Я лейтенант газетного фронта. Судьбы людей в публикациях разных лет. Профессия – журналист

Я лейтенант газетного фронта. Судьбы людей в публикациях разных лет. Профессия – журналист
Виктор Савельев

Книга «Я лейтенант газетного фронта» завершает, условно говоря, «десятитомник» журналиста Виктора Савельева, составленный из его публикаций прошедших лет. Сборник, который вы держите в руках, ведет откровенный разговор о журналистике, миссии коллег – золотых перьев, «кухне» газеты как независимого издания.«Что написано пером, не вырубишь топором!» – кредо и совет автора творческой молодежи.

Я лейтенант газетного фронта

Судьбы людей в публикациях разных лет. Профессия – журналист

Виктор Савельев

© Виктор Савельев, 2020

ISBN 978-5-4498-6446-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧТО НАПИСАНО ПЕРОМ – НЕ ВЫРУБИШЬ ТОПОРОМ

А написана газетной строкой, по сути, летопись Эпохи

Дорогой читатель! Это предисловие к книге можно считать и послесловием к «десятитомнику» из моих прежних, а иногда и очень старых публикаций – с 1967 года по нынешний год.[1 - Перечень сборников смотрите в конце книги.] «Зачем они?» – спросите вы меня, ведь всё так переменилось: и в стране, и в нашей жизни, и в людях…

Ответ в заголовке выше. Что было написано раньше пером, то бишь типографской газетной строкой, уже не «вырубишь» самыми современными технологиями. Нельзя переписать в архивных подшивках газет даже самую маленькую заметку, как в футуристическом романе Дж. Оруэлла «1984»!

Один уважаемый мной человек с историческим взглядом написал в своем блоге: «Всегда читайте периодику, потому что это ГЛАВНЫЙ источник скрупулёзного и профессионального исследования эпохи. Ещё есть архивы – но это даже с учётом закрытых хранилищ не идёт ни в какое сравнение с газетами и журналами. Прочитайте десяток периодических изданий Франции 18 века и вы будете царь и бог, вам откроются Миры. Вы получите документальный срез эпохи. Если вы их не читали – вы там не жили».

Сейчас в угоду той или иной тенденции часто врут про советскую эпоху – да и сам я многое забыл из той жизни, уж таково свойство человеческой памяти.

Но журналист подобен человеку, изо дня в день пишущему дневник. Только этим дневником являются заметки, статьи и репортажи в газете, порой фельетоны, рассказы и даже стихи.

У меня, газетчика, перевалившего за свое 70-летие, были два пути: издать книгу лучших своих публикаций в стиле «Избранное» или собрать почти всё, вплоть до заметок рядовых, но отразивших Эпоху и вкус Времени.

Я выбрал второй путь – и вместо «сборника избранных трудов» стал издавать «собрание сочинений», поскольку мне близки слова одного шанхайского чудака, собирателя книги (1936-го года издания) о русских эмигрантах: «Вот вы живете сейчас в Шанхае и не понимаете, что это не просто быт, а История! Через десяток лет все это может закончиться, и никто не будет знать, как мы здесь жили, о чем мечтали, не останется ни фотографий, ни воспоминаний – и никто не вспомнит наши имена…»

С моим «десятитомником» журналистских публикаций прежних лет я имел счастье снова вернуться в далекие годы и, возможно, являюсь единственным из коллег-газетчиков, кто решился издать  «собрание сочинений» своих публикаций. Не будем лукавить: не всем оно по плечу. Надо было всю жизнь писать в газету честно и качественно, не прогибаясь и не кривя душой – и брезговать тем, за что спустя годы будет стыдно.

Могу повторить свое кредо: «Лишь напечатанные строки остаются нетленным активом журналиста. Они мера твоей биографии, они твои свидетели и судьи, их не поправишь задним числом в подшивках газет».

К этому я ничего не могу прибавить!

С уважением – Виктор САВЕЛЬЕВ,

журналист и редактор.

ЗАРУБКИ ПАМЯТИ

(Моменты жизни в субъективных

заметках автора)

О МОИХ КОРНЯХ…

На этой старой фотографии – моя мама, Савельева Кира Владимировна, и я совсем крошечный в одеяльце. На обороте надпись: «Калининград. Ноябрь, 1946 г.». Я родился 25 октября: здесь мне – месяц, а то и меньше. Фотография была сделана в разбомбленном английской авиацией городе, до 4 июля 1946 года носившем прусское имя Кёнигсберг и взятом нашими войсками штурмом с сильным артобстрелом. Я долгое время думал, что сзади на снимке географическая карта, пока мама не сказала мне, что это стена: после войны везде были клочья штукатурки, следы пуль и осколков. По дороге с нашей окраины в центр города, на верхотуре разбомбленного многоэтажного дома, от которого остался лишь скелет, долгое время у всех на виду красовалась ножная швейная машинка, чудом не рухнувшая вниз с этажами: достать ее без кранов не могли…

