Абловы. Забытые имена

Видимо тесно двум медведям в одной берлоге.

Особенно Николая бесило, когда в своих мечтах о построении новой жизни и светлого будущего, они доходили до ликвидации частной собственности в семейных отношениях.

Поделив все и вся для равенства товарищей, Давыдович предлагал ликвидировать институт семьи, как пережиток старого, чуждого… Долой Адама и Еву разглагольствовал он. Женщины должны быть общими для всех

мужчин, свобода половых отношений, никаких личных домовладений, все должны жить в коммуне, мужчины в мужской, а женщины в женской…

Это как в тюрьме, подначивал его Николай.

Зачем же в тюрьме, в коммунальной квартире, на общих основаниях, равенство должно быть абсолютным. А как же дети, вопрошал Николай.

А дети общие, естественный отбор. Дети живут и воспитываются в детской коммунистической коммуне, они свободны от насилия со стороны родителей. Абсолютная свобода.

Нет уж, сетовал Николай, я хочу жить в семье. Чтобы у меня были мои собственные дети, моя собственная жена.

Мне такой коммунизм, не подходит…

Ничего, эмоционально говорил Бронштейн, когда покончим с буржуями, дворянами, генералами и попами, займемся вами не сознательными членами нашей организации…

В один из дней, окошко в двери для подачи похлебки отворилось, и усатая морда охранника прокричала: Болотов, руки за спину, на выход, мадмузель просют…

В комнате для свиданий на лавочке сидела о Боже!!! Вера Павловна Хасиди. Да, да, та самая Вера, с которой Николай прогуливался по Большой

Екатерининской улице в Симферополе. Которая поцеловала его в щеку, когда он пришел на свидание с ней, к памятнику Долгорукова.

Пять минут на свидание, гаркнул главный смотритель, хлопнув дверью, вышел из комнаты свидания…

Ты совсем худой Сереженька, как ты, как вас кормят? Да кормят

то, как в тюрьме, баландой… Да все можно пережить, кроме моего сокамерника, мне кажется, я скоро придушу его… Как ты то, как родители…

Я переживаю за тебя, матушка хворая, ну будем ждать…

Знаешь, Вера ждать и догонять, хуже нет. Я вот про побег думаю, не могла бы ты на следующее свидание принести натфелёк, плоский, не большой, ну как барышни ногти подпиливают…

Тут в двери нарисовалась фигура смотрителя… Свидание закончено, посетителям покинуть помещение….

Вера встала, ну держись… Люблю тебя… и поцеловала прямо в губы…

Скоро Пасха, выходя, сказала она, я испеку вам куличик со специальной начинкой и яйца крашенные принесу…

К Пасхе, как и обещано, Вера Павловна, привезла в корзинке куличек и десяток крашеных яиц… Передайте Болотову с Бронштейном, покорнейше прошу Вас, увещевала она главного смотрителя тюрьмы, Троцкого.

Не положено мадам, стоял он на своем.

С праздничком, Вас милейший, примите три рубля в дар от всего сердца.

Христос Воскрес!!! Перекрестилась она. Воистину Воскрес!!! Нехотя отозвался тюремщик. Ладно, так и быть сделаю вам одолжение, но проверить надобно и разломил кулич пополам. У Веры Павловны сердце ушло в пятки. Чисто, передам мадам…

Праздник пришел и к арестантам, в окошко для баланды, охранник передал угощение и даже Похристосился…

Разломив кулич на кусочки, Николай показал Бронштейну свое сокровище, крошечную пилку натфелёк… Ну, что Лев Давидович, с ночи начинаем работу…

Окно находилось под потолком, поэтому одному не справиться. По очереди забирались на плечи один другому, а второй пилил стальные прутья. За все про все, ушло две недели, все три прута были подпилены с внешней стороны, поэтому с камеры было незаметно. Оставалось приложить усилия, чтобы выломать их окончательно…

Лев Давидович нашел возможность дать знать товарищам на волю, чтобы ждали в условленное время, и передали товарищам в Симферополь для Веры Павловны….

И вот час Ч настал, обход коридорного конвоира закончился, следующий через час. Нужно начинать… Из тюфика свили две веревки, одна чтобы дотянуться из камеры до окна, вторая спускаться по внешней стороне камеры… Николай посадил Льва Давыдовича на плечи… Ну давай, пробуй выломать два прута, третий оставим для веревок… Время шло, но прутья не поддавались… Давай я попробую сказал Николай. Поменявшись местами, он начал пытаться раскачивать прут из стороны в сторону… и ура первый пошел, дальше уже дело техники, Николай вставил оторвавшийся прут между оставшимися двумя… и ура путь на свободу открыт…

Первым, решили, побежит Бронштейн… Спустившись до конца веревки, он посмотрел вниз… до земли еще оставалось метров 10—11. Но делать нечего, нужно прыгать… Он приземлился, перекатившись, встал на ноги, и побежал к стоявшему в стороне фургону…

Николай подтянулся, вылез наружу, до земли высоко, ну дай Бог…

Прыжок… Сильная боль отдала в правую ногу… перелом или вывих… Нужно собраться, времени нет…

Из фургона высунулся Бронштейн, и замахал в сторону Николая…

Нет уж подумал Николай, благодарствуем… Здесь наши дорожки расходятся…

Из-за поворота выскочил кабриолет, поравнявшись с Николаем… Вера Павловна, протянула ему руку… Садись быстрее, времени нет… Нужно спешить…

А в фургоне в это время товарищи Льва Давыдовича Бронштейна переодели его в новенький модный костюм, на голову он нахлобучил, черный высокий цилиндр… А в кармане пиджака, похрустывал новенький паспорт, на имя Льва Давыдовича Троцкого, так он и вошел в мировую историю под именем своего палача…

ЕНЬКА

Детство Евгения в Симбирске было насыщенным и увлекательным.

Он был младшим в семье, и потому все внимание родителей, многочисленных старших сестер и братьев, было уделено ему.

В семье его ласково звали Енька. Кузнецка, где родился, он почти не помнил, зато знал все закоулки, и задворки родного Симбирска.

Они с Максом, а брат был старше Евгения на два года, и в этот год отец подал в городскую управу прошение на поступление Макса в гимназию.

Так вот, они с братом любили забраться в какой, ни будь новый уголок города, частенько бывали на Соборной площади на ярмарках, посмотреть на царь- рыбу, которую купцы привозили с низовьев Волги, огромные пяти метровые белуги, или трехметровые осетры, впечатляли мальчишек.

Иногда в город приезжал заезжий кукольный театр, на площади собиралось много народу посмотреть на Петрушку. Еньки особенно нравилось, когда Петрушка колотил по голове глупую Марфу, он начинал заливаться искренним детским смехом.

Макс был непоседой и таскал повсюду брата с собой, часто они убегали в густо заросшие овраги на берегу Волги, играть в разбойников Емельку Пугачева или Стеньку Разина, память в Симбирске была жива, о этим сорванцах.

По воскресеньям всей семьей, нарядившись, они ходила на службу в Вознесенский собор, самый большой и красивый в Симбирске. Еньке нравилась, необычная, праздничная обстановка. Разноцветные расписные стены, позолоченные паникадила, лики святых с пронзительным взглядом, красивое пение церковного хора, пробирающий до мурашек голос батюшки.

Пляшущее пламя свечей, он крестился, повторяя за взрослыми, и думал о добром и всемогущем Боге.

Но, однажды, когда они шли на праздник Пасхи, Макс шепнул Евгению на ухо. Енька, спорим, что нет никакого Бога. Евгений испуганно посмотрел на брата. А ты откуда знаешь? шепотом спросил он. А я для проверки прошлый раз показал ему кукишь в кармане, и он не увидел. Давай опять проверим. Енька засомневался, но виду не подавал. Когда все стояли и молились перед образами, он быстро собрался и засунул руку с кукишем в штаны. Но ничего страшного не произошло. Так начала рушиться вера в душе Еньки.

Еще приятным приложением похода на службу в Собор, было то, что на обратном пути отец, покупал всем детям, петушков на палочке. Петушки были разных цветов, но Енька всегда выбирал красного цвета. Иногда он канючил у сестер лизнуть желтого или зеленого, но все они были на один вкус.

Еще Еньке нравились дворовые игры, он по малолетству редко принимал участие, но зато наблюдал, как брат Макс играл с пацанами в лапту, или в клек. Часто играли в городки или чижа. Один раз чиж отлетел, прямо Еньке в левый глаз, но слава Богу, обошлось синяком.