Синдром веселья Плуготаренко

В телевизоре среди новогодних шаров и звёзд он вдруг увидел Поэта. Сильно высохший, в чём только душа, но в плечистом пиджачище своём – Поэт смахивал на упорного, какого-то фанатичного долгожителя, который давно оставил всех своих соперников за горизонтом. Читая стихи, длинной тощей рукой Поэт всё так же отчаянно давал «кр-ругаля». Она тоже удивилась. Сколько же ему лет? Да кто ж его знает, ответил Плуготаренко. Точно жалел уже и Поэта, и себя самого. Забыто держал в руке большую утиную лапу, как какой-то посторонний предмет. Курительный чубук, к примеру. Отложил его. Вытер руку салфеткой. Перед Натальей сидел Плуготаренко прежних лет своих. Не теперешний. Наталья терпеливо ждала. Когда он вернётся назад. Сюда, в комнату.

Он снова налил. И опять себе полный. И только после этого его, что называется, «отпустило». Он захихикал. Он опять заразмахивал руками. Радостный, он словно помчался вниз по сумасшедшей своей, смеющейся речке:

…Наталья Фёдоровна, хихихи. Представляете – встаёт сам редактор Уставщиков с бокалом в руке и говорит всем сидящим за столом: «наш талантливый друг». «У которого всё впереди». Представляете? И все тянутся ко мне с бокалами и тоже несут подобную графоманскую чепуху: «Наш первый голубь, вылетевший из гнезда». «Его первый полёт», хихи. (Лучше бы, наверное – «первый помёт», хих-хих-хих.) «Наш голубь встал на крыло» хихихи. (Между нами, «на крыло встают» – утки, ха-ах-хах-хах».) И прочую чушь… Но. Но приятно, Наталья Фёдоровна. И вам, и вам спасибо за поздравление. Я думал, как с телефоном будет, ну так же, и вообще, в общем, понимаете? но я ошибся, вам буклет понравился, и я рад этому, очень рад. В следующий раз, как пошлют ещё, ваши снимки будут первыми. Уж я постараюсь, хихихихи, Наталья Фёдоровна…

Он махнул вдруг рюмку водки. По-быстрому закусил и перекинулся на второй свой подарок. Всё так же хихикая через слово-два, он погнал уже о книге «Господин Фицек», нагнувшись со стула и выхватив её из сумки коляски. Зачем-то объяснял, что купил книгу очень давно. Ещё когда учился в десятом классе, Наталья Фёдоровна. Уверен, что она вам понравится. Я несколько раз перечитывал. До боли жалкий, глупый, смешной маленький человечек в ней. Господин в кавыках Фицек. Кустарь-одиночка, сапожник. Обременённый большим семейством. Громадной корзиной, из которой всё семейство его и выглядывает. Его нескончаемая смешная и одновременно трагическая борьба за выживание в большом городе. Знаете, иногда возьмёшь книгу в руки в книжном или библиотеке, раскроешь и после страницы-другой сразу поймёшь – это автор твой, написал для тебя. Я слыхом не слыхивал о венгерском писателе Антале Гидаше. И вот случайно раскрыл его книгу. И вы так же, уверен, обрадуетесь. Всегда такие открытия радостны. Хихихихи, Наталья Фёдоровна!

Он перестал размахивать книгой в синем переплёте и отдал её Ивашовой.

Как-то внезапно выпала в телевизоре новогодняя заставка: четырёхэтажное строгое здание с флагом на макушке, Спасская башня за ним и пышная ель впереди. Появился как в бане отмытый и причёсанный Президент. Его поздравление Наталья слушала почему-то потупившись, словно виновата была в чём-то перед ним. Плуготаренко, забыв про все понты, лихорадочно сдирал в это время фольгу с шампанского. И тоже замер, изготовившись пальнуть. «Новогодняя ночь, – говорил вымытый Президент, – это новые надежды, новые мечты». Плуг засмеялся, подмигнув Наталье. Дескать, здорово говорит – про нас! Наконец последовало «С Новым годом, дорогие россияне», и сразу же вынырнули часы с почти слившимися стрелками и пошли тонущие мерные удары курантов. Плуг шмальнул в потолок, обдав скатерть пеной, однако успел до последнего удара налить в бокалы:

– С Новым годом, с новым счастьем, дорогая Наталья Фёдоровна!

И ударил в бокал Ивашовой.

– Уря-я! – несмело обнаружили себя после гимна несколько людских анклавчиков на этажах. Пока закусывали – всё стихло. И за окном пошли рваться китайские заводы и фабрики пиротехники. Народ высыпал во дворы. Сверкания, вспышки и грохот начались неимоверные. Рожи ракет рассыпались прямо в окне. Плуг и Ивашова вздрагивали. Смотрели на свою новогоднюю еловую ветку в банке. Всего лишь с двумя слезящимися шарами. Синего и красного цвета.

Потом началась всегдашняя истеричная нескончаемая тугомотина «Голубого огонька». Послужившая однако хорошим фоном к вновь воспрянувшей болтовне и смеху инвалида.

Она видела, что он пьянеет, но, как ни странно, чувствовала себя от этого свободней, раскованней. С улыбками, как на Петрушку (неопасного), она посматривала на него. Подкидывала женские, выведывающие вопросики. О нём самом и больше – о его матери, о Вере Николаевне. (Так взрослая тётя выведывает у пятилетнего ребёнка: «А скажи-ка, Петя…») Даже называла его на «ты». Он её «ты» не слышал, не воспринимал. Несмотря на то, что был уже пьян, называл её только на «вы». Он очень уважал её. Да, уважал. И не спорьте! Ха! Ха! Ха! Ха!

Часа в три ночи он вдруг пересел в свою коляску. И почти сразу опустил голову. Натуральный лыжник, висящий на лыжных палках. Который сник прямо на лыжне. И как теперь быть? – растерялась она. Ему ведь надо сходить в туалет, в ванную. Он просидел за столом пять часов. Что у него – железный мочевой пузырь?

Легонько потрясла горячее плечо:

– Юрий Иванович, вам нужно, наверное, в туалет, в ванную. Давайте я вас провожу, Юрий Иванович?

Он ничего не ответил. Она выключила в комнате свет. Свет остался только в кухне и коридоре. В полутьме осторожно разложила диван Алексея Сергеевича. Это была, собственно, большая тахта. Застелила её двумя простынями. Две подушки положила и только одно одеяло. (Второго у Алексея Сергеевича не оказалось.) Снова подошла, тронула горячее плечо:

– Юрий Иванович, проснитесь. Лягте, пожалуйста, на тахту.

Он мутно посмотрел. Подъехал к постеленному и обречённо вывалился на него. С каменными ногами медленно поворачивался на бок. Наталья осторожно сняла с него штиблеты. Брюки снять – не решилась.

Долго мыла посуду на кухне. Долго сама мылась в ванной. Наконец вошла в полутёмную комнату и застыла над спящим. На ней был домашний халат, под который она вновь надела всё бельё и чулки. Нужно было на что-то решиться.

Пробиралась на тахту вдоль стенки, боясь задеть спящего. Легла наконец на спину. Сдерживая дыхание, распрямилась. Слава богу, места хватало. Инвалид рядом, слава богу, не храпел – еле слышно, по-детски посапывал.

Когда задремала, услышала скрип коляски. Повернула голову – Плуготаренко, словно на цыпочках, пробирался на коляске в коридор, где горел свет. Явно в ванную, в туалет.

С жалостью опять думала, что он там ничего не сможет сделать. Но она ошибалась. Сильнорукий, он действовал в ванной как человек-паук, хватаясь за стены и за всё, что могло его удержать. Он даже пошумел там водой. Потом он выключил в коридоре свет. Так же тихо приехал и лёг опять с краю. Она лежала к нему спиной, боялась шевельнуться, дыхнуть.

На бедре почувствовала осторожную руку:

– Наталья Фёдоровна, вы не спите?

Молчком отодвинулась. Вжалась в спинку тахты.

Он затих. Словно где-то на краю земли. Рука снова приплыла: «Вы не спите? Наталья Фёдоровна?» Да не сплю, не сплю! – хотелось закричать ей. Вместо этого с резким выдохом повернула себя на спину,

Он понял. Он торопливо начал капаться в плотных доспехах женщины, пытаясь разобраться в них. У него были совиные, горящие глаза. Она оттолкнула бестолковые руки, сама стала шумно снимать всё. Садилась, расстёгивала лифчик, снова падала на спину, снимая уже остальное. Плуг не отставал, тоже делал сидячие упражнения, пытаясь снять брюки. Она сама сдёрнула их с него.

Потом он вздыбливался и задыхался. Он чувствовал только ломящую, твёрдую как кость силу, врывающуюся и врывающуюся в тугую, в мягкую женскую плоть…

…Он спросил её в темноте:

– Почему ты плачешь?

Она не ответила. Доставала откуда-то платок, шмыгала в него.

Глава одиннадцатая

1

Наутро, 1-го января, Плуг выехал из подъезда на Льва Толстого и широко раскинул к небу руки:

– Наташа, смотри: солнце ликует!

Январское квёлое солнце просто дымилось и всё. Вроде маленькой печки с не берущимися огнём дровишками. Никак не ликовало, но инвалид всё воздевал руки: ликует! Наташа! ура!

Наталья посмотрела по сторонам. Слава богу, во дворе никого не было. Перевела дух: вот уж правда: здравствуй, папа, Новый год!

Медленно, но как-то сильно инвалид поехал, Выдыхаемый пар за ним походил на усы Тараса Бульбы. Наталья покорно пошла за усами Тараса.

Двигаясь, Плуготаренко теперь почти в каждое предложение своё вставлял её имя – Наташа. Новое для себя, радостное. Она умудрялась не называть его никак. Правда, говорила ему «ты». И то – изредка. «Ты бы не кричал на всю улицу. Люди всё же кругом». Он смеялся.

Расстались на углу. Наталья пошла на Ленина в «Кулинарию», чтобы купить там торт и поздравить Таню и Алексея Сергеевича. Плуг погнал домой. Под ликующим, понятное дело, солнцем.

От Зиминых мать уже пришла – пальто висело на вешалке. Скинув шапку и куртку, – в чёрном костюме, свежий, праздничный – въехал в комнату. Поздравил с Новым годом, поцеловал.

Несколько смущались друг друга. Точно долго не виделись. За большим столом пили спасительный чай. С выпечками от тёти Гали, которые та, конечно же, натолкала в сумку Вере Николаевне. Для Юричика.

Вера Николаевна украдкой поглядывала на сына. По лицу его, по глазам пыталась определить: случилось это или нет? Однако сын опять был другой. Он смеялся по-новому – с пустыми остановившимися глазами. Хихикал от воспоминаний. Покручивал головой. Дескать, надо же. Или вдруг, взглянув на неё, начинал прямо-таки пыжиться от смеха. Как это делает мальчишка. Который готов лопнуть, обсикаться, но не выдать тайны.

– Ты что, не проспался, что ли? После вчерашнего?

– Я счастлив, мама, – сказал он просто и тронул её руку. – Думаю, теперь у меня всё будет по-другому. Другая жизнь у меня теперь начнётся, мама.

Он скинул на диван пиджак и поехал к себе, на ходу сдёргивая с рукавов отцовские резинки и бросая их за собой.

Ну что ж, всё это было предсказуемо, разом превратилась в философа Вера Николаевна. Как переломы от падений в гололёд. Как милицейская жатва алкашей по городу по пятницам для вытрезвителя.

Однако душу защемило нестерпимо: неужели приведёт сюда? Ведь три комнаты! А там-то – живёт христаради. У подруги. Даже не у подруги, а в квартире её мужа… Господи!

Как за спасением повернулась к самой последней фотографии мужа на стене, которую увеличил и повесил сын. Где Иван стоял после первомайского парада. В парадном кителе, фуражке, в своём чертовском галифе.

– Что делать, Иван?

Офицер улыбался, смотрел на живую жену, но ответа не давал.