– А будешь непослушной девочкой, так мы с отесинькой уйдём от тебя.
– А я двейку зак’ою – чик!
– Ну, так что ж. Мы через балкон уйдём.
– А кам высоко!
– А мы по лестнице спустимся. Вот, есть у меня такая лестница – верёвочная, привяжем к балкону и спустимся.
– А шко эко акое (а что это такое)?
– Лестница? Из верёвочек сплетённая.
– А где? Шко-ко я не видева.
– Спрятана лестница… Вот спустимся и уйдём куда-нибудь.
Лиза молчит. Думает. И оживляется:
– Я тохэ куга-ко бы уехава…
И, вспомнив, ликует:
– К девочке Сене!
Это её выдуманная, сказочная подружка.
– К девочке Сене! – веселится, выпрямляясь, Лизанька. – Я знаю, в какой скаоне (стороне) она хывёт. Вон кам!..
И она машет рукой на запад.
Во дворе. Болтик от велосипеда потерялся. Лиза хлопотливо присаживается на корточки возле виновато поникшего вело-ослёнка, трогает пальчиком гаечки, говорит:
– Потияйся хууп… (потерялся шуруп)… А экок? экок потиму не потияйся?
Я слушаю вполуха, гляжу, соображаю, как выйти из положения, бормочу:
– Почему?.. почему потерялся?.. Да кто его знает, Лизанька, почему…
Она снова обращает свой взгляд к велосипеду, вновь пальчики перебегают с гаечки на болтик, с болтика на гаечку:
– Кук к’епко захууп’ено (тут крепко зашуруплено), га?.. А кук… кук с’ябо (слабо), га?
Зовёт меня:
– Отесинька!
– Что?
– Иги сюга! На минукочку!
Зовёт Олю:
– Маминька! Иги сюга! Я кибе тиво скаху… (чего скажу)
– Хоть всё море перерой!.. – декламирует Олечка, одевая Лизаньку.
– Нек! – останавливает она маминьку. – Не всё мое…
– А что? – не понимает Оля.
– Всю земью…
10.06.84
«Борьба с Западом в нашей литературе» Страхова – я думал он проследит зачатки славянофильских идей в нашей словесности (а их от Ломоносова, Фонвизина, Шишкова можно немало насчитать), что ещё вообще никем не сделано, чаще просто прослежено пунктирно, но и Страхов этого не сделал. Он «пошёл от обратного» и разбирает идеи западников, оказавших наиболее заметное влияние на русские умы. Что ж, тоже интересно. Страховым я заинтересовался по Розанову и не разочарован. Ум не яркий, но сильный, стиль почти художественный – блестящий полемист, читать его – просто наслаждение. Удивителен, но и показателен тот факт, что ни его аналитика, ни сама его личность не вызвали в обществе должного внимания. Та же история, что и с Леонтьевым. Розанову понадобился «скандал», чтобы приобрести читателей, и эпатаж, чтобы им заинтересовались. Страхова я полюбил (совершенно непонятна история с письмом о Достоевском – значит, была какая-то теневая сторона в личности этого «мирского монаха», которая лишь раз вырвалась наружу, и теперь никак не вклеивается в тот образ философствующего отшельника, который прочно – может быть, ошибочно – сложился в моей голове).
«Мечтательность нашего времени грозит превзойти все увлечения былых времён… Нелепое, невежественное убеждение, что мы, теперешние люди, лучше, выше людей прошлых времён; нелепая убеждённость, что здесь, на земле, возможно какое-то благополучие, мирящееся со всеми противоречиями нашей судьбы и природы – эти мысли, свидетельствующие о крайней дикости наших умов и сердец, о том, что в нас заглохло истинное понимание и чутьё вещей – господствуют повсюду в наше просвещённое время».
«Может быть, нам /т. е. России/ суждено представить свету самые яркие примеры безумия, до которого способен доводить людей дух нынешнего просвещения; но мы же должны обнаружить и самую сильную реакцию этому духу…»
«Итак, есть случаи, есть положения, которые хуже всего, что обычно считается самым худым на свете – хуже греха и преступления. В грехе можно раскаяться, преступление искупается самым сознанием виновности, но мучиться самому и мучить других, не чувствуя себя ни в чём виноватым – вот горе самое тяжкое».
«Одно из самых дурных последствий демократии состоит в том, что общественное дело стало добычею особого класса политиканов, людей посредственных и ревнивых, естественным образом мало уважаемых толпою…»
О средневековом мирочувствии (мне кажется поразительно верным): «В настоящем состоянии общества преимущества, которые один человек имеет над другими, стали вещами исключительными и личными; наслаждаться удовольствием другого или благородством другого кажется дикостью; но не всегда так было. Когда Губбио или Ассизи глядел на проходящую мимо свадебную кавалькаду своего молодого господина, никто не завидовал. Тогда все участвовали в жизни всех, бедный наслаждался богатством богатого, монах радостями мирянина, мирянин молитвами монаха; для всех существовали искусство, поэзия, религия».
В последнем утверждении, которое легко оспорить и просто осмеять, веет тот дух идеальной истины, который с трудом «выпаривается» из истории эпох, но который только и делает возможным трезвое и «художественное», образное и цельное восприятие отрезка исторического времени, недоступного уже непосредственному опыту.
«Революция окончательно стала противорелигиозною и безбожною. Общество, о котором она мечтала… есть род армии, состоящей из материалистов, в которой дисциплина заменяет добродетель… Зависть заключает в себе всю нравственную теорию этих мнимых основателей наших законов».
В другом месте движущими силами революции он называет жажду мести и наслаждение разрушением. И это было.
11.06.84
Не пошёл сегодня на работу: поднялся в половине 4-го – в сильный и складный шум дождя за окном, обрадовался, сел пить чай и читать Анненкова. Вчера письмо от Чугунова пришло – они перебираются в деревню всей семьёй.
Во дворе. Лизанька едет на велосипеде, поматывая своей русой растрёпанной головкой, я иду за нею. Вдруг она останавливается, задумчиво и внимательно смотрит на идущего навстречу мальчика, примерно её лет, и поднимает личико ко мне:
– А почиму майчик не на висипеге?
– Нет, наверное, у него велосипеда.
– Почиму неку?
– Не купили, видимо.
– А почиму не купии? – этот вопрос она задаёт уже с нескрываемым лукавством: сама заметила бесконечное однообразие своих вопросов.