Возвращение Орла. Том 2

– И это не вопрос. Она растёт нашим продвижением по ней.

Помолчали, дружно представив себе этакую Эверест-Белуху-Меру, которую по кругу облепили пять миллиардов человек и по-скарабейски тащат её с собой же на неё же.

– Тогда бы надо не с истории, а с праистории посмотреть, – заговорил немногословный Поручик: если уж он заговорил, и не на тему гаек, – прощай колея! – А что мы знаем о праистории? Ничего мы не знаем о праистории. А почему мы ничего не знаем о праистории? А потому, что это не наша праистория. Мы, недоумки, почему-то решили, что это наша планета, и не только сейчас, а всегда была наша, или, во всяком случае, создана была исключительно для нас. Пусть, думаем мы, миллионы лет жили тут всякие разные птеродактили и амебы, но готовил-то её Создатель – бог, провидение ли, природа – под нас, знал, что народится или вызреет такая порода двуногих красавцев, которые и будут её вечными хозяевами. Попробуй-ка нас в этом переубедить! А теперь прикинь: сколько наши исторические шесть тысяч лет от её четырёхмиллиардного возраста? Николаич, щёлкни-ка мозгой… Сколько? Миллионная доля! Миллионная! Какими же надо быть идиотами, чтобы тянуть на себя одеяло?

– Ты это к чему? – почуял подвох Николаич.

– Да к тому, что не про нас эта гол-лубая планетка. Мы жильцы временные, и скоро съедем. Нет, нас выгонят за неуплату. С позором, с брезгливым позором! Да, Земля, она вроде как галактическая гостиница со всеми удобствами. Вчера тут одни жильцы, сегодня другие. Нас пустили по ошибке… или по блату, кто-то за нас поручился, а мы не оправдали. Поселили в люкс, а мы нагадили кругом, побили, покрушили, и всё уповаем на поручителя – не выдаст, расплатится…

– А пирамиды?

– Это за предыдущими жильцами не всё прибрали или тоже за неуплату оставили… Нам-то, кроме скважин и свалок, и оставить нечего… Так что хорош попусту голову ломать – выпиз…т, и всё вам тут будущее…

Омут

Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету.

    Л. Толстой, «Война и мир»

Для бездны не внове, что вхожи в неё пустяки:
без них бы был мелок её умозрительный омут.

    Б. Ахмадулина

Как ведро воды в костёр вылил: все предыдущие рассуждения показались глупыми, даже водка, великий разбавитель глупости, не спасла от неловкости.

– Ладно, Сень, – пожалел друга Аркадий, – пока до заката время есть, пойдём-ка твою лужу процедим, может, там и вправду сомяра застрял. А то прошлое, позапрошлое…

Сматывал бредень и выговаривал Семёну:

– Удивляюсь я вам, умным: все один цвет ищете, каким бы время выбелить… или выкраснить, или вычернить… Я вот в Мещере, из окна бабкиного дома, наблюдал за дальним, за протокой Пры, некосным лугом. Вчера белый, снег сойдёт – уже чёрный. Через неделю зазеленеет – диво! Через две недели уж он жёлтый от одуванчиков, такой жёлтый – глаза режет, ещё две недели – и он опять белый, но уже другой, живой белизной. Отцвёл одуванчик – поднимается клеверок и мажет луг красно-коричневым, потом и он осядет, а поверх его вытянутся синие люпины… и так да нового снега цветовая чехарда. Кто на лугу главный? Какого он цвета? Время само себя рисует, никто больше. Русское поле это вам не английский газон… Лужа точно мелкая?

– Пацаны с корзинами трусов не мочили, правда, они по краям, а бурунило в серединке.

– Разберёмся. Груз бы потяжелее в мотню.

– Да вон трак. Слава богу, ты его к другому краю сети не привязал. Хорошо по дну протащит.

– Только пойдём по дороге, я через чащобу с ним не полезу.

Взобрались на высокий берег, к дороге. Аркадий оглянулся, словно кого-то хотел разглядеть на косе со стороны.

– Ты же чувствуешь, что кто-то на косе есть? Не постоянно… а когда вдруг исчезает, становится тоскливо, одиноко, хоть в омут. Чувствуешь?

– Кто? Бог?

– Да ну тебя! Но и не человек… или человек, которого не видно… сущность какая-то… тебе не кажется, что нас здесь не семь, а восемь?

– Нас и так восемь. Своего Михал Васильича не считаешь?

– Тогда девять.

– Может, это тот старик, что вчера на берегу появлялся? Ты его раньше видел? А как Сергей Иванович дёрнулся, заметил?

– Не, тот исчез и исчез, а этот… даже – это, если исчезает, то как будто свет выключают.

– Глючишь.

– А когда оно возвращается, всё наполняется смыслом… жутковатым, но смыслом.

– Знаю! Это Орля! Возвращение Орля.

– Кто такой?

– У Мопассана есть об этом… я же тебе рассказывал, «Орля» называется. Вспомни! Как раз – невидимая, неслышимая, в общем, даже и безвредная тварюга, правда, по ночам она вставала герою коленями на грудь, душила и высасывала изо рта жизнь.

– Ничего себе – безвредная!

– Это точно он, Орля. Он пил у него ночью воду и молоко.

– Так это, может быть, он и самогонку у нас раньше трескал? Надо тебе про него Виночерпию рассказать, а то ведь он чуть не чокнулся тогда от недостачи.

– Нет, вино Орля у Мопассана не трогал.

– У Мопассана не трогал, теперь запил. Наш Орёл тоже по месяцу, бывает, не трогает, а другой месяц за уши не оттащишь.

– Знаешь, откуда этот Орля появился? С трёхмачтового парусника, тот плыл по Сене аж из самой Бразилии, Мопассан на него засмотрелся, больно уж корабль ему понравился, белоснежный, немыслимо чистый, весь сверкающий. А на корабле, оказывается, плыл этот Орля – в Бразилии он свёл с ума целую деревню и возвращался в Руан, зацепился за восхищённый взгляд и перебрался по нему, как по лучу, в Мопассана.

– По взгляду, как по лучу?

– Ну.

– Да не ну… я всё думал, из чего английское look выросло? Вот – из луча! Взгляд – луч, а дальше подпорки: лукавый взгляд, глаза от лука слезятся… букет, гнездо.

– Как ты их угадываешь? – который раз удивлялся Семён.

– А как ты сочиняешь? Я вот сколько раз пытался, дальше розы-морозы не шло, и это в лучшем случае, а так всё палка-селёдка. Как это – слова, слова… и вдруг стих. Что это – стих?

– Стих – это акт узнавания мира. «Маска, я тебя знаю!». Проникновение в суть мира. Просто словами и размышлизмами волшебная дверь, за которой суть мира, тайна мира, не открывается. Ты вот как-то добираешься до сути слова, но суть слова ещё не суть мира. Невозможно же, скажем, рудой, опилками открыть замок, даже просто металлом слов невозможно, хоть этот металл будет даже благородным, нужно сделать из металла ключ (из слов – стихи), который только к этому замку и подходит.

– Это понятно, но как это случается? Неужели никогда не анализировал – как?

– Сам не понимаю. Как будто это и не я. Анализировать пробуешь, пока ещё не перешёл в состояние поэта, и поэтому ничего не понимаешь, как анализировать то, чего нет? А когда начинается, уже не до анализа: ничего кроме уже не существует, да тебе и не нужно ничего ни видеть, ни понимать: чудо свершается, а как оно совершается – неважно…

– Как поклёвка?

– Я тоже сколько раз хотел момент поймать: как это клюёт? Не могу, и всё тут. Пока не клюёт, не о чем и говорить, а как только клюнет – тумблерок щёлкает, и ты уже не ты, ты сам уже рыба, ты уже не здесь, а где-то…