Честь имею. Крах империи

– За какие грехи сослали не знаю, и что по этому поводу говорят, тоже не слышала. Одно думаю, сильно провинился, коли из столицы в Сибирь. Генералом был в Петербурге и вот нате вам – в Омск, полковником, – ответила Клавдия Петровна.

– А как же фельдмаршал? – не унималась милочка.

– Не знаю. Не видела, ни его, ни генерала, лгать не буду.

– Это ж, откуда, голубушка, вам известны такие подробности, ведь всего лишь вторые сутки пошли, как генералы-то в город прибыли? – поинтересовалась милочка.

– Э-э-э, Дарья Захаровна, молва-то она впереди человека бежит. Да и видела я полковника. Да, Бог с ним, – махнув рукой, – дочку его жалко.

– С ней-то что неладно? – вздёрнув узкие дуги бровей, удивилась душечка. – Али больна?

– Боже упаси, душечка Раиса Николаевна! Здоровей не бывают. Стройна и румяна, в меру упитана, одета чисто, – в шелка и красивую шляпку, только скромности в ней мало. Больно своенравна.

– С отцом груба, что ли? – скривив в удивлении тонкие губы, проговорила милочка.

– Боже упаси, Дарья Захаровна. Полковник-то строг… такому особо не пойдёшь наперекор.

– Откуда же тогда своеволие? – удивилась душечка.

– Кто ж знает, как оно такое образуется. Видно таковой уродилась.

– Господи, Боже мой, несчастное дитя! – покачала головой душечка. – А как же гувернантки, учителя разные, да и сама матушка её? Они пошто не углядели?

– Вот я и говорю, с норовом таким уродилась, – проговорила Клавдия Петровна, подытожив слова подруг лёгким кивком головы.

– Беда и только! – тяжело вздохнула душечка. – Одна радость, попов пропечатали.

– Бедное дитя, никакого пригляду… сама по себе, как одинокая былиночка растёт, – горестно проговорила милочка. – Бедный, ущербный ребёнок! А с попами это хорошо. Не зря трудились.

– Какой же она ребёнок, Дарья Захаровна!? – поправила подругу Клавдия Петровна. – И не ущербная вовсе! В здравом уме! И на выданье уже! А с попами всё ладно вышло. Ладно, очень ладно… Аж душа поёт!..

– На выданье!? – удивились душечка с милочкой.

– Не ущербна… Это хорошо! Сколько ж ей годков-то? – вопросительно взглянув на Клавдию Петровну, проговорила милочка.

– Да уже не годков, а целых лет! Говорят, семнадцать, а то и все восемнадцать, а кое-кто поговаривает, что все двадцать, а только я думаю, что и того боле. Видела её, правда вскользь, но скажу вам, дорогуши, не ребёнок она. Скрывать не буду, стройна, высока, на лицо мила, но уж больно горда. Ни на кого не смотрит, голову прям аж вот так держит. – Опустив долу глаза, Клавдия Петровна, показала, как именно держит голову дочь полковника.

– Ох, ты ж, Господи, Боже мой, как же она с такой перекошенной головой ходит-то. Так-то совсем, прям, неловко, неуклюже как-то. Надо бы прописать и про это. Уж больно интересно, – предложила милочка Дарья Захаровна, склоняя голову вправо, влево и вытягивая вперёд, чем вызвала улыбку на губах подруг.

– Вот так и ходит. Вся, прям, из себя такая… гордая. Мы для неё вовсе как бы и букашки. Ходит, голову набекрень и не видит никого вокруг, – возмущалась Клавдия Петровна.

– Э-хе-хе! А красива, говорите? Ведь так? – спросила Клавдию Петровну душечка Раиса Николаевна.

– Красива, это у неё не отберёшь. Ох и вскружит она головы многим нашим офицерам… Потерпят они от неё горя, вот попомните меня, дорогуши, – ответила Клавдия Петровна.

– Да-а-а, что верно, то верно! Красивые они все такие! – горестно вздохнула душечка, мысленно завидуя молодости полковничьей дочери и её, как сказала Клавдия Петровна, умению завораживать молодых мужчин, которым с некоторых пор перестала доверять.

Раису Николаевну можно было понять, из бедной дворянской семьи, в восемнадцать лет, окончив гимназию, была вынуждена пойти на работу, чтобы содержать себя и сестру. Полутёмная пыльная комната канцелярии подрывали её здоровье, но другой работы не было и вот уже восемь лет она, примирившись с неизбежностью, тянула «непосильную лямку». Непосильную, потому что материально помогала своей младшей сестре, хотя та получала стипендию. Так сложилось, что на второй год после окончания Раисой гимназии, погибли родители и на неё пала забота о шестнадцатилетней сестре Татьяне. И хотя попечительский совет Омска определил Таню в Петербургский сиротский институт, Раиса ежемесячно отсылала ей треть своей зарплаты, хотя, фактически, сестра в деньгах не особо нуждалась. Пять лет прошли в заботах о сестре, вроде бы и жизнь Раисы стала приобретать смысл, ей было уже 23 года, но всё разрушилось в один миг, её предал жених. Если бы не подруги – Дарья Захаровна и Клавдия Петровна, неизвестно, чем она кончила, ибо в тот период в неё проникла жуткая мысль – броситься, как Анна Карена под поезд. С тех пор прошло три года, сестра вышла замуж, Раиса Николаевна смирилась со своей судьбой, но всё же жила надеждой обрести большую дружную семью и любящего мужа. В двадцать шесть лет это было физиологически возможно, но не реально, она всё ещё была одинока.

Милочка – Дарья Захаровна в противоположность душечке – Раисе Николаевне была очень счастлива. Савелий Иванович Прохоров, – её муж, любил милочку всей душой и сердцем и шёл на любые расходы, порой непосильно большие, чтобы угодить любой прихоти жены, всё ещё красивой, как и в восемнадцать лет, женщине, с которой жил в мире и согласии пять лет. И Дарья Захаровна за любовь его и заботу платила ему верностью, и особо не требовала от него разнообразных нарядов. Лишнюю копеечку старалась сберечь и на скопленные деньги баловать сладостями, новыми платьями и куклами любимицу, – четырёхлетнюю дочь Глашеньку.

Клавдия Петровна – тридцати семилетняя женщина была не только старше своих подруг, – с устоявшими взглядами на жизнь и общество, она руководила ими как литературный наставник. Все три женщины объединились в негласный, тайный литературный кружок, – писали рассказы и отправляли их в столичные литературные журналы, но ответ не получали. Клавдия Петровна из дворянской, довольно-таки состоятельной семьи, в детстве росла дурнушкой и родители, посматривая на её круглое лицо и полное тело с широкой талией – одного размера с бёдрами, часто задумывались о том, каково придётся их дочери в годы зрелости, когда сформируется как женщина. Уже с её двенадцати лет проводили смотрины, в которых негласно, как бы шутя, предлагали своим гостям, у которых были потенциальные для дочери женихи, крупные денежные суммы с дарением четверти своей недвижимости. Но Бог миловал от такого унижения. К восемнадцати годам «дурнушка» превратилась в гордого и стройного «лебедя», за которой стали увиваться отпрыски из очень богатых семей. Итог: в восемнадцать лет вышла замуж за сына богатого горожанина и с тех пор уже девятнадцать лет правила им и его капиталом, который многократно возрос со смертью свёкра.

У мужчин, праздно гуляющих по проспекту и мельком бросающих взгляд на эту милую женскую троицу, возможно, возникал вопрос: «Что связывает двух красивых, но не знатных женщин с женой гласного омской городской думы Мирошиным Николаем Петровичем – известным всему городу промышленником?» Но ответ на него никто не знал. А, может быть, данный вопрос вообще не существовал? Может быть, это мнилось женщинам и оттого они вели меж собой столь каламбурный разговор? Но, как бы то ни было, разговор вёлся, как вёлся, и в головках подруг кружились слова: «Что они все смотрят на нас? Им, что… других дел мало?! А у мужчин, если и витал относительно них какой-либо вопрос, то всего лишь лёгкой дымкой и до тех пор, пока был интересен, если был интересен вообще, ибо были более привлекательные молоденькие девицы. И всё же если кто-то из мужчин и скользил взглядом по подругам, то видел в них то, что они хотели показать, в действительности же все три женщины были незаурядными и сильными личностями.

– Сегодня, по случаю Пасхи, – Светлого Воскресения Христова, жду вас у себя на ужин. Полковник с дочерью будут. Познакомитесь и удовлетворите своё любопытство, милочки. Непременно приходите! Кроме всего прочего, у меня для вас есть подарки, – мило улыбнувшись, проговорила Клавдия Петровна и, подхватив подруг под руки, предложила пройтись по праздничному проспекту.

Вечером этого дня полковника Пенегина с дочерью и ещё четырёх известных людей города принимал у себя дома надворный советник Николай Петрович Мирошин – гласный омской городской думы.

Для своего времени Мирошины были довольно-таки прогрессивной семьёй, свободной от застарелых предрассудков, доставшихся России от староверов массово расселившихся по Сибири. Вместе с хозяевами и гостями за столом всегда сидели их дети, даже если это был стол со спиртными напитками. Так взрослые вводили своих отпрысков в жизнь города и России, а в целом и всего мира.

– Дети с ранних лет должны жить жизнью страны, так вырабатывается в них любовь к родине и зреет патриотический дух, – говорил Николай Петрович и все соглашались с ним, или делали вид, что соглашаются, но в любом случае не противились тому, чтобы вместе с ними за одним столом сидели и дети. Конечно, были некоторые ограничения, дети усаживались не рядом с родителями и не в центре стола, а на его дальней стороне, где хозяйские дочери и их ровесники – юноши и девушки, могли вести свой разговор, и по собственному желанию выйти из стола для организации игр.

За праздничным прекрасно сервированным Пасхальным столом, – слева от хозяина, сидела его жена – Клавдия Петровна, по левую руку от неё расположилась её подруга Раиса Николаевна, следом сидела Дарья Захаровна с супругом Савелием Ивановичем Прохоровым – государственным служащим. По эту же сторону стола были предоставлены места Тиллинг-Кручининым – антрепренеру драматического театра Николаю Дмитриевичу и его супруге Екатерине Антоновне.

Почётное место за столом, – справа от хозяина дома, было предоставлено его сиятельству полковнику Пенегину, рядом с ним сидел начальник телеграфа с женой, далее инспектор народных училищ и его жена.

– Прекрасная у вас дочь, Григорий Максимович, – образована, скромна и очень красива. Уверена, она будет хорошей подругой нашим шестнадцатилетним дочерям – Анне и Галине. Они почти ровесницы. Вашей-то Ларисе верно столько же лет, как и нашим девочкам – шестнадцать, – мило улыбаясь, восторгалась дочерью полковника хозяйка дома.

– Вы правы, любезная Клавдия Петровна, моя дочь не на много старше ваших дочерей, всего на два года, а это ничего не значит в их прелестном юном возрасте. Конечно, я буду рад, если ваши чудесные девочки и моя дочь станут подругами, – поклонившись хозяйке дома, ответил князь.

– Так вы, дорогой Григорий Максимович к нам из самой столицы?! Что же, позвольте вас спросить, если это не государственная или личная тайна, заставило вас покинуть Петербург? – обратился к князю хозяин стола – Мирошин.

– Неотложные государственные дела по военному ведомству, Николай Петрович. Да, вы и сами, естественно, знаете, что Генеральным штабом мне поручено формирование нового полка.

– Конечно, как государственному человеку мне это известно, и приказано оказывать всяческое и полное содействие в формировании вашего полка, только всё ж таки не возьму в толк, с какой целью. Ведь это большие расходы… казармы, плац и всё такое… и ладно бы вблизи наших границ, а тут… в глубинке. Мнится мне, что никак к войне готовимся, только вот с кем? С Японией у нас вроде как замирение, с Турцией тоже, слава Богу, в мире живём, со стороны Европы и намёка нет на войну. Хоть убейте, не пойму я всё это, Григорий Максимович.

– Моё дело военное, уважаемый Николай Петрович, приказ исполнить… точно и в срок.

– Хлопотно! Верно, очень хлопотное это дело?! – сочувственно посмотрела в глаза полковника хозяйка дома.

– Не без этого, уважаемая Клавдия Петровна, – пригубив из рюмки коньяк, ответил полковник. – Не без этого. Много, очень много сил и средств потребуется для столь важного государственного дела, но ваш муж, – кивнув в сторону хозяина дома, – и все присутствующие здесь, – окинув взглядом сидящих за столом, – как и я, естественно, приложим все силы и в срок доложим Государю Императору, что не зря едим государев хлеб.

– Да, да, само собой разумеется! Непременно! Во что бы то ни стало исполним свой долг! – понеслось со всех концов стола.

– Вот и чудесно! Вот и замечательно, господа! – торжественно заключил Пенегин.

– А скажите, уважаемый Григорий Максимович, когда же приедет и удостоит нас своим вниманием ваша супруга? – обратилась к полковнику Дарья Захаровна.

– К сожалению это не возможно, – тяжело вздохнув, ответил полковник.

Все сидящие за столом вопросительно воззрились на князя, но промолчали. Не удержалась от вопроса к нему лишь Екатерина Антоновна, любопытная женщина, о дотошности которой явно говорил испытующий взгляд её пытливых глаз, застывших на Пенегине.

– Что так? – спросила она князя, вытянув шею в его сторону. – Или город не по нраву? Мне так он очень люб, хотя я живу в нём совсем недолго. Прекрасный, изумительный город! А какой чудесный здесь драматический театр. Ах, как здесь всё ново и необычно. Прелесть! Прелесть, господа!

– Солнышко моё, дай сказать слово его сиятельству. Он, уверен, не менее нашего восхищён Омском, хотя, естественно, это не Петербург, но, скажу вам, господа, здесь можно жить… и очень даже интересно и плодотворно. Очень чистый, культурный город! – остановив супругу, изрёк тираду лестных слов о городе Тиллинг-Кручинин.

– Да, да, так что же задерживает вашу супругу, дорого?й Григорий Максимович? – остановил долгую реплику антрепренера, вдруг заинтересовавшийся семейным положением полковника Мирошин.