Там, в Кёнигсберге, в августе 1946 года мою беременную мать, носившую меня последние месяцы, чуть не придушила сошедшая с ума здоровенная немка… Это было вблизи целлюлозно-бумажного комбината, где мой отец, старший лейтенант Советской Армии, и мама снимали комнату в двухэтажном доме на самой окраине. В тот день у домика тормознул грузовик: в кузове сидели два офицера и черкес в бурке, а из кабины, хромая, вылез знакомый майор с вокзала. Неделей раньше моя мать провожала на поезд в Ленинград отца, посланного на переподготовку офицеров. И этот хромой майор из расквартированного близ вокзала банно-прачечного отряда давал свою машину с шофером, чтобы ее, беременную, отвезли домой. А теперь «банно-прачечный» майор по срочному делу разыскивал нашего соседа и друга семьи – Алексея Филимонова, офицера СМЕРШа[2 - СМЕРШ – аббревиатура от лозунга «Смерть шпионам» – советская военная контрразведка, созданная 19 апреля 1943 года постановлением Государственного комитета обороны СССР и расформированная в мае 1946 года после выполнения военных задач.], курировавшего хозяйственные подразделения гарнизона.

К тому времени Филимоновы переехали за три километра от нас, на другую улицу за большим пустырем. Поскольку отец был в отъезде, а моя мать бывала с ним в гостях у Филимонова и его жены Анечки, «банно-прачечный» майор упросил маму съездить с ними в качестве проводника, обещая привезти ее обратно домой в кабине того же грузовика… По нужную улицу к Филимоновым доехали без проблем, но дальше грузовик исчез: уехал забирать с расчистки развалин немецких военнопленных – и не вернулся! Надо понимать, что никакого транспорта, кроме армейских машин, в Кёнигсберге не было… Делать нечего: в десять часов вечера моя беременная мать и четыре офицера решили идти назад пешком.

Уже смеркалось. Дошли до развилки – оттуда военным еще было шагать 7 км по разбитому городу до вокзала. А к маминой улице дорога уводила в сторону на лишние три километра по пустырю…

У обещавшего отвезти маму домой «банно-прачечного» майора было ранение в ногу – он хромал.

– Не надо меня провожать, – пожалела майора моя мать, видя его хромоту и мучения. – Я сама через пустырь до нашей улицы добегу!

«Ты знаешь, он никак не соглашался отпустить меня одну, – рассказывала потом мне мама, – но я его уговорила».

И она одна, на седьмом месяце беременности, пошла в наступающую ночь через длинный нежилой пустырь. Одинокая дорога по нему была стиснута, с одной стороны, крепостной стеной какого-то оборонительного вала, а с другой стороны, в кустах на склоне холма, прятались брошенные бункеры и подвалы, подземные ходы, куда никто не совал нос. Мимо этих бункеров в кустах мой отец-офицер ходил с автоматом, когда, спустя время, навещал маму в военном госпитале, где она родила меня за неимением гражданских больниц… В то время из подземки могли напасть – до депортации немецкого населения из Кёнигсберга в 1947 году, подполье нацистов еще огрызалось убийствами и терактами; немцы подожгли уцелевший при бомбежках целлюлозно-бумажный комбинат – при его тушении отец чуть не обгорел…

На счастье, «банно-прачечный» майор спохватился и закричал ей вслед: «Кирочка, постойте, остановитесь! Я век себе не прощу, если с вами что-то случится…» И поковылял за ней вместе с офицером-лезгином, кутавшимся в огромную бурку… Они прошли половину пути по пустоши вдоль крепостной стены и зарослей – и невольно сбавили шаг: впереди на дороге металась женщина с распущенными волосами! Вылезшая из каких-то подвалов дюжая немка, видно, была умалишенной: в маниакальном упорстве, распустив космы, одна в сгущавшихся сумерках, моталась она в пустынном месте от зарослей к крепостной стене – туда-обратно, взад-вперед… На появившихся советских офицеров и русскую женщину с животом, она, встав сбоку у кустов, глядела исподлобья с такой злобой, что даже у мужчин мороз пробежал по коже…

– Чего уставилась?! – придя в себя, прикрикнул на безумную лезгин в бурке. – Сойди прочь с дороги!!!

Она, шипя, попятилась к зарослям с подземельями и присела в кустах. «Банно-прачечный» майор отер холодный пот, представив маму наедине с этой фурией: «Боже, Кирочка, я чуть вас не погубил! Она бы вас убила – какой бы грех был!» – и доковылял на больной ноге до нашей улицы, уже ни на минуту не оставляя мою мать на этой дороге…

– Не передумай тогда майор, я бы пошла одна и навек осталась бы в этом Кёнигсберге, – говорила потом мне мама. – Ведь я от этой сумасшедшей даже убежать не могла на седьмом месяце беременности! И не было бы на свете ни меня, ни тебя…

Мама моя, не побоявшаяся тогда безлюдной дороги, была, к слову, не робкого десятка – и сильна характером.

В войну, до замужества, она работала учетчицей на Кашпир-руднике под Сызранью, и однажды, в военном 1942-м году, бригаде мужиков, вытаскивавших из Волги древесину с плотов для крепежа шахты, начальство снизила дневной паек с 800 граммов хлеба на работающего до шестисот граммов… Начальник лесоучастка побоялся спорить с руководством, мужики – выполнявшие тяжелую работу – сидели с черными лицами. А мать, табельщица, получавшая продовольственные талоны для участка, пошла к главному инженеру рудника и целый день наседала на него, ругаясь и упрашивая, не отходя ни на шаг. К вечеру она его сломила, тот взвыл и сказал начальнику участка Романову: «Это ей надо быть начальником, а не тебе!» – и восстановил рабочим 800-граммовую дневную норму хлеба… И она понесла эти талоны ждавшей ее весь день голодной бригаде…

Очень жалела мама деревенских девчонок, попадавших в военное время на участок по вытаскиванию бревен из воды. Тогда на Кашпир-рудник на тяжелую работу принудительно мобилизовывали женщин с окрестных деревень: русских, татарок, мордовок, чувашек, иногда совсем молоденьких бабенок и девочек. Кто-то из них не выдерживал непосильного труда – и сбегал домой, в свою деревню. Как учетчица мать обязана была фиксировать «дезертиров» и на каждый случай побега с работы писать рапорт для соответствующих органов. Но мама ни разу не заявила ни про одну сбежавшую девчонку, понимая, что по законам военного времени их за дезертирство с работ закатают на Колыму… «Кирочка, да вас же посадят!» – в сердцах стонал ее начальник, видя, что она не сообщает о беглецах. Но пронесло! Никто не донёс, и после войны мама с родителями по оргнабору поехала в Кёнигсберг на восстановление бумажного комбината. Где и вышла замуж за старшего лейтенанта Савельева из расквартированной рядом с комбинатом воинской части.

Родители моего отца, Алексея Михайловича Савельева, были из тульской деревни. Неутомимая труженица Прасковья, или как ее называли деревенские – Параша (бабушка мне) вставала в четыре часа утра, кормила и поила скотину, потом бежала на колхозные поля и работала, как пчела. Маленькая и сухонькая, она таскала на ухвате из русской печи тяжелые чугуны с едой на ораву из мужа и четырех детей. Дед Миша, деревенский пьяница, вечно ходивший в сторожах, чтобы не рвать жилы на колхозных работах, случалось, ее бил. Однажды (это в 50-х годах прошлого века) мама – приехав погостить в деревню мужа – услышала крики из амбара в конце двора. Бросилась туда, а там напившийся самогона дед Миша, избивая и куражась над бабушкой Парашей, схватился за вилы и тыкал в нее… Он и глазом моргнуть не успел, как отлетел к стене амбара, а вырванные из его рук вилы уперлись ему в горло. «Я тебя, пьяницу, сейчас приколю к стене, – сказала моя мать насмерть напуганному деду. – Если еще раз тронешь жену свою, то так и знай, что тебе не жить! Приеду сюда и лично тебя казню!»

Она была очень житейски мудрой, мама, хотя из-за обстоятельств жизни не получила образования.

Однажды, когда мы с воинской частью отца-офицера после Крыма, Чугуева, Торжка и других городов и весей откочевали в Карелию, она, послушав, как я воодушевленно пересказывал что-то друзьям-одноклассникам, сказал мне:

– А ведь тебе надо журналистом быть: у тебя дар рассказчика! И работа у журналиста самая интересная: будешь везде ездить, разных людей повидаешь и сам многое увидишь. Я думаю, сынок, что именно эту профессию тебе надо после школы получить…

И слова моей лучшей мамы в мире, Киры Владимировны, вошли мне в душу – спасибо маме за это! Я выучился, после армии поступил на журфак заочно. Она из последних копеек – а жили трудно после развода с отцом – снаряжала меня на вузовские зимние и летние сессии в Свердловск, играла в заводском цеху в складчины-«черные кассы» и отказывала себе во многом, чтобы выучить меня. Она не вышла больше замуж, посвятив мне себя целиком; помогала моей молодой семье после моей женитьбы; надрывалась техничкой и кастеляншей на пригородных турбазах, чтобы вывезти внуков на природу. Я в неоплатном долгу перед моей матерью, я стал журналистом и ее гордостью, оправдывая ее надежды. И этим хоть немного отплатил за ее безмерную любовь ко мне…

Карелия, город Петрозаводск, 1960 год. Моей маме Кире Владимировне Савельевой здесь 37 лет, а мне – 14 лет.

УРАЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ – МОЙ АНТЕЙ…

Кто не знает: Антей – это герой античных мифов: борец, питавшийся силой от великой богини земли. Когда во время единоборств греческий Антей чувствовал, что ослабевает, он прикасался к своей матери-земле – и снова наливался силой. Победить его можно было, только подняв в воздух и лишив связи с почвой…

Уральский государственный университет имени А. М. Горького в городе Свердловске (ныне переименованном в Екатеринбург) – мне был, как для Антея, матерью-землей. Когда летом 1969 года, после срочной службы в армии и заочной зубрежки учебников, я подошел в свердловском аэропорту Кольцово к таксисту, то, выпендриваясь, весело спросил: