил меня в коридоре и провёл в небольшую комнату, тесно заставленную столами и шкафами. Шкафы, в свою очередь, были забиты документами. Столов было восемь. Они стояли в два ряда по четыре стола в каждом.