В садах Эдема

Два дня Олечка была весела и спокойна; сегодня выглянула к нам с лицом пасмурным и озабоченным: «Грудь начинает болеть…» Встаёт пугающий призрак того лета, когда она с грудною Лизанькою чуть ли не полтора месяца провела в бреду и с температурою. Спаси, Господи, и помилуй, и исцели рабу Твою Ольгу!

Вот что она писала нам вчера (сегодня, говорит, впечатление уже иное, более благообразное, младенческое):

«На Ванечку я смотрю с чувством некоторого страха. Лицо его совершенно старческое. И когда он открывает свои мутные глазки-щелочки, зрачки у него закатываются и останавливаются – смотрит только вверх. Вообще, вид младенца жутковат. Глядя на него, испытываешь такие неизведанные в нашей земной жизни чувства – ни жалости, ни теплоты, ни любви, ни красоты, ни милого – а, казалось бы, к кому, как не к этому беззащитному существу, испытывать всё это? Хочется скорее домой, чтобы разглядеть его вместе с вами. Они (младенцы)…»

И снова письмо не дописано. Со вчерашнего дня Оля уже кормит мальчика грудью, и её время в палате побежало быстрее… Вчера её навестили Маша с Юрою. Рассказывая Маше о визите Щукина, я в увлечении с прежней резкостью охарактеризовал его, и Маша вздохнула: «Совсем как мой Юра…» А между тем Щукин, прожив у нас неделю, уехал присмиревший, искренне благодарил меня за критику (у него по лицу видно, когда он лукавит) и всё сокрушался: как это, мол, со мною такое сделалось? И я, как будто опомнившись, остро, до спазм позавидовал ему: какая простота! какое добродушие! Не напрасно батюшки так привязываются к нему и прощают ему многое, как ребёнку. Дочитал Боратынского:

…Ещё я бытия владею лучшей долей,
Я мыслю, чувствую: для духа нет оков;
То вопрошаю я предания веков,
Всемирных перемен читаю в них причины;
Наставлен давнею превратностью судьбины,
Учусь покорствовать судьбине я своей;
То занят свойствами и нравами людей,
Поступков их ищу прямые побужденья,
Вникаю в сердце их, слежу его движенья
И в сердце разуму отчёт стараюсь дать!

11.07.84

Сегодня не пошёл на работу: не смог поднять Лизаньку. Да и самому спать хотелось. Не пошёл – благо, есть отговорка. Утром сходили с Лизой в магазин и к Олечке; она поговаривает, что завтра, может быть, выпишут… Я оглядываю комнату… Теперь и её, и жизнь нашу не представить без Лизаньки… И вот – последние дни этой, уже прежней, жизни; скоро всё переменится, целая эпоха уходит в прошлое… Мне жаль её, жаль милую девочку Лизаньку – отселе не ей одной наши заботы и хлопоты, радости и тревоги… Целая эпоха… Я вспоминаю: три года только… А уже из ангелоподобного существа выросла у нас (возле нас) маленькая, милая, упрямая и ласковая девочка. Без маминьки в эти дни она стала гораздо самостоятельнее, часто и подолгу играет одна, поёт, разговаривает, даже бранится с куклами…

14.07.84

Олю выписали в праздник. Одну. Ванечку увез ли в клиническую больницу с каким-то заражением… Олечка целыми днями с ним в больнице, домой приходит только переночевать.

Лиза заметно взрослеет в эти дни (сколько уж раз я писал эту фразу! и сколько мне её ещё писать!.. спаси, Господи, и сохрани). Иногда спрашивает не «почиму?», а – «шко эко значит?»

– А шко эко значит: шаг?

То есть, конечно, она произносит «хак»…

15.07.84, Положение честной ризы Пресвятой Богородицы во Влахерне

Оля приходит из больницы едва живая, так выматывается, устаёт. И всегда с сетованиями: уход в больнице из рук вон плох… С годами, всё чаще сталкиваясь с медицинскими учреждениями, я всё более убеждаюсь, что они в нашей стране созданы совершенно в библейском духе: грозное и милосердное дыхание Божие в этих безотрадных, гулких коридорах, как в Синайской пустыне. Голыми, бедными и больными предстоим мы там нищете духа и простоте горя… Ничто – ни искусства, ни гений общежительности, ни услужливый дух конкуренции не касался нашей медицины. Бесплатная, суровая, неумолимая, неисправимая… Грязь, холод, дерзость, наглость, полное пренебрежение, оставленность целиком на волю Божию… Нужно быть титаном духа, чтобы изнести оттуда плоды благие. Оля хочет забрать малыша.

Я возил нынче Лизаньку к причастию, да опоздал; батюшка Иоанн Филёв причастил её в крестильне. Из храма мы с Лизою заехали в пустую по-воскресному библиотеку… И мой дерзкий расчёт оправдался: с ребёнком на руках, как «с саблей наголо», я ворвался в ряды противника и опрокинул его – заведующая книгохранилищем не устояла. Я привёз Данилевского домой.

Вечером. Привезли Иванушку домой; на Олю похож; Лизанька едва увидела, тотчас и сказала: «На маминьку похохэ…» У Иванушки больны оба указательных пальчика – незаживающие ранки.

Приезжала Маша со своим семейством. Мы с Юрою выпили две бутылки болгарского вина, затем я долго гулял с Лизою… Так началось наше новое домашнее хозяйство.

После ужина Оля сама уложила Лизаньку («соскучилась»), а я в первый раз постирал Иванушкины пелёночки. С непривычки стирал тщательно и долго. Да-с, отвык, Олечка избаловала меня, превратив в «главу семейства»…

Кстати, перед сном бабушка предложила поставить Лизину кроватку в её комнату – очевидно, давно лелеемый план – но Оля отказалась. Жаль бабушку, но пока наша семья живёт «центростремительно». Лизу тоже соблазнила предполагаемая перемена, и она подняла было плач в защиту бабушкиного плана.

– Нельзя, – внушительно сказала маминька.

– Пачиму низзя?! – с упрёком плаксиво вскричала Лизанька.

– Как же ты спать там будешь? У бабушки? Там же иконок нету…

Лизанька задумалась; по её серьёзному и задумчивому личику медленно скатывались забытые крупные слезинки…

18.07.84

Вчера в первый раз искупали Иванушку. А сегодня он сам перевернулся в коляске на другой бочок. После купания и процедур он стал спокойнее, больше спит. Носик мой, ручки и ножки Олины.

Лиза играет со сломанной игрушечной трубою. Маминька наивно ошибается:

– Ты умеешь играть на трубе?

Лиза обижается:

– Эко не к’уба!.. Эко гикаа (гитара)!.. Во, пог’яди – у иё гахэ (даже) фомма гикаы…

Эта «форма гитары» поразила меня больше всего.

Олечка повязала Лизаньке бантик на макушке – больше нигде не держится… Оля скучает о маленькой девочке, но руки у неё редко до Лизы доходят.

– Макухка… – говорит Лизанька, пробуя слово и неуверенно показывая на ушко.

Данилевского читаю по 3–5 страниц, вечером, перед сном; собственно, уже засыпая. Книга удивительной ясности, без тени какой-либо идеологической демагогии, настоящей научной трезвости – что я считал практически невозможным в рассмотрении истории. Его политические выводы, может быть, далеко не бесспорны, но аксиомы – фундаментальны. Чуть ли с каждой страницей развеивался туман моих неясных интенций – всё, что горячо, но часто только «заявительно» и с вызовом, проговаривали Хомяков, Самарин, Достоевский и Леонтьев, а я принимал с таким же горячим «сочувствием», не зная, но чувствуя истину, теперь обретает форму знания – не только убеждения.

Оказывается, это довольно старая мысль, что исторический смысл мусульманства «состоит в отпоре, данном им стремлению германо-романского мира на Восток». Как и смысл Австрии – в обороне раздробленной Германии от французов и турок. Даже убеждение Александра III в том, что у России нет союзников, не есть его открытие – эту же мысль высказал чуть ли не на сто лет ранее граф Растопчин: «России с прочими державами не должно иметь иных связей кроме торговых». И Павел начертал под этими словами: «Святая истина!»

Впрочем, мои выписки занимают уже 12 страниц мелким почерком…

19.07.84

Окрестили сегодня Иванушку. Принимал его от купели некий Вадим, один из вечных подработчиков в храме. Впрочем, батюшка сказал, что крёстными мы можем считать кого угодно… Гнойнички у Иванушки высыпали уже по всему телу. Оля иногда впадает в отчаяние, плачет, но это минутно – большей частью держится мужественно.

Дочитываю 1000-страничный том Арнима – «Die Erz?hlungen und Romane». Первые его, юношеские, рассказы показались мне романтически скучными, но уже «Der Wintergarten» вновь заставлял меня забывать, на каком языке я читаю. Похоже, гейдельбержцы первыми из немецких романтиков научились бегло и занимательно рассказывать. Из рассказа о Изабелле Египетской узнал любопытную подробность (то ли фольклорную, то ли апокрифическую): согласно легенде, цыгане, жившие в Египте, не дали приюта Святому Семейству, когда Богородица с Иосифом Обручником и маленьким Иисусом бежали от Ирода, и с тех пор они обречены на вечные скитания. С изумлением натыкаясь на подобные легенды, невольно думаешь: а кто его знает, что случилось там, в этой непроницаемой мгле времён…

24.07.84

Жара немного спала, ночью прошёл дождь. Пару дней назад в первый раз вывезли Иванушку погулять, а теперь уже выставляем спать на лоджию. И спит. Иначе же кричит: если не ест и не спит – то кричит. Жалобно так – разевая ротик, и подбородочек дрожит.

Оля написала Танечке: «…на шестой день нас с ним перевели из роддома в клинику, потому что у Ванечки началась кожная болезнь – эпидермия. Я каждое утро уезжала к нему и возвращалась поздно вечером, в 11-ом часу. Так мы промучились 4 дня – гнойнички не заживали, он беспокоился очень, я думаю – от лекарств и уколов; какую-то «систему» ему делали. И всё очень таинственно, молча. Сёстры и врачи отмалчиваются, названия лекарств и причину назначения уколов не говорят. И самое угнетающее – всеобщая грубость и равнодушие.

На четвёртый день мы забрали Ванечку и теперь лечим его дома – поим святой водичкой, купаем в травке и марганце, и – слава Богу! – кажется, он выздоравливает.

…Чугунов тоже пишет нам из деревни, письма его очень хороши, от них веет покоем и тишиной. Он даже прислал нам посылку со зверобоем и вареньем. Мы с Лизанькой долго сидели над ящичком и всё не могли надышаться запахами „сеинького гомика”…»

02.08.84

Собрание сочинений Аполлона Григорьева выходило в 1915 году небольшими выпусками; в библиотечном каталоге обозначены 14 выпусков; сколько было всего и весь ли Григорьев издан – неизвестно… Читаю взахлёб, как детектив. У него несколько витиеватый слог, и отсюда некоторая неясность выражений и не полная отчётливость впечатления. К нему самому можно отнести характеристику, данную им Хомякову: «Несмотря на самый светлый ум критический, широта его захвата временами впадает в нечто стихийное, в нечто такое, что, сказавшись, не исчерпывается и представляет громадные перспективы для разработки». С некоторыми частностями я не могу согласиться (Жорж Санд он называет «великим современным художником»), некоторые положения мне кажутся недоговоренными (о байронизме Лермонтова), но вообще – впечатление захватывающее. Перед глазами прямо встают обзорные картины и нашей, и европейской литературы, написанные с щедрой и искренней эмоциональностью. Кажется, Григорьев был первым, кто назвал поэзию Гейне поражённой «фальшивостью неисцелимою, возведённою в принцип».