Следы прошлого, или Московские тайны

Сидор Терентьевич, не дойдя до него двух шагов, остановился, тяжело дыша от охватившего его возбуждения, и видя, что незнакомец продолжает стоять точно изваяние, стал похлопывать себя рукой по левому боку, ища по привычке саблю, чтобы изрубить в капусту странного субъекта. Не найдя, однако, названного предмета и придя от этого в еще большую ярость, он быстро засучил рукав и замахнулся своим, не потерявшим былую силу кулаком.

А надо сказать, что Сидор Терентьевич с молодости и в бытность свою на службе был большой охотник поиграть кулаками и потешить душу в молодецкой потасовке. Еще юнкером, а потом и все время, пока шагал по служебной лестнице, имел он эту слабость к мордобою, которая хоть и порицалась командованием, но не наказывалась слишком строго. Во время военных кампаний так даже наоборот – поощрялась.

В Турецкую 1877 года, когда он служил уже в звании подполковника в Лейб-гвардейском Московском полку и участвовал в сражении с турками у Правеца, не умение управлять войсками в ходе боя, а именно мастерское владение кулаками в рукопашной принесло ему Владимира с бантом и повышение в чине.

Но все изменилось, когда Турецкая кампания закончилась, и он с полком в зените славы вернулся в Москву. Как-то за игрой в карты, находясь изрядно подшофе, он в разговоре довольно вольно проехался по поводу начальника своей дивизии – графа Шувалова. Это вызвало возражения адъютанта графа, сидевшего с ним за одним столом. Совсем некстати, не имея представления о характере полковника Сырцова, адъютант вступился было за своего обожаемого патрона – и был тут же на месте отправлен полковником в глубокий нокаут, вывести из которого адъютанта смогли нескоро. Горяч был Сидор Терентьевич!

История эта наделала много шума в дивизии и грозила принести массу неудобств Сырцову. Только лишь благодаря заступничеству все того же Шувалова, перед которым полковник смиренно повинился и был милостиво прощен в силу своих былых заслуг, он отделался лишь сравнительно малой кровью и отсидел положенный ему срок под домашним арестом.

Оскорбленный, однако, до глубины души адъютант немедленно по выходу Сырцова из-под ареста предложил ему стреляться, на что получил в ответ от полковника кукиш и обещание снова набить ему морду, коли тот не отвяжется. Такое поведение Сырцова никак не вязалось с кодексом офицерской чести, и на этот раз сами его бывшие товарищи по полку добились отчисления Сырцова из гвардии и перевода в провинциальный армейский гарнизон. Так Сидор Терентьевич попал, хотя и без понижения в должности и звании, в Сызраньский гренадерский полк.

Это обстоятельство глубоко задело самолюбие Сидора Терентьевича и он, хотя и с усердием прослужил в полку до 1885 года и получил звание генерал-майора, подал наконец в отставку и поселился уединенно в своей усадебке под Нижним, вместе с благоверной своей Анастасией Ивановной и дочерью Полиной.

Прожив с годик в своей глуши, Сидор Терентьевич почувствовал вдруг неодолимую тягу к перемене мест и одновременно страстное желание вырваться на простор из той семейной идиллии, на которую сам себя обрек. А тут как раз и дочка вышла замуж и уехала жить к мужу в Петербург, чем еще больше раздосадовала отставного генерала Сырцова. С тех пор и начались эти тайные вояжи его в Москву и круизы по самому дну Первопрестольной.

Страсть его к кулачным упражнениям с той поры несколько поубавилась, как поубавилось и здоровья Сидора Терентьевича. Он отяжелел от бездельной жизни, огруз и бегал теперь не так быстро, как прежде, хотя тяжелые его кулаки были хорошо известны в округе и все еще пользовались заслуженным уважением.

Незнакомец, заметив занесенный уже над ним кулак взбешенного генерала, повел себя вдруг совершенно неожиданно. Мягко отстранившись от нашего героя, он молча сел на стул, положил небрежно руку на край стола, закинул ногу на ногу и устремил на Сидора Терентьевича взгляд своих черных пронзительных глаз, вдруг выплывших из-под давно не мытой шевелюры, закрывавшей ему большую часть лица.

Рука Сидора Терентьевича, уже начавшая свое поступательное движение вперед, вдруг запнулась на месте, и сам он застыл ошеломленный в той самой позе изваяния, в какой минуту назад пребывал незнакомец. Готовый было вырваться из его горла возглас удивления так и остался на устах его, уступив место какому-то бульканью.

Незнакомец между тем спокойно полез в карман, вынул оттуда портсигар, достал, все так же не спеша, папиросу, чиркнул спичкой и закурил, выпустив под нос ошалевшему от такой наглости генералу облачко сизого дыма. Едкий запах привел Сырцова в чувство и он, опустив руку, отступил на шаг в сторону. Он обернулся, ища глазами Маланью, но ее уже не было рядом. Незнакомец же вынул изо рта папиросу, весь подался назад и вдруг громко, раскатисто расхохотался. Он смеялся, широко раскрыв рот, разведя руки в стороны и покачиваясь на стуле.

Сидор Терентьевич даже присел, пораженный этой новой выходкой странного гостя. На шум из дому выскочил растрепанный и наполовину одетый лакей Прохор, которого крик барина словно ветром сдул с его лежанки, а за ним следом, с интервалом в минуту, показалась испуганная физиономия Маланьи, должно быть решившей, что «катаклизма», о которой вчера говорил в церкви отец протоиерей, разразилась-таки, и если не во всем мире, то по крайней мере, в пределах Нижегородской губернии. Следом за ними появилась немало обеспокоенная Анастасия Ивановна. Тем временем между незнакомцем и генералом, который не отрывал взгляда своего от портсигара гостя, произошел чрезвычайно странный разговор:

– Ваш, ваш портсигарчик, милейший Сидор Терентьевич, – кривляясь, проговорил наконец незнакомец, вежливо, в то же время, поклонившись генеральше.

– Вот и гравировочка ваша в уголочке, по ней мы вас и отыскали…

– Ах, ворюга! Я тебя… А ты! Мерзавец! – прорычал в ответ на это генерал, однако несколько уже поостыв и, кажется, начиная что-то соображать.

Бросив быстрый взгляд на своих домочадцев, он вдруг ухватил таинственного субъекта под руку и поволок его с веранды к флигелю, темневшему слева, среди купы деревьев, в котором наш герой обыкновенно и жил до наступления холодов.

– Что случилось? – успела только крикнуть встревоженная Анастасия Ивановна.

– Ничего, Настасьюшка, после скажу… – ответствовал на ходу генерал, прежде чем скрыться во флигеле.

Однако в тот день так и не разъяснилась странная эта история. Более того! Когда, выждав с час, Анастасия Ивановна пошла звать своего мужа и его таинственного гостя к завтраку, во флигеле никого не оказалось.

В комнате виднелись следы поспешных сборов, а на ломберном столике около двери лежала записка, в которой Сидор Терентьевич туманно ссылался на какие-то спешные дела и писал, чтобы Анастасия Ивановна ехала без него, он же всенепременно еще до Воздвижения будет в Петербурге – «если Богу будет угодно». Последняя приписка, тем более странная, что особой набожностью генерал никогда не отличался, повергла Анастасию Ивановну в совершенное недоумение. Учиненный ею по горячим следам пристрастный допрос Прохора и Маланьи ничего не прояснил. Так что почтенной Анастасии Ивановне не оставалось ничего другого, как запастись терпением.

Равно как и прочим заинтересованным лицам. Ибо наше повествование выписывает в этом месте прихотливую загогулину и, в то время как неясная еще цепочка странных событий продвигается к своей умопомрачительной развязке, возвращает нас на несколько месяцев ранее, а именно в ненастную московскую ночь начала сентября 1893 года.

Глава 2. Беспокойная ночь

На эту ночь в календаре было отмечено полнолуние, и хотя все небо было закрыто низкими, клубящимися облаками, по распоряжению городской управы, в целях экономии, фонарей по городу не зажигали. Кое-как освещены были только большие улицы, подъезды казенных учреждений, театры. Кривые же московские переулки совершенно тонули в сырой темноте. Разве что проглянется из мрака редкое в такое время освещенное окошко или вдруг распахнется и тут же захлопнется с глухим стуком какая-нибудь кособокая кабацкая дверца, чтобы выпустить позднего гуляку, мигнет неясный отблеск тусклой лампы при входе, которая не разгоняет тьму, а даже как бы сгущает ее по сторонам…

По мокрой мостовой Стрелецкого переулка, стараясь держаться на уважительном удалении от черных провалов подворотен, двигался в это время дородный городовой, старательно обходя лужи и неторопливо размышляя – куда бы теперь заглянуть для сугрева, чтобы уж потом закрыться в своей будке до утра, предоставив припозднившихся обывателей их собственной участи.

Вдруг в уши ему ударила быстро захлебнувшаяся трель дворницкого свистка. И из подворотни, едва не сбив его с ног, выскочил растрепанный дворник. Дворник остановился, тяжело дыша, близ городового и исторгнул из своей разинутой пасти какие-то нечленораздельные хриплые звуки.

– Илька, ты, что ли? – обратился к нему, приглядевшись, блюститель порядка. – Куда прешься, морда, очумел, что ли?

– Окажите ваших милостев, Илья Спиридонович, пожалуйста!.. – прорвало наконец дворника.

– Да ты пьян!

– Так точно! То есть никак нет, Илья Спиридонович!.. Мы его, значить, в дворницкую, глядь – а он как есть мертвый!.. А тот, значить, как выскочит!.. – вопил дворник.

Потеряв голову от страха, он потянул городового за рукав, увлекая за собой. Тот вздохнул обреченно, дернул брезгливо рукой и, тяжело ступая, последовал за дворником.

Из дверей дворницкой испуганно таращилась баба в кофте поверх исподней рубахи, а сразу за порогом лежал, лицом вниз и раскинув руки, человек.

– Та-ак! – значительно протянул городовой. Он потрогал лежащего носком сапога и оборотился к дрожавшему дворнику.

– Мертвый? Та-ак!..

– Мертвый, Илья Спиридонович… Оно, вишь, как… Городовой обошел вокруг тела, нагнулся, посмотрел на него сбоку.

– Та-ак!

Дворник, понимая важность момента, собрался с духом, разинул рот и… тоненько икнул. Выглядывавшая у него из-за спины баба вскрикнула и истово закрестилась. Городовой хмуро взглянул на дворника.

– Та-ак… Знаешь, кто это?

– А кто?

– Дурак, это я тебя спрашиваю! Ну-ка переверни его…

В это время за спинами у них послышались глухо нетвердые шаги, и из темноты в проеме распахнутой двери возникла фигура человека в помятом темном плаще и военной фуражке без кокарды.

– Что за шум, а драки нет? – дружелюбно пробасил человек, по-видимому, пребывая в самом радужном настроении.

– Ой! Опять он, убивец! – придурошно заверещала дворничиха.

Городовой вздрогнул и резко повернулся к двери. На дворника, еще не оправившегося от былого испуга, внезапное появление нового действующего лица, подкрепленное возгласом бабы, произвело действие внезапного громкого хлопка над ухом. Он подпрыгнул на месте, громко икнул и, в отличие от городового, шарахнулся в противоположную сторону – вглубь комнатушки, сбив с ног стоявшую у него за спиной бабу. Та неуклюже плюхнулась на пол и истошно завопила:

– А-а-а! Убили!.. Люди!.. У-уби-ли-и!

– Кой черт! – пробасил снова человек в дверях, ошарашенный реакцией на его слова, – Что за оказия?

Он шагнул через порог, но споткнувшись о ногу лежащего, качнулся к городовому, который, не сообразив еще толком, что к чему и как ему надлежит поступить, машинально заученным движением схватил незнакомца сзади за руку и принялся заламывать ее ему за спину.

Раздавшийся вслед за тем рев перекрыл бабий по всем показателям и по силе мог быть сравним разве что с ревом бешеного слона на последнем издыхании (бешеные слоны в Москве встречаются редко, и сравнение это сугубо приблизительное). Человек, радужное настроение которого разом улетучилось, оглашая воздух отборными ругательствами, рванулся из объятий городового так, что последний покачнулся и выпустил его руки. Сейчас же перед глазами блюстителя порядка предстало лицо незнакомца, с нахмуренными бровями и яростно сверкающими глазами, и вслед за тем тяжелый удар в челюсть сбил его с ног.

Городовой, очутившись на полу, в свою очередь дал волю рвавшемуся из него праведному гневу.

– Ах, мать твою… – отпустил он в пространство дворницкой длинный колоритный афоризм и, поднявшись на колени, потянул из кобуры револьвер. Тогда как его противник, вооружившись схваченной у двери метлою, набычившись, явно намеревался продолжить свое нелицеприятное занятие.