Синдром веселья Плуготаренко

Не забыть было приезда матери в госпиталь в 82-ом году. Как он отталкивал её от себя и смеялся, будто мать щекотала его или мешала играть в баскетбол. Помнились брат и сестра Генки Лапы, приехавшие расспросить о нём, узнать, как он погиб. Какими глазами смотрели они тогда на мечущегося по комнате инвалида, готового лопнуть от смеха. Что чувствовали они на вокзале, когда им пришлось утихомиривать его – так он рыдал.

Не раз он ловил себя на том, что во время драматичнейших моментов вдруг как совсем посторонний слышал своё хихиканье, смех. Так произошло совсем недавно в клубе, когда прощались с Гришей Зиновьевым.

Плуготаренко сидел в коляске у гроба, и на лице его, как на занавесе в театре, боролись две маски. Трагическая и весёлая. И весёлая всё время побеждала. Можно теперь только представить, как смотрели на него собратья-инвалиды.

А уж что видела и слышала Наталья Ивашова – об этом лучше не вспоминать.

Плуготаренко напряжённо смотрел в потолок, как на засаду напоровшись на прежнее здоровое сознание своё.

Глава седьмая

1

Холл психиатрической больницы походил на оранжерею. На выставку-продажу цветов. Цветы были повсюду – в трёх кадках на полу, в горшках и горшочках на ажурных железных решётках, цвели и завивались на окнах.

– Вам нужно на второй этаж, – сказали Вере Николаевне в регистратуре. – К доктору Колобову. 8-ой кабинет. – Дали бумажку.

Вера Николаевна продвигалась длинным полутёмным коридором. Здесь, на втором этаже, никакими цветами и не пахло. Навстречу попадались вроде бы нормальные улыбчивые люди. В больничных пижамах, правда, роднящиеся с полосатыми арестантами. И только один раз прошла мимо явно ненормальная женщина. Худая, отрешённая, с распростёртыми рукам словно растение.

Врач Колобов озабоченно моргал большими глазами совы, не понимающими дневного света. Психиатр с многолетним стажем, он, что называется, всю жизнь был у воды, и, походило, хорошо ею напился.

Веру Николаевну смущали такие глаза врача, она теребила платок.

– Итак, что привело вас к нам? – спросил доктор Колобов, обнаружив, наконец, перед собой дневную действительность в виде женщины с буреломом на голове. С глазами галки. Насыщенными как нефть. – На что жалуетесь?

– Я ни на что не жалуюсь, доктор. Я пришла поговорить о своём сыне… Не знаю даже, как начать… – Вера Николаевна почувствовала, что сейчас заплачет.

– Ну-ну! Успокойтесь! Начните с начала.

Будто получив команду, Вера Николаевна сразу стала зачитывать словно бы досье на сына. Заранее заготовленное дома:

– В 82-ом году мой сын Юрий Плуготаренко служил в автомобильных войсках в Афганистане. Двигаясь в автомобильной колонне по Салангскому перевалу, его камаз съехал с узкой обледенелой утренней дороги и упал в глубокое ущелье. Его напарник Геннадий Лапа погиб. Юрий остался жив и с множественными переломами и разбитой головой был вывезен вертолётом в Кабул, а оттуда на другой день самолётом эвакуирован в Ташкентский госпиталь № 320…

– Минуточку, минуточку, – прервал Колобов. – Не так быстро и официально. Подробнее, пожалуйста. Своими словами. Об автоаварии, о переломах у вашего сына.

– Подробностей аварии я не знаю, Юра никогда не рассказывал об этом. Но в госпитале мне сказали, что были множественные переломы обеих ног, был раздроблен таз и сломан позвоночник, а также сильно ушиблена, разбита голова… От всего этого Юра обезножил. Стал инвалидом. В коляске…

Вера Николаевна опять зашмыгала.

– Ну, ну. Не надо. Выпейте вот воды.

Пока Вера Николаевна пила воду, Колобов сидел, и глаза его опять увеличивались. Опять как у совы, не понимающей дневного света.

– Но я думаю, вы пришли ко мне не из-за физической инвалидности сына. Что же дальше произошло с ним?

– Просто я его не узнала, доктор. Когда приехала за ним в Ташкент. Это был другой Юра. Он постоянно смеялся. Понимаете, доктор! Хохотал, как дурачок. В больничном парке он отталкивал меня от коляски и хохотал… Потом мне сказали, что всё это со временем пройдет, что так бывает, но вот прошло шестнадцать лет, а ничего не проходит у него, наоборот, становится хуже и хуже.

Вера Николаевна всё же заплакала. Колобов встал, вышел куда-то. Вернулся с таблеткой, завернутой в бумажную салфетку.

– Вот, выпейте, пожалуйста. Это вас успокоит.

Дальше Вера Николаевна в течение получаса, наверное, рассказывала обо всей прошлой и теперешней жизни сына. Колобов умел слушать. Два раза заглядывала медсестра. Но он махал ей, и она исчезала.

Наконец Вера Николаевна замолчала. И то ли от таблетки, то ли от того, что выговорилась, что её выслушали – на душе стало легче. Было даже неудобно – столько времени отняла у занятого человека.

Но Колобов был уже деловит, не услышал даже извинений посетительницы.

– Как вы рассказали, Вера Николаевна, в детстве своём Юрий был спокойным, уравновешенным мальчиком, умеющим за себя постоять. Всё это хорошо. Но когда ему было десять лет, погиб под колёсами грузовика его отец. И всё это он видел. А это серьёзная психическая травма для ребёнка. Да и в Афганистане, смотрите: жуткая авария, он еле живой после неё, весь переломанный. Разбита, сильно ушиблена голова. В госпитале гипсы, противовесы месяцами, сложнейшие две операции на позвоночнике, бесполезность их. В итоге – полная обезноженность, инвалидность, коляска. Что он должен испытывать? Как ему жить дальше? Он просто вытесняет всё из сознания, понимаете? забывает всё. Он теперь постоянно смеётся, он жизнерадостен, он счастлив, он живой. А прошлого для него нет, он его забыл, вытеснил из сознания. Понимаете, что произошло? Поэтому вы и не узнали своего сына в Ташкенте. Это редкий случай посттравматического синдрома. Правильно вам психиатр сказал в госпитале – синдрома весёлого. Если бы у него был обычный синдром – с длительными депрессивными состояниями, с попытками суицидов – он бы давно уже был нашим больным.

– Но он стал забывать и теперешнюю свою жизнь, Борис Иванович! В обед он не смог вспомнить, о чём битый час говорил по телефону утром!

– Ну что ж, такие короткие амнезии будут и дальше случаться. Понимаете, в нём живут сейчас два человека. Основной, если можно так выразиться, теперешний, и – прошлый, до Афганистана, которого он вытеснил, но не забыл до конца. И эти два человека борются в нём. Тогда и происходят такие сбои: кратковременная потеря памяти, короткие депрессии на день-два. Но потом он снова весел и жизнерадостен. Вам нужно с этим смириться, Вера Николаевна. Таким он будет всегда.

Колобов помолчал. Совиные глаза его опять моргнули несколько раз, возвращая в них, глаза, действительность:

– И потом, давайте на всё это посмотрим с другой стороны: он не пьёт, давно бросил курить. Он работает, клеит коробки, получает за это деньги. В свободное время он увлекается фотографией, он снимает и снимает, как вы сказали, хорошо. Снимки его даже посылают на выставки. Он живёт, собственно, полноценной жизнью, он просто не помнит, что он инвалид. Более того, он полюбил женщину, к которой вы почему-то не благоволите. И что же вы теперь от него хотите? Чтобы он глотал таблетки и постоянно ошивался у нас? Благодарите Бога, что он такой у вас сейчас, Вера Николаевна. Так что давайте оставим всё как есть. Не нужно его теребить с больницей, тащить к психиатрам. Если депрессии будут длительными – неделю там, две – тогда мы вмешаемся, поможем. Вот вам мой телефон. – Колобов написал номер на бумажке и подал Вере Николаевне.

С благодарностями, опять чуть не заплакав, та вышла из кабинета.

Сразу же помчалась к Зиминым. Там рассказала о психбольнице, о психиатре Колобове. О его советах. Потом втроём долго обсуждали всё.

Вечером домой Вера Николаевна вернулась весёлой и вроде как себе на уме. Загадочно поглядывала на сына, улыбалась. Неожиданно крепко поцеловала его в щёку.

– Что это с тобой? – отпрянул сын.

Чудеса! Пьяная, что ли?

2

С картонажки, когда получал там зарплату, домой Плуготаренко всегда ехал через площадь Города.

Длинная большая пивная через дорогу от площади за стеклом напоминала цех с работающими станками и любознательными рабочими при них. Обязательный Ильич с центра площади пивной не видел, указывал на восток. Здание с властями за Ильичом и вовсе закинулось, смотрело в небо.

На майские и октябрьские праздники здесь ставили невысокую трибуну с надутым руководством, и мимо сначала чётко проходил местный воинский гарнизон, а за ним долго вязли демонстрации. «Верной дорогой идёте, товарищи!» – как отец чадам, указывал тогда трудящимся весёлый Ильич с постамента.

Ну ладно – демонстрации, Ильич, но Плуготаренко никогда не понимал, зачем под барабанный оркестр прямыми палочными ногами нужно печатать шаг, проходя мимо трибунки с надутыми индюками в шляпах и в фуражках. Зачем? Какая в этом красота, какая необходимость? Вообще, для чего этот дурацкий гусиный балет, шлёпающий по площади? «Для чего?» – как спрашивала одна весёлая молодая полька у советского офицера из старого советско-польского фильма о войне. «Для чего, пан офицер?» И тот, гоняя взвод солдат строевым, злился на бестолковую и кроме «ну, вообще!», ничего внятного ответить не смог. Действительно – «для чего?»

Мать же, глядя в телевизоре на такие экзерсисы мужчин на парадах, всегда выпрямлялась за столом, глаза её начинали молодо блестеть. Поворачивалась даже к сыну: гляди, как маршируют!

Плуготаренко давно заметил, что она любит смотреть только жёсткие фильмы. Фильмы про настоящих мужчин. Где косяком идут драки, рукопашные бои, погони, стрельба, взрывы. Всё время бегает тараканный спецназ. Где постоянно кричат «стоять!», «на пол!», «не двигаться!», «руки назад!» То есть – боевики. Ну и, конечно, тоже её зрелище – регулярные ежевечерние сериальные убийства на НТВ и их расследования. Про все эти «убойные отделы», которые уместно иметь, наверное, не в милиции, а на мясокомбинате. (Какой дурак Отдел убийств так выдумал обозначить?) Про «следаков» при этих отделах, которые давно уже отлично ботают на фене тюрем и колоний, и их самих впору туда всех отправить. Сериалы со слюнями, которые так любимы многими женщинами – для мамы просто мусор.

А ведь она в советское время много читала. И читала настоящую литературу. Но с появлением в перестройку жёстких этих фильмов и сериалов она, как сказали бы сейчас обыденно с экрана, – поменяла ориентацию. С женской на мужскую.

Телевизор в доме был один. На двоих. Мать поэтому часто злилась:

– То да потому! То да потому! – с досадой говорила она, когда он смотрел какую-нибудь экранизацию классики. К примеру, из Достоевского.

Сын глядел на неё, как на отступницу. Перескочившую в соседнюю веру. Мать же всё злилась, не могла дождаться, когда закончится эта «мутотень», и сын уедет к себе. Уж тогда–то она оттянется с боевичком!