Синдром веселья Плуготаренко

Наталью Плуготаренко сразил наповал. Оказывается, он читает. Читает не всякую чепуху – настоящую литературу. У него складывается своё мнение о прочитанном. Пусть спорное, может быть, даже неверное, как сегодня, но своё. Это удивило.

Стоя под душем, Наталья не испытывала даже досады, что он разбудил её в такую рань, что напугал своим звонком. Да-а, Юрий Иванович, не так ты прост оказался. Не так ты весел и глуп, как кажешься. Каким, быть может, стараешься казаться.

Завтракала на кухне. Всё думала о внезапных метаморфозах инвалида. Вдруг бросила вилку, начала хохотать:

– Семейная пара! Ха-ха-ха! Из двух, хорошо тукнутых по голове! Толстухи, пугающейся своей тени, и веселого, мечущегося инвалида в коляске! Ха-ах-хах-хах!

А в это время всего в двух кварталах от Ивашовой, на улице Лермонтова, в своей квартире на первом этаже, Плуготаренко безмятежно спал. После ночи без сна проспал ровно час. Встал бодрый, довольный собой.

В ванной, сидя под душем, пел.

За завтраком смеялся от счастья.

Одевался. Коробки сегодня – к чёрту! Сегодня – только фотографировать!

Мякишев Колька в парке как всегда пытался оживить облезлую поникшую карусель. Зажечь её как-то. Чтоб снова праздник был. Он запрыгивал на край деревянного круга, хватался за скрипучие проволочные растяжки, дёргал их, тарахтел, уверяя себя, что едет. Что снова праздник цыган. Адамов и Сатказин смеялись. Тащили круг с сидящим Колькой как волы. Потом вели его за руки к газировке. «У меня папа – промоутер, – хвалился Колька. – У него костюм зайца есть и большой микрофон. Он кричит в микрофон, никого не боится. Только маму. Как увидит её – микрофон бросает и бежит». Адамов и Сатказин заходились от смеха. Колька в недоумении на них смотрел. Плуготаренко метался вокруг, еле успевал снимать.

Ровно в час дня он был на месте, на наблюдательном пункте, за полквартала от дома Натальи.

Как и вчера, стояла сильная жара. Солнце висело над Городом размытым. Будто прилетевший на время неопознанный объект. Готовый снова растаять, исчезнуть

Наконец из-за угла появилась Наталья. Наученная вчерашним, сегодня шла как ширый украинец с бахчи – в соломенной шляпе с широкими полями и в мотающихся необъятных шароварах. Плуготаренко ахнул, рванул.

Как баба всплёскивал руками вокруг необычного прикида невесты. Ехал рядом, опять смеялся, опять языком безостановочно молотил. Но об утреннем разговоре по телефону – ни слова. Его он не помнил. Он забыл о нём. Невероятно!

Наталья не выдержала, остановилась:

– Юрий Иванович, вы помните, что сегодня утром звонили мне?

– Конечно, помню, Наталья Фёдоровна! Конечно, помню! – всё захлёбывался от слов и счастья инвалид. – Вы извините меня, что разбудил вас так рано. Понимаете, я перед этим всю ночь читал роман под названием «Рэгтайм». Автор американец. По фамилии Доктороу. Эдгар. Вы, конечно, читали его. Роман в общем-то неплохой. Не понравился мне перевод его. Понимаете? Я хотел поделиться с вами этим.

Наталья не верила ушам своим. Перед глазами у неё во время этого бреда инвалида прямо-таки наглядно, как в дрянной рукописи на столе перед редактором, возникали вопросы с восклицательными знаками. Вместе, подряд: ?!, ?!, ?!..

– Но позвольте, позвольте! – забывшись, она уже лезла в спор с ненормальным: – Вы же говорили мне, что роман вам понравился, Юрий Иванович. И больше всего как раз перевод его! Сегодня утром! Юрий Иванович! Мы же с вами целый час спорили об этом!

– Разве?.. – как споткнулся, разом перестал смеяться инвалид. Но тут же со смехом вывернулся: – Возможно, вы и правы, Наталья Фёдоровна – в переводе Аксёнова нет хотя бы пресловутых «тётушек Моллей» и «дядюшек Скруджей».

Наталья не поняла.

– Понимаете, Наталья Фёдоровна (Он вдруг опять заговорил серьёзно. Как утром. Он изменился на глазах. Мгновенно.), у переводчиков с английского для перевода сложился даже псевдословарь из вроде бы русских слов. «Тётушка Молли», «Дядюшка Скрудж». Русский человек разве скажет – «тётушка Галя»? Или там «дядюшка Фёдор»? Он скажет: «тётя Галя», «дядя Федя». Более того, он скажет «моя тётка», вместо «моя тётушка», «мой дядя», даже «дядька» вместо «мой дядюшка». Понимаете, о чём я говорю? Переводчики вроде бы русскими этими словами просто лепят читателю. Создают, как им кажется, дух далёкой страны, дух чужого языка для русского читателя. Пусть те думают, что так говорят англичане, французы или немцы. Все эти «старина» («старина Билл»), «дружище», «крошка», «детка», пресловутое «чертовски» («Я чертовски зол на вас, Наталья Фёдоровна!»), выдуманы ими. Русский человек не говорит так. Уж лучше, мне кажется, насыщать переводы чисто английскими словами. Понятными русскому читателю. Англицизмами. К примеру, у хорошо переведённого Драйзера: «Хэлло, милый! Потанцуем?» Уже лучше так, чем: «Ты в порядке, милый? Потанцуем!» Вот поэтому так и разнится перевод Аксёнова от общепринятых, канонических. И тем перевод его и интересен. Смотрите, вместо мамаши Фсоу он переводит маманя Фсоу. Вместо папаши он пишет – папаня. У него даже есть – «Тятя» и «Мамка». Понимаете, наши деревенские слова «тятя» и «мамка». В американском романе! Это же неожиданно, это же здорово! Или вообще гениальное место. Послушайте, послушайте. На память помню: «Эй, Гудини», – позвал какой-то голос. Ветер повернул Гудини к зданию. В окне двенадцатого этажа стоял усмехающийся мужчина. «Эй, Гудини, – сказал он, – етиттвою, Гудини». – «Взаимно, Джек», ответил волшебник». А? Где такое прочитаешь? У какого переводчика? Вот как нужно переводить с английского!

У Натальи глаза стали сумеречными. Он ненормальный. Он даже не заметил, что опять перескочил и запел осанну Аксёнову. Как переводчику. Он ничего не замечает за собой. Он не помнит, что говорил несколько часов назад. Он вот вспомнил сейчас. И сразу снова забудет. Он ненормальный.

Наталья шла, как оглушённая. Инвалид катил рядом, не умолкал:

– Но это мое мнение, Наталья Фёдоровна. Только моё. Вы можете со мной поспорить… – И опять как обухом по голове: – А вообще-то, Наталья Фёдоровна, я не люблю переводных романов!

И он опять смеялся. Он опять обнажал ей свою душу Плуготаренки весёлого.

Точно. Он ненормальный, – шла и словно пятилась от инвалида женщина.

8

Опять радостный, нвалид гнал в сторону горсовета. Сегодня пятница. Нужно помочь матери с продуктами на неделю. Промелькивали встречные люди. Сплошной зелёной шугой летели деревья. И всё же душу почему-то скребло.

Резко остановился.

Ведь он действительно говорил с Ивашовой о романе Доктороу. Утром. Разбудив её ни свет ни заря. Нахваливал перевод Аксёнова. Спорил даже с ней о нём. Что-то доказывал. И куда это всё вылетело из головы, как только увидел её, идущую на обед. И сразу рванул как полоумный.

Когда она прямо спросила его о разговоре, который был всего несколько часов назад – начал изворачиваться. Выхватывал какие-то слова из утреннего спора, вспоминал что-то, опять чёрт-те что ей лепил.

Можно только представить, какими глазами она смотрела на него в это время. На него, ненормального.

Медленно поехал. Прибавлял и прибавлял ходу.

Вдруг подмигнул идущей рядом полной женщине в таких же лёгких шароварах как у Натальи: «Вся моя жизнь соткана из противоречий. А? Запорожец за Дунаем? Ответь! Ха-ха-ха!»

С вытянувшимся лицом, в точности как Ивашова, женщина потянула куда-то в сторону…

Хотя и крутой, пандус перед входом в горсовет был. С разгона Плуторенко взлетел на высокое крыльцо. Ему с готовностью раскрыли и подержали дверь. Поблагодарив, покивав, въехал внутрь.

Спустя полчаса возле центрального гастронома Вера Николаевна уже загружала продукты в коляску сына. Сын почему-то был хмур. Поехал, как раздутый ишак с перемётными сумами. Вера Николаевна шла рядом. Вроде как ишака вела.

– Какой-то ты скошенный сегодня, – поглядывала на сына.

Дома, выкладывая продукты на кухонный стол, сын вдруг остановился с пакетом гречки в руках:

– Мама, ведь я забыл, о чём говорил сегодня утром с Натальей. По телефону. Напрочь забыл. Она сама мне об этом рассказала.

У Веры Николаевны похолодело в груди. Как уже было недавно. Когда сыну захотелось сплясать под гимн на похоронах.

– Как же так, Юра?

Молчали. Мать лихорадочно искала выход. Дверь.

– Может быть, тебе врачу показаться? Невропатологу, психиатру. А? Юра?

– Нет. Только не это.

Сын поехал к себе.

Лежал на диване, смотрел в потолок. Неожиданно вспомнил Прокова. Его запухшую, в кровоподтёках голову, лежащую на подушке. Его, как ландрин, красные слёзы в щелях глаз… Сильно добавили тогда бедняге к контузии. Очень сильно. Тоже забывает всё. Правда, только когда выпьет. А тут – и трезвый, и некурящий – а как два человека засели в одном. Не знают один другого совершенно.

Проков вполне серьёзно однажды спросил: «Почему ты смеёшься, Юра? Неужели жизнь вокруг такая весёлая?» (Возвращались домой из Общества.) «Весёлая, Коля, весёлая», – с готовностью рассмеялся инвалид. И в доказательство вдруг крутанул с коляской пируэт на тротуаре. Что тебе балерун или гимнаст. «Вот, какая весёлая, Коля!» И со смехом пошёл гонять вокруг ошарашенного Прокова.

Вспоминать обо всём этом сейчас было стыдно.

Плуготаренко всё таращился на белый потолок, где видел другие картины из серии «Идиотское поведение колясочника Плуготаренко